Поэт и издатель
Андрей Козырев
ЗОЛОТОЙ ПЕСОК
Я стоял, одинок, озирая сухие равнины…
Фридрих Гёльдерлин
Город
Омску - отцу, другу и брату
в канун трехсотого дня рождения
в полную собственность
предназначается
Город смутный, город достоевский,
Плеть Петра да посвист Ермака...
Брат, наследник, сын столицы невской,
Ты не изменился за века.
Здесь лежит Великий путь - к востоку.
Здесь лишь ясно, как земля кругла.
Здесь земные отбывали сроки
Те, кого Москва не приняла:
Казаки, острожники, поэты -
Вечные изгнанники страны...
Здесь столица возвышалась летом,
Осенью - пылал пожар войны.
Власть меняла лики и названья,
Только суть во все века одна -
Холод, вьюги, каторжные бани,
Плеть, шипы, острожная стена.
Крепость. Пушки. Мрак – сильней сияний.
Старая церквушка. Вечный Бог.
И над белизной старинных зданий
Небосвод, как обморок, глубок.
Ни войны, ни мира, ни покоя...
Тёмные дома. Глаза огней.
Вьётся снег над черною рекою,
Вьётся дым над родиной моей.
А в минуты ясности короткой
Вижу я, как сквозь глубокий сон:
Спорят в небе Змий и Агнец кроткий,
Спорят в небе Лев и Скорпион.
На пути Сибирском, как на нерве,
Город обречен веками жить...
Здесь Ермак ещё раз тонет - в небе:
Небосвод в доспехах не проплыть.
А когда в степных просторах дальних
Гром грохочет, всех смертей грозней -
То бросок костей, костей игральных,
Ставка же - судьба земли моей!
Для игры священной опустели
Шахматные клетки площадей,
Клетки, на которые летели
Головы проигранных людей...
...Много есть дорог на белом свете,
Много предстоит мне повидать,
Много городов развеет ветер,
Так, что и следов не отыскать,
Но о том, что видел в колыбели,
Вечно помню - с болью и трудом:
Достоевский. Белые метели.
Черная река и Мертвый дом.
Москва
Третий Рим – гениальный юродивый –
Расправляет лохматые волосы…
Илья Тюрин
Третий Рим, второй Ершалаим –
Сколько прозвищ мы тебе дарили?
Мы торгуем, строимся, горим –
Вечен ты в своей лукавой силе.
Над тщетой опальных наших дней,
Где мелькает злоба дня пустая,
Вновь Москва, как город-Назорей,
Волосы – дороги распускает –
Спутанные, в седине снегов,
Словно сеть, которой ловят небо…
Семь холмов, семь башен, семь Голгоф,
Лоб Земли, сплетенье русских нервов.
С древности, с монголов, с Калиты
Ты сбирала землю по крупицам,
Чтоб смогли все русские мечты
О твоё величие разбиться.
Слобода за слободой росли,
Ни мороз, ни враг им не был страшен,
И тянулись к небу от земли
Пальцы красные кремлёвских башен…
Прирастая гордостью своей,
Строилась ты на крови и славе –
Каменными юбками церквей,
Медными волнами православья…
Из судеб нарублены рубли…
Полон мыслей о стране распятой
Лоб, таящий мозг всея Земли,
Словно площадь Красная, покатый.
Лобные места, кресты церквей,
Автотрассы, башни, дым и грохот…
Слился с правдой – общей и моей –
Этот злой, великий, тёмный город.
Третий Рим, огромен и суров, –
Сердце, кровь гонящее без цели,
Город звона, казней и крестов,
Город плясок, гульбищ и метелей…
В нем хранится, до поры таим,
Русский путь от смерти к воскресенью –
Третий Рим, второй Ершалаим,
Город – царь и город – наважденье.
Девяностые
Юнне Мориц
Девяностые, девяностые –
Дни кровавые, ночи звёздные…
Грусть отцовская, боль привычная…
Это детство моё горемычное.
Трудно тянутся годы длинные,
И разбойные, и соловьиные…
В подворотнях – пули да выстрелы,
А над грязью всей – небо чистое.
Вот и я, мальчишка отчаянный,
Непричёсанный, неприкаянный.
На глазах детей – слёзы взрослые…
Девяностые, девяностые.
Дома маются, пьют да каются –
Водка горькая, желчь безлунная…
И во мне с тех пор кровью маются
Детство старое, старость юная…
Искупают с лихвой опричники
Смертью горькою жизни подлые…
И так тесно, так непривычно мне,
И так жарко и пусто под небом.
Жить без возраста, жить без времени –
Вот судьбина какая вздорная!
Выбрал Бог да родному племени –
Душу светлую, долю чёрную.
И не взрослые, и не дети мы –
Разве мало изведал скитаний я?
И столетьями, и столетьями –
Испытания, испытания…
Девяностые, девяностые –
Дни кровавые, ночи звездные…
Кражи, драки – под солнцем яростным…
Это детство моё – старше старости.
* * *
Любой, кто засыпает, одинок.
Кто б ни был рядом, ты – в отдельном мире,
Но в той вселенной есть твой городок,
В нем – тот же дом и тот же мрак в квартире.
Бывает, погружаешься во мрак,
А в нем – всё лучше, чем при свете, видно:
Грязь, неуют, за домом – лай собак,
Что скалят зубы, злятся: им обидно
На пустоту, в которой тяжело…
Но за стеной спокойно дышит мама,
Сквозь стены слышишь ты её тепло
Всем существом, своею сутью самой.
Да, ты – дитя. Но, увлеченный тьмой,
Ты постигаешь холод жизни краткой,
Вперив глазенки в тёмное трюмо
Напротив детской маленькой кроватки.
Там – то ли тень, а то ль твоё лицо,
А то ли кто-то третий, страшный, страшный,
Кто время сна жестоко сжал в кольцо…
Но думать, , не важно. Нет, не важно.
…Страшилка это или анекдот,
Воспоминанье, ставшее лишь знаком?
При свете мир давно уже не тот…
Но в темноте он вечно одинаков.
Днем – жизнь, дела: не выйти за черту.
А ночью – тот же детский страх спасенья,
И тот же лай собак на пустоту,
И тот же Третий меж тобой и тенью,
И – сквозь пространство – мамино тепло…
* * *
Пропись в клеточку. Ручки. Пеналы. Учебники. Книжки.
В клетку – фартук девчонки, потрёпанный свитер мальчишки.
В школе мы то дрались, то мечтали быть вместе годами…
Мы за клетками парт в клетках классов сидели рядами.
Нас свобода звала, словно небо – проверенных асов,
Мы сбегали из клеток домов, и занятий, и классов,
И бродили всю ночь, и мечты, словно вина, бродили…
Мы по шахматным клеткам судьбы, как фигуры, ходили.
А потом, не боясь, что понизит судьба нам отметку,
Словно в классы, играли и прыгали с клетки на клетку:
Из мальчишества – в зрелость, от счастья – к прозренью и плачу,
От него – кто в запой, кто-то – в бизнес, кто – в храм, кто – на дачу…
А страна – посмотри с небосвода – вся в клетках огромных,
Словно дни нашей каверзной жизни, то светлых, то темных.
Создавали решетку следы от плетей и ударов:
Белый след – от сведенья лесов, черный след – от пожаров.
Где теперь те девчонки, что в клетчатых платьях ходили?
Где мальчишки, что, с ними враждуя, их горько любили?
Словно клетчатый лист из тетради, помяты их судьбы:
Кто-то жив и здоров, а кого-то– успеть помянуть бы…
Каждый в клетке сидеть обречен до скончания века:
Кто-то в офисе, кто-то – в тюрьме, кто-то – в библиотеке…
…А кому-то, наверно, родные леса и сады
Прямо в клетчатый фартук земные роняют плоды.
Воробьиная ода
Дмитрию Соснову
Воробей, ты – великая птица…
Юнна Мориц
Неужели тебя мы забыли?
Для меня ты всегда всех живей –
Спутник детства, брат неба и пыли,
Друг игрищ и забав, воробей!
Ты щебечешь о небе, играя,
Неказистый комок высоты, –
Сверху – небо, внизу – пыль земная,
Между ними – лишь ветка да ты!
Как ты прыгаешь вдоль по России
На тонюсеньких веточках ног –
Серой пыли, четвёртой стихии,
Еретик, демиург и пророк.
В оптимизме своем воробейском,
Непонятном горам и лесам,
Научился ты в щебете детском
Запрокидывать клюв к небесам.
Воробьиною кровью живее,
От мороза дрожа, словно дым,
Я, как ты, ворожу, воробею,
Не робею пред небом твоим.
И зимой, воробьясь вдохновенно,
Не заботясь, как жил и умру,
Я, как ты, воробьинка вселенной,
Замерзая, дрожу на ветру…
Но, пока ты живёшь, чудо-птица,
На глухих пустырях бытия
Воробьится, двоится, троится
Воробейная правда твоя!
Муравьиная ода
Я не знаю, я, право, не знаю,
Отчего, ошалев от забот,
Стрекозу на весь мир прославляя,
Муравьёв обижает народ?
Муравей, он – работник толковый.
Души тех, кто работает врозь,
Муравьиное жгучее слово,
Словно спирт, прожигает насквозь.
Чем, скажите, дурна эта участь, –
Не морока, не блажь, – благодать, –
Муравействуя, пыжась и мучась,
Шар земной по песчинке таскать?
В муравьях сохранились до срока,
Как сокровище, нынче ничьё,
Мощь и сухость библейских пророков,
Что питались одной саранчой.
Да когда бы узнали вы сами,
Как приятно, запомнив пути,
Шевеля, как мирами, усами,
Сквозь Поэзию гордо ползти!
Покоряясь инстинкту провидца,
Что не знает в заботах обид,
Муравей в мураве муравьится,
Муравей мураву муравьит.
Он, как гений, забыл о злодействе,
Он о долге лишь помнит одном
В необъятном своем муравействе,
В кучу собранном мире земном.
Он поднимет всё то, что вам тяжко,
Сдвинет с места травинку и век…
Муравей – небольшая букашка,
Но, поверьте, большой человек.
Один в комнате
Поэма сумерек
Один человек
И одна большая муха
Сидят в гостиной…
Из японской поэзии
1
Осенний вечер. Дом холостяка.
За окнами чуть слышно дождь бормочет.
Как мотылёк, накрытый чашей ночи,
Мой стих дрожит, впиваясь в край листка.
Слова чисты от старой шелухи.
День убегает серыми дворами.
И сумерки, стекая вниз по раме,
Неслышимо слагаются в стихи.
И комнат молчаливое тепло,
Раздвинутое сумерками жизни,
Звучит в тиши как будто с укоризной –
Ты понял, как тебе не повезло?...
Кому, зачем всё это было надо –
Преподнести мне за мои грехи
Безлюдный дом, и горечь листопада,
И тишину на дне моей строки?...
…Иголкой в стоге потерялось лето,
А осени безмерна глубина.
Растаивают в сумраке предметы,
И в чайнике дымится тишина.
Всё это было. Только было проще
Сгореть мне в сером сумрачном огне,
Где дождь осенний сухо, тихо ропщет –
Он так устал гримасничать в окне…
В тиши чуть слышно тикает будильник.
Уходят звуки чередой во тьму.
Желудок голоден, как холодильник,
И холод общий – в нём, во мне, в дому…
И пустота глядит с небес с укором.
Невзрачен жизни серый ореол.
И каменное яблоко раздора
Декоративно украшает стол.
2
Сникает, наклоняясь, у окна
Сухой букет средь сумерек бездонных,
И над часами с медным скорпионом
Пульсирует и плачет тишина,
И древний шум реликтовых морей
Из раковины, привезенной с моря,
Доносит голоса любви и горя
Иных, бессмертных, пролетевших дней…
В молчанье втрое значим каждый звук.
Мой космос расширяется – украдкой.
За гобеленом, вышитым прабабкой,
Прядёт свою вселенную паук.
Цвет, звук, предмет – ушли в страну чудес.
Мир связан, как платок, из пряжи серой.
В окно моё вторгается без меры
Космическая седина небес…
Дождь сыплется из арок небосвода.
Звучит природа, как органный зал.
Господь, изъяв поэта из природы,
Ему свои законы предписал:
Наперекор дороге вдаль идти,
Любить, творить, искать всему причины,
В сплетениях астральной паутины
Вслепую находить свои пути.
Но, сколько ни скули и ни пророчь,
Стихов разнокалиберная стая,
Страницы тонких сумерек листая,
В глазах мелькая, улетает в ночь,
А есть – лишь серость, сухость, пыль и прах,
Круги холодных сумерек над нами.
Их серое неслышимое пламя
Сжигает мир в холодных зеркалах…
3
Патриархальных сумерек урок
Пришёлся кстати. Для моих попыток
Познать себя ещё не минул срок.
И небеса развёрнуты, как свиток.
Путь к небесам немыслим без борьбы.
Дорога через потолок – короче.
Пусть за окошком чёрный грифель ночи
Начертит свой чертёж моей судьбы!
Придёт пора пасти свои стада –
И я пойму: учить мне было надо
Несложную науку листопада
Лететь из ниоткуда в никуда –
В те незамысловатые края,
Где вечны персонажи тихой драмы –
Пустынный дом, и дождь, прилипший к раме,
И жёлтый лист, и сумерки, и я.
Вечерний космос
Антиутопия
Погас закат над Иртышом…
Из песни
Погасли краски в оке Божьем,
Погас закат над Иртышом,
И ветры веют новой ложью
Над старой русскою душой.
И над душой, и над стихией
Себя в безмерности простёр
Текучий черновик России –
Неясный облачный узор.
Сквозь тучи звёздными огнями
Сияет вознесённый ад,
И расширяется над нами
Крест четырёх координат…
РУССКОЕ НЕБО
Хмельная славянская речь
Звучит раскалённо и грубо
Хмельная славянская речь,
Что брань, как боярскую шубу,
Бросает с расправленных плеч.
Течет жаркой кровью под кожей
Хмельная славянская речь.
Лишь ей мы, гулящие, можем
Как водкою, память прижечь.
Куражится вспаханной новью,
Землей, что должны мы сберечь,
И пахнет солдатскою кровью
Хмельная славянская речь.
Тоской тяжелеет, как колос,
Огнем полыхает, как печь,
Истории сорванный голос –
Хмельная славянская речь.
Почва и судьба
Под нескончаемый жалобно-бабий
Русской метели космический вой…
Виктор Кирюшин
Сколько бы птицы ни пели,
Но – всё звенит над судьбой
Русской старинной метели
Бабий космический вой.
В мае, июле, апреле
Слышу я над головой
Русской сиротской метели
Бабий космический вой.
Днем, на закате, в постели,–
Слышу, пока я живой,
Русской исконной метели
Бабий космический вой.
Слышу, как древле негромко
Пели на гуслях певцы,
Слезы сбирали в котомку
Пращуры, деды, отцы.
Вы, настрадавшись годами,
Отговорив, отзвенев,
Мне завещали – с трудами –
Русской метели напев.
Выпало, значит, мне дело, –
Слёзы стирая с лица,
Время вращать неумело,
Ждать векового конца,
Где различу еле-еле,
Там, над седой головой, –
Русской сиротской метели
Бабий космический вой...
Призыв к топору
Мало было нам лихого слова,–
Подавай гражданскую войну!
И топор, убивший Пугачёва,
Каши наварил на всю страну…
Накормили кашей топориной
Семью семь народов и племён –
И назад, за удалью старинной,
В вертоград невянущих знамён.
Топоры потратили на кашу –
Нечем дом поправить вековой…
Лишь топор да каша – пишша наша,
Правда, злой поросшая травой!
Думай, грезь, плыви не по теченью,
Выбирай себя из века в век…
…Но пустить топор по назначенью
Не желает русский человек.
Село
Село – словно родинка Родины…
Как это странно –
Все это моё,
Это – ни потерять, ни сберечь…
Полынь да смородина,
Версты, столбы да туманы,
И чёрных ключей
Заповедная светлая речь…
Стоит над садами
Колодезный сумрак исконный.
Листва опадает,
И звёзды летят ей вослед…
Здесь в мир я вошел –
И воспринял меня на ладони
Шершавый и тёплый,
Как руки отца, белый свет…
Здесь и по ночам
Пахнет солнцем взволнованный воздух.
Здесь дети, мечтая
Испить небеса из горсти,
Уходят в леса –
Не по ягоды только, по звёзды:
Ядрёные звёзды
В ладонях домой принести!
А на сеновале
Колышется сено, как пламя,
И, как медвежонок,
Курчавый шевелится мрак,
И вечер, и вечер
Целует сухими губами,
И пахнет луной
Надо мною протяжный сквозняк…
И падают листья
В ладони садов земляные,
Играет гармошка
О чьей-то старинной любви…
И долго блуждал
Луч последней звезды по России,
Блуждал – и растаял
В моей соколиной крови.
Осень мира
Николаю Кузнецову
На небе русый месяц тает
Над рыжей пустотой полей.
Река молочная мерцает
Меж берегов судьбы моей.
Мерцает смутное сиянье
Над вечной тленностью земной.
Пустые створки мирозданья
Разбиты тёмною волной.
Чернеют облака на небе.
Мутны подземные ключи.
Ищи их более, чем хлеба,
И слушай, но – молчи, молчи!
И осень лисьею повадкой
Вползает вновь в твои мечты.
Устав от спеси мутно-сладкой,
Природа ищет – простоты.
В бездонной пропасти мгновенья,
Где журавли кричат, скорбя,
Сильнее чувствуешь старенье.
Острее чувствуешь себя.
И сквозь мутящиеся воды
Ночных небес – звучит вдали
Песнь лебединая природы,
Песнь лебединая Земли.
И небеса все ниже, ниже.
Все злее ветра остриё.
И месяца обломок рыжий
Под сердце входит, как копьё…
Моя Сибириада
На лбу Земли, как полотенце, снег.
Легко течение воздушных рек.
Любая ель, что здесь в снегу стоит,
Прочней и выше древних пирамид.
Деревьев вековых высокий строй
Стоит Китайской царственной стеной.
И ветер в мир несёт благую весть:
Сибирь есть тяжесть, но она - не крест:
Страна моя, где нет добра без зла,
Как шапка Мономаха, тяжела.
Вдали молчат Атлант и Прометей:
Им нечем дорожить, кроме цепей.
И спит который век, который год
Над старым миром плоский небосвод.
Ему судьбой преподнесён урок:
Европа – рукоять, Сибирь – клинок!
В Сибири снег горяч, как молоко,
И кажется, что можно здесь легко
Небес коснуться, только не рукой -
Протянутой за счастием строкой.
Здесь, лишь ветвей коснёшься ты в метель, –
Одним движеньем царственная ель
Снег сбрасывает с веток сгоряча,
Как будто шубу с царского плеча.
"Дарю тебе. Ты - бог иль богатырь?
Неси, коль сможешь. Тяжела Сибирь!"
Страна моя, где нет добра без зла,
Как шапка Мономаха, тяжела.
Здесь грани нет меж миром и войной.
Здесь нет тепла, нет лёгкости земной.
Но правда, что в земле затаена,
Растёт, растёт - без отдыха, без сна,
Чтоб обрести предсказанный свой рост -
Превыше неба, ангелов и звезд.
Расти, расти над миром, над собой,
Над дружбой, что зовут у нас борьбой,
Над склоками царей, цариц, царьков,
Над пресной мудростью былых веков,
Над звоном поражений и побед
И над звездой, не видящей свой свет.
Блуждай, страдай, ищи себя в пути,
Но, вопреки всему, – расти, расти!..
СТЕПНОЙ ПСАЛОМ
И напевает ангел смерти
Степной псалом.
Олег Чертов
СИБИРСКАЯ СУДЬБА
Мне велено тебя, моя судьба,
Встречать у пограничного столпа
Меж скифскими степями и тайгой,
Меж золотой пустыней и пургой,
В лукавых, луком согнутых краях,
Что Лукоморьем прозваны в веках,
Где в солнечном сплетении страны
Восток и Запад переплетены.
Звени, звено Сибирского пути!
До Океана вместе нам идти –
От петербургской царственной волны
К теням китайской вековой стены,
Туда, туда, где вечный Океан
Нам мерой жизни и волненья дан,
Туда, где будет прервана судьба
Серебряным сверканием серпа…
-
Песня
Этой ночью, быть может, себе на беду,
Я проснусь под сияньем мятежной звезды,
Я из дома пойду к вековому пруду,
Чтоб услышать дыхание чёрной воды.
Тяжело оно, горько, дыханье воды,
Налита она болью ушедших веков…
Как в ночи под сияньем мятежной звезды
И шуршит, и шумит, и волнуется кровь!
Этим холодом поздним дышала душа
Над прудом, полным чёрной влюбленной водой,
Чтоб потом – прорасти стебельком камыша
Над страданьем своим, над тоской, над бедой.
А большой небосвод – всё молчит и молчит,
Словно сверженный царь, словно изгнанный раб,
Но заплачет кулик, и мой слух задрожит,
Словно по тишине вдруг расходится рябь…
И толкует о чём-то пугливый камыш,
И вздыхает, вздыхает над чем-то вода…
Из краев, где от века – безбрежная тишь,
Нет свободных путей никому, никуда…
…Этой ночью, быть может, себе на беду,
Я проснусь под сияньем мятежной звезды,
Я из дома пойду к вековому пруду,
Чтоб услышать дыхание чёрной воды.
Осень в Великой степи
Застыло небо над степной деревней,
Мозолистое, серое для глаз,
И чахлые осенние деревья
Творят в степи неслышный свой намаз.
А скоро – над неслыханным покоем
Пастушьи песни ветры запоют,
И тучи, словно овцы - к водопою,
К реке на горизонте припадут.
Река, река, налитая тоскою,
По берегам – лишь чахлые кусты, –
Тебя я помню молодой, лихою,
В весеннем половодье красоты.
Весна прошла. Иным великолепьем
Пронизан мир, безвыходно-степной.
Стоят миры над задремавшей степью.
Стоят века, придя на водопой.
И позабыта прежняя беспечность.
Стволы стоят, как старые штыки.
…А осень – это маленькая вечность
От нас – на расстоянии строки.
Степной гимн
...У моей страны, степной, широкой, –
Узкие, монгольские глаза,
Как плоды, созревшие до срока.
В них, темнея, бродят небеса.
Чёрный небосвод над белой степью
Впитан этим взором навсегда,
И чарует звёзд великолепье,
И горчит иртышская вода.
Да, она, страна моя лихая,
В шубе из степных волшебных трав
Под небесной чернотой без края
У костра сидит, пиалу сжав.
Дух степей, полынный, горький, звонкий,
Настоялся, как в дому, в душе,
И горчит, щекочет ноздри тонко
В кочевых ночах на Иртыше.
Эти степи, дымчатые степи,
Кладезь трав, растений и камней,
Держат душу мне сильней, чем цепи,
Держат память, словно на ремне.
Сто веков я мог бы здесь скитаться,
Оставлять в безбрежности следы…
Но пришлось со степью мне расстаться
Ради камня, ряби и воды.
В городе, как в каменной пустыне,
Я шепчу себе: «Терпи! Терпи!» –
Сохраняя веточку полыни,
Как частичку вековой степи.
Старинный напев
Когда закат земной растает,
Забудет сердце про покой,
И задрожит, и зарыдает,
Займётся горькою тоской –
Тогда ты вспомни склад старинный,
Спой песню старую тогда
О том, как тонкая рябина
Стоит, качаясь, у пруда,
И черный ворон вьётся, вьётся,
Чертит могучие круги,
Ямщик с любовью расстаётся
В степи, где не видать ни зги…
И я пойму: в цепи мгновений,
Где только песня – верный щит,
Нет ни побед, ни поражений –
Лишь степь да степь кругом молчит…
И сердце яростней забьётся,
Перестрадав, перегорев,
И жизнь – вся жизнь моя – прольётся
В один напев, в один напев.
ГОРОД СОН
* * *
Город Сон над рекой Тишиной –
Наваждение жизни земной.
Он уснул от великих побед –
Город Сон, город Смех, город Свет.
Он во сне распростёрт и распят –
Город Сон, город Стон, город Ад.
И царит над землёй моей он –
Богатырский чудовищный сон,
И столетия длится она –
Тишина, Тишина, Тишина.
Но во гробе, чьё имя – Сибирь,
Спит – и дышит во сне богатырь.
Под бесстрастием мраморных плит
Каждый мускул страданьем налит.
Полны силы уста и глаза…
Но проснуться, открыть их – нельзя.
И змеится река Тишина,
Без истока, без края, без дна.
И летит опаляющий свет
На мой город уже сотни лет.
Льется, льется, паля и горя,
На уснувшего богатыря.
Вокзал
И снова средь ночных огней вокзала,
Среди сигнальных гаснущих звонков
В тебе растет печаль, которой мало
Всех сел, дорог, всех стран и городов.
А кажется, нет смерти! Есть дорога,
Которую ты должен одолеть,
Идти, бежать, молить благого Бога,
Чтоб дал Он сил, и петь, и петь, и петь...
Но на краю земли -- всё то же небо,
И так же тихо падает листва,
И так же мягок свежий запах хлеба,
И поезд так же вновь уходит в Небыль,
Туда, где бесполезны все слова...
Уходит поезд. Но жива надежда
В твоей душе. Осталось -- на коня
Свободно сесть, и мчаться вдаль, как прежде,
Когда ты весь исполнен был огня...
И путь -- открыт. И конь твой скачает, скачет.
Вперёд! Вперёд! Без отдыха, без сна!
И в огненном зрачке коня маячат
Поля, деревья, скалы и луна,
И кажется -- ещё не всё пропало,
И в небесах горит твоя звезда...
Но ты проснёшься. С тёмного вокзала
Во мрак твои уходят поезда...
Бесприданница
Татьяне Чертовой
Ночь… Морозы… Чёрные метели…
Пьяная, слепая высота…
За окном – шумят ветвями ели.
В старом доме – жар и теснота.
В старом доме жизни места мало.
Распахни окно – и снег в лицо!
Там, за два квартала, – гул вокзала,
Ночь, огни, трамвайное кольцо…
Небеса застелены, как фетром,
Собственной бездонной глубиной…
Под ногами вновь дрожит от ветра
Твердь земли, облитая луной.
Я иду, от яви в сон проснувшись,
По следам давно ушедших лет…
Фонари, как змеи, изогнувшись,
Смотрят узкими глазами вслед.
Изогнулся купол звёзд гигантский…
Это царство так знакомо нам:
Атаманский хутор. Храм Казанский.
Пушка, что глядит во тьме на храм.
Здесь от века всё, как в море, тихо…
Здесь не слышно голосов людей…
Где ты, счастье, где ты, Эвридика,
Горький свет живой души моей?
Там, где ты сейчас, поёт стихия,
Там, пронзая взорами эфир,
В чёрных небесах созвездье Змия
Смотрит на огромный, бурный мир.
И я слышу – где-то, в дальнем храме,
За слепым простором Иртыша,
За рекой, за ветром, за степями
Плачет бесприданница – душа.
Трамвай в рай
Свернул трамвай на улицу Титова,
разбрызгивая по небу сирень…
Борис Рыжий.
Свернул трамвай на улицу Серова,
По-старчески о ценах дребезжа.
…Традиция сия весьма сурова –
Путём трамвайным детство провожать.
Осенний день уныло неразборчив,
Как почерк оттрубившего врача.
Твой дом стоит в конце дороги точкой,
И листья шепелявят сгоряча,
Мне под ноги попавшись… Светка, Алка,
Подруги-одноклассницы, и ты –
Вы все осталось в прошлом… Как мне жалко
Его нерукотворной высоты!
Здесь мы бродили счастливо-стыдливо,
И я пил воду с твоего лица…
Но смысла этих пошлых слёз дождливых
Никто из нас не понял до конца.
…На улице – одни и те же лица.
Я в книжку их сложил бы все, любя…
Я не устал работать фиговидцем,
Я просто утомился от себя.
Но, сколько вы бумаги не марайте,
На подвиг вы один обречены:
Поэт, библиотекарь, копирайтер, –
Несчастные подкидыши страны.
…Осенний холодок. Бульвар Победы.
Слегка подштукатуренный закат.
На транспарантах – бабушки и деды,
Что воевали триста лет назад.
Над «сталинками» дождь слегка картавит.
Сентябрь надломлен, словно каравай.
Столетие, маня меня, лукавит,
Но я – не ваш. Трамвай уходит в рай.
Оплакивать зачем на пошлой флейте
И улицу, и город, и страну?...
Я не умру, не бойтесь, не надейтесь, –
Я на трамвае за угол сверну.
Сказка старого города
Распахнут вечер, слово двери в храм,
И, разбудить людей впотьмах не смея,
Дождь медленной походкой чародея
Идёт по парапетам и дворам.
Свернулся день, забывшись от забот,
Средневековым пожелтевшим свитком,
А зданье кирхи красною улиткой
Из раковины смотрит в небосвод.
Слова молитв из тишины аллей
Цветы, намокнув, шепчут полусонно,
И дремлют, как монахи в капюшонах,
Ряды пирамидальных тополей.
Не хочет храм пронзить простор крестом
И в небосводе прорубить оконце,
И круглый циферблат – замена солнца –
На колокольне щурится, как гном.
А в городе царит такая тишь!
Фонарь дежурит над рекою синей.
Несутся тучи стайкой бекасиной,
И набухает под дождём Иртыш.
И кажется – по-детски о мечте
Незримый кто-то шепчет мне, скучая…
Как сухари, размокшие от чая,
Дома и берег тонут в темноте.
Шум города заглушен плеском струй.
Луна висит, счастливая, как слива,
А в небе звезды первые пугливо,
Дрожа, ей шлют воздушный поцелуй.
Ветер и волна
(Иртышская набережная. Вечер. Одиночество)
Туманный берег. Сумерки любви.
Дождь пунктуально размечает плиты
На набережной. И почти забыты
Размолвки между мною и людьми.
Чем мы взрослей, тем чаще наяву
Мы ссоримся, как маленькие дети…
…Бессвязностью дождливых междометий
Описан мир, в котором я живу.
Незримая мне чувствуется связь
Меж ветром и волной, что нарастает.
Идёт прилив, и время прибывает,
О берег, как о тишину, дробясь.
А ветер, с пляжа в город восходя,
Стирает с сада времени отметки
И вписывает дрожь ольховой ветки
В тончайшую параболу дождя.
Я – ветер. Ты – волна. Смиришься ты,
Приливу неба уступив покорно.
Так сумерки втекают в зелень дёрна
Чернилами, что с неба разлиты.
И некий неизвестный миру бес
Играет связью неба с жизнью светской,
Стремясь отождествить рисунок детский
И звёздные каракули небес…
В чернилах – облака. Пустынен пляж.
Один ребёнок собирает камни.
Вернуть тебя… Познать себя… Куда мне!
Я – кто? Был – человек, а стал – пейзаж.
И в голову приходит лишь одно:
В разлуке, словно пёс, скулить негоже…
………………………………………………
Но звёздный холодок бежит по коже,
Когда Господь сквозь нас глядит на дно.
Сад Врубеля
…Тяжёлый август. Врубелевский сад.
Ключом скрипичным сплетшиеся ветки.
Высокий, словно в «Демоне», закат –
Не огненной, а каменной расцветки.
Здесь тихо, словно в море глубоко,
Лишь тишина волнуется, как воды,
И весело, и жутко, и легко
Бродить в зелёных сумерках свободы.
Береза дирижирует дождём.
Я слушаю его концерт – глазами.
Зелёный сумрак светится, и в нём
На чёрном пьедестале Врубель замер.
Сжимают холст худые кисти рук.
Глаза глядят куда-то вверх, над нами.
И в небо камнем улетает звук.
И небеса расходятся кругами.
Дрожит фонтана каменная митра.
Струя дождя, в фонтан вплетись скорей!
Здесь зелень, синь и серость на палитре –
Как сумрак неродившихся морей.
И, сколько б раз творец не умирал,
Он будет здесь – все осени и вёсны.
…Плывёт фрегат. И бледен адмирал.
И ветви сада движутся, как вёсла.
И в иероглиф вычурный сплелись,
Бушуя, ветви огненной расцветки.
Тоскует Демон. Но пустынна высь.
Пан держит флейту. Только песни редки.
Пророк глядит глазами пустоты,
И вновь сквозит в зрачках у Азраила
Безжалостность последней доброты,
Забывшей всё, что было… было… было…
И гений, умерев сто лет назад,
Незримо в парке, среди веток, замер –
И смотрит в кристаллический закат
Слепыми изумрудными глазами,
И осень рассыпается с небес
Кристаллами замедленного света,
В космическом хранилище чудес
Накопленном за прожитое лето,
И кажется, что мир наш не исчез…
Расшифровывая снег
Марине Улыбышевой
Шумит тревожно книжная листва.
Седая туча ликом схожа с Богом.
Зелёный накануне Покрова,
Просторный луг чуть шепчет о высоком
Слова, что пропадают в мураве,
Непонятые, как пустые бредни.
И в белом храме Спаса-на-траве
Космическая служится обедня.
Как этот луг, мы другу и врагу,
Свою печаль щепоткой веры сдобрив,
Прощаем всё– словесную пургу
И холод, непонятный, как апокриф.
В глазах у неродившихся небес
Стоят творцы, преданья и пророки…
И, словно кони, взмыленные строки
Взлетают небесам наперерез.
Поэты, словно травы, зелены.
Шепча свои зелёные молитвы,
Мы скрылись бы от вьюги, как от битвы,
Под сердцем засыпающей страны.
Мы скрылись бы во сне, как в синеве,
От обжигающе холодной яви…
Но мы изобретать себя не вправе.
Нас пишет небо – снегом на траве.
Пришелец из приснившихся веков,
Я прочитал бы луг, как сборник басен,
Но алфавит травы ещё неясен,
И литеры не знают смысла слов.
И я, апокрифичный человек,
Ища во всем закона, меры, цели,
Сверяю с книгой литеры метели,
Угрюмо расшифровываю снег.
Пейзаж такой обычный
Дорога серая, сибирская.
Две хаты. Снег. Вороны чёрные.
Да вьюга – злая, богатырская…
Моя Россия беспризорная.
Над домом – дымом небо ранено.
Земля лопатами искрошена.
А у избы сверкает гранями
Бутылочный осколок прошлого.
И, как обрубки жизней прожитых,
Окурки в снег измятый брошены.
Покрыто свежею порошею
Судеб измолотое крошево.
И на развалины соседовы
Струится желчь седого месяца…
И не пытайся, не выведывай,
ЧТО изнутри, сжигая, бесится.
Город, город…
Вот город, где молчанье серых плит
Звучней, чем белый шёпот снегопада,
Где вывесок рекламных алфавит
Рогат и буен, как баранье стадо,
Где медленно ржавеет старый лес
И взоры у людей сухи, как порох…
Свинчаткой угрожающих небес
Судьба легла на серые просторы…
Почувствовав, что стала жизнь другой,
Ты смотришь вниз, как в чём-то виноватый,
И вновь лежит безмолвно под ногой
Земля, нагая, как Христос распятый…
А грянет буря – солнце прячет око,
И ты не хочешь счастья и чудес.
Из желобов железных водостоков
Стекает вяло ржавчина небес…
И жизнь течёт… А вот идти – не хочет.
Течёт, как струйка влаги – в глубину…
Угрюмые проходят дни и ночи,
Как воины с парада – на войну…
И хочется, не веря больше мигу,
Забыв пройдённый одинокий путь,
Захлопнуть время, как плохую книгу,
И свежей, чистой вечности вдохнуть.
Сибирский ковчег
Снег да снег. Кусты во тьме застыли.
Исподлобья смотрят вдаль дома.
Словно жизнь, как пленку, засветили,
Словно время вдруг сошло с ума.
Примерзает взгляд к луне железной.
Мчатся бесы вдоль по мостовой.
Под небесной ледяною бездной
Я иду, промёрзший, сам не свой.
Этот час, наверно, тёмен слишком,
И в ночи дорога далека…
И зевает ветхое пальтишко,
И дрожит холодная рука.
Волчья злоба. Темнота. Морозы.
Предо мною путь – упрям и прям.
Переулки скалятся с угрозой,
Но себя я в жертву не отдам.
Ведь в домах, укрытых тёплой тенью,
Есть всё то, что недоступно нам:
Жизнь течёт по трубам отопленья,
Дети спят, прижавшись к матерям...
И отрадно, слыша вьюги топот,
Выдыхая не ветра, а снег,
Видеть, как сквозь снежные потопы
Проплывает теплоты ковчег…
…POST SKRIPTUM
Пролетят лучистой пылью миги,
Все труды и дни житья-бытья.
Записью в конторской пыльной книге
Станет жизнь нелепая моя.
А коль спросят: как ты жил? – поэта?
Жил, дурил, влюблялся… ну, как все.
Время металлического цвета
Пролетало мимо по шоссе.
Строил планы. Измерял маршруты.
Был порой от злобы – сам не свой.
Верил. Гулливерил. Лилипутил.
Но в конце – остался сам собой.
В небе был всесильным, как молитва.
На земле – бессильным, словно бог.
Строчкой, безопасною, как бритва,
Ни поранить, ни спасти не мог.
От цветов всего земного спектра
Не осталось в жизни ни черта…
…Только дождь на Любинском проспекте,
Только синева и пустота.
Только ложь и невозможность встречи,
Только тёмный, мокрый город мой,
Только дождь, унылый, древний, вечный,
Под которым я бреду домой –
И во тьме навзрыд срываю нервы,
Полный слёз, как влаги – решето,
Детскими глазами глядя в небо
И шепча: за что?
За что?
За что?
ЛИСТАЯ ПАМЯТЬ
* * *
Я листал, словно старый альбом,
Память, где на седых фотоснимках
Старый мир, старый сад, старый дом, –
Прошлый век с настоящим в обнимку.
Деды-дети, мальчишки, друзья,
Что глядят с фотографий бумажных, –
Позабыть вас, конечно, нельзя,
Помнить - трудно, и горько, и страшно...
Вы несли свою жизнь на весу,
Вы ушли, – хоть неспешно, но быстро.
Не для вас стонет птица в лесу,
Не для вас шелестят ночью листья.
И, застыв, словно в свой смертный час,
Перед камерой, в прошлой России,
Вы глядите с улыбкой на нас -
Дурачки, скоморохи, родные!
Не спасло вас... ничто не спасло:
Земли, сабли, рубли... всё пропало.
Вероятно, добро - это зло,
Что быть злом отчего-то устало.
Что ж, пора отдохнуть. Жизнь прошла.
Спите, прожитых лет не жалея.
Лёгок сон... а земля - тяжела.
Только жизнь может быть тяжелее.
К вопросу о происхождении человека
Поэтический комментарий к Дарвину
Стихли в небе орлиные клики.
Мир дрожал, как в последний свой миг…
Кроманьонец, усталый и дикий,
С палкой вышел из дебрей лесных…
Он смотрел на луну первозданно,
Допотопно, пещерно и зло…
И в мозгу у него окаянно
Что-то мучилось, зрело, росло…
Поднимались дворцы и колонны,
Восставали над миром цари,
Римы, Лондоны и Вавилоны
Каменели в сиянье зари…
Кроманьонец стоял, тихо ахал
И ручищей слезу утирал…
Только мамонт – впервые без страха –
На него из чащобы взирал.
А в душе у лесного бродяги
Под неведомый атомный скрип
В первозданном тумане и влаге
Поднимался чудовищный гриб…
Эдды, Библии, кодексы веры
Зарождались в лучистой пыли…
И в узорах на стенах пещеры
Прорастали эскизы Дали...
И молчали тревожно пещеры,
Предвкушая, как скоро, горя,
Над столицами атомной эры
Мезозойская встанет заря.
Памяти Ивана Бухольца
Солнце над Москвой. Лихие речи.
Юный царь. Потешные войска…
Знал ли ты тогда, дворянчик-немчик,
Что судьба, как самогон, крепка?
Царь тебя растил не для уюта,
Не для шуток средь придворных дам…
Он послал тебя – в угрозу смуте –
В долгий путь за золотом Яркута
По сибирским чащам и степям.
Грезишь славой? Это – после, после…
Знай: судьба пошлёт тебе взамен
Пыль, и кровь, и злой джунгарский посвист,
Отступленье с Ямышевских стен….
Но тебе удастся – вот нелепость! –
С войском в пару сотен человек
Основать одну большую крепость
На стеченье двух сибирских рек.
И за то, что слушал глупых правил,
Войско не сгубил, не сделал зла,
Питербурх тебя под суд отправил,
И Сибирь на рабство избрала.
И гляди, любимый небесами,
Как, внучка немецкого любя,
Узкими, монгольскими глазами
Родина приветствует тебя!
Брошенный судьбой средь степи голой,
Сам в себя зарывший свой талант,
Основатель Кяхты, друг монголов,
Старый селенгинский комендант,
Ты, кому с улыбкой – для затравки –
Возражают новые вожди:
– Можно ль старику уйти в отставку?
– Можно. Только вечность пережди, –
Знай: в веках степным повеяв духом,
Вечный сон найдя в степной траве,
Фразою простой: «Пропал как Бухольц» –
Сохранишься ты в людской молве.
Будет всё. Метель-судьба отсвищет.
Время новый изберёт маршрут.
И твоей могилы не отыщут,
И твою дорогу заметут.
Жизнь – одна лишь горькая нелепость,
Скрытая под холод чёрных плит…
Но тобой основанная крепость –
Омская – столетья простоит.
Здесь ты обретёшь земную славу!
Время новый изберёт маршрут –
И казачьей вольницы забавы
В край степной столицу принесут.
И встаёт в веках она с отвагой,
Лихословна, буйна и горда –
Рать Петрова, Стенькина ватага,
Золотая русская орда.
Истина преодолеет слухи,
И известен станет на века
Комендант степей, полковник Бухольц, –
Друг Петра, наследник Ермака.
Державинская медь
Я ныне вижу цель свою
В том, чтоб вернуть всебытию,
От пыли века оттереть
Державинскую медь.
В ней – беглый плеск реки времен,
В ней – мощного металла звон.
Сумеет смерть саму отпеть
Державинская медь.
В ней – Божий голос: «Аз воздам!» –
Властителям и судиям!
Могла о край небес звенеть
Державинская медь!
Пусть прозвучит сквозь сто эпох:
«Я царь – я раб – я червь – я Бог!»
Вовек не сможет умереть
Державинская медь!
И пусть в стихах моих звучит,
Звенит, как меч, трещит, как щит
Разумный колокол побед –
Державинская медь!
И ясен путь моей души,
Коль совесть может петь
Так, как звенит в ночной тиши,
Так, как звучит в ночной тиши
Державинская медь!
Отвращение
(анализируя Чайковского)
Когда б вы знали, из какого ада...
Пришла весна. Закатом небо рвётся,
Будя, чадя, почти сводя с ума…
По улицам московским – грязным – льётся
Чайковская мучительная тьма…
Академический концертный вечер.
«Ура!» Аплодисменты. Гости. Чай.
И снова – целовать мужские плечи,
От боли морщась, мучаясь, урча…
Противна вонь мужской подмышки потной,
Округлость лиловатого соска…
Вся жизнь - полна брезгливости дремотной,
Грязна, мерзка, грязна, мерзка, мерзка…
Волною музыкальной отвращенье
Встаёт в груди, и сердце злом полно…
И новое рождается творенье:
За звуком – новый звук, к звену – звено...
И снова ночь. И снова – все, как прежде.
Ад музыки дрожит в мозгу, скользя…
И лишь одна… Проклятая… Надежда…
Та, без которой умереть нельзя…
Недужно раздвигаются кулисы...
И музыка играет, словно кровь…
Щелкунчик… Гофман… Крысы, крысы, крысы…
И танец лебедей… И вальс цветов…
И вновь толпятся у постели тени.
Виновны все. Никто не виноват.
И высший, смертный подвиг отвращенья –
Пить горький, мерзкий, горький, мерзкий яд…
И снова – звуки, звуки, звуки, звуки…
Теплы, чисты, возвышенны, ясны…
И не поймет никто греховной муки,
Которой они были рождены!
Памяти Иннокентия Анненского
Петербургская острая желчь.
Царскосельская хмурая осень.
…Кто велит нам вести эту речь,
Ту, что мы до могилы не бросим?
По аллеям, средь фавнов, химер,
Он ходил тенью брата сторонней –
Царскосёл, педагог, лицемер,
Белый лебедь под маской вороньей.
Но вонзалась, как из-за угла,
Боль под сердце – не смей шелохнуться…
И сибирская чёрная мгла
Закипала в крови петербуржца.
И невольно, в предсмертной тиши,
В пустоте –он дышал всё смелее
Вьюжной совестью русской души,
Снежной замятью Гипербореи…
И ломались суставы веков,
И рождались слова, злом язвимы,
И полынная крепость стихов,
Горьких, терпких и незаменимых…
И звучал в тихих песнях металл,
Тонкий хмель, отравляюще жаркий…
…Серый дым. Петербургский вокзал.
Смерть – античной, классической марки.
…Наплывает полярная мгла,
Звуки реют, не смея ласкаться,
И два чёрных, два смертных крыла
Прямо на сердце мощно ложатся…
И встают пред глазами – из тьмы –
Непонятные воспоминанья:
Жёлтый пар старой омской зимы,
Жёлтый дым, облегающий зданья…
Над Невой, обречённой судьбе,
Плыли тени былой Мангазеи…
И лежал на вокзале, в толпе,
Петербуржец из Гипербореи.
Штрихи к портрету адмирала
(как я вижу Колчака)
Кровь половцев. Британская шинель.
Густая желчь, проснувшаяся всплеском.
И острый взгляд с почти рапирным блеском.
И пуля, что летит всегда – не в цель.
Лихой озноб военного набега…
Снега и кровь…И каждый Божий день
Россия пахла первозданным снегом
И дымом от сожжённых деревень.
"Русь – кончилась. Её не сберегли…"
В боях казацких диких атаманов
Сибирь открылась, как большая рана,
Чтоб на неё просыпать соль земли.
И дёргалась улыбка тонких губ
От боли одиночества земного,
И взгляд был сразу жалким и суровым…
…Палач. Правитель. Кукла. Жертва. Труп.
…А сколько раз струилась кровь рекой,
И сколько раз, турецким гневом пьяный,
Кулак сжимался – грозно, первозданно,
И разжимался – слабо и легко…
Мороз. Бураны. Грубая шинель.
Озноб, налитый в душу, словно в чарку.
И смерть – отменной, офицерской марки,
На льду Иркутска, в полынье, в метель…
Земля седела от людских затей.
Глаза смотрели горестно и тупо.
И мчался Дон-Кихот вперёд – по трупам –
На мельницу истории своей.
Лети, лети. Что будет – не гляди.
Там – полынья, метель, мороз смертельный…
…А сколько впереди осталось мельниц…
И сколько крови, боли – позади…
ГОРЬКАЯ ЛЮБОВЬ
Восточный поэт
Порой бывает – разум слышит ноты,
Каких не слышит ухо никогда,
И сердце, словно птенчик желторотый,
Готово вывалиться из гнезда…
Истома… Тяжесть… Счастье близко, близко…
Грядёт жених в ночи в чертог жены…
И рифма ждёт, как будто одалиска
В роскошном полумраке тишины…
Орда
Пленница, славянка с гордой кровью,
Где ты, за какой глухой стеной?
Были мы разлучены – любовью,
Были мы повенчаны – войной.
Я твой город княжеский взял с боем
И тебя, – твой враг, а ныне – друг, –
Жёлтою татарскою рукою
Вырвал из холёных княжьих рук.
Я тебе дарил степей раздолье,
Кобылиц татарских табуны;
Древнею ордынской твёрдой волей
Обещал престол моей страны.
Только кровь, звенящая, лихая,
Для которой каждый шаг – война, –
Это пропасть без конца, без края,
Это нерушимая стена.
Ты сбежала… И в лесах да чащах,
Средь осенней золотой листвы,
Средь стволов высоких да звенящих
От степной ты скрылась «татарвы».
Я твоими прохожу тропами
И, встречая брачную зарю,
Узкими татарскими очами
На огромный, светлый мир смотрю.
Вспоминаю небо, степь без края,
Золото трепещущей травы –
И стрелу, как птицу, отпускаю
С чуткой и звенящей тетивы.
Ворожу, молюсь степному богу:
Пусть, завороженная, она
Мне к тебе укажет степь-дорогу –
Иль убьёт, коль ты мне не верна!
На поле Куликовом
…Знаешь, мне не страшно перед битвой,
В этой тёмной и глухой степи…
Умягчи мой дух своей молитвой,
Кротким словом сердце укрепи.
Впереди – встаёт туман без края.
Впереди – Смородина-река.
Позади – земля, земля родная,
Сумрачна, пустынна, велика…
И ползут бессонной ночью думы…
И шумят, шумят вдали поля…
Слышишь из земли глухие шумы?
Это плачет русская земля.
Птичий крик вдали – остёр, протяжен.
Ветер, ветер, степь, ковыль да прах…
Так и мы – в землицу нашу сляжем,
Чтобы Русь стояла – на костях.
И, отвоевав свой век короткий,
Буду я лежать в земле сырой,
Чтобы ты в своих молитвах кротких
Вспоминала обо мне порой.
И, увидев алый всполох в небе,
Ты поймёшь, что Бог меня простит.
Обо мне в тумане вскрикнет лебедь,
Обо мне ковыль прошелестит…
* * *
Ты проходишь узкою тропою
Меж цветущих трав и васильков,
Ты идешь - нездешнею, чужою,
Как рассвет над синевой лугов.
Я таких не видел - незаметных,
Но исполненных незримых сил...
Да, не зря любовью безответной
Сердце мне Всевышний поразил.
Видно, много песен затаилось
В слабом сердце, но - пробит сосуд,
Чтоб вино в нем больше не томилось,
И - живой струей стихи текут!
Видно, ты их тайну ощутила,
Пригубила горького вина -
И взглянула на меня без силы,
Словно болью, истиной пьяна.
И тебе я отвечаю взглядом,
Полным сострадания без дна,
Оттого, что я - с тобою рядом,
Оттого, что ты - всегда одна.
* * *
Нет, в чужих я не бывал цепях,
Не искал вовек иной отрады,
Ведь в твоих светящихся глазах
Бродит солнце, точно в винограде.
Ты прекрасна красотой иной,
На земных красавиц непохожей...
Как под удивленною луной,
Словно яблоки, мерцает кожа!
Только яблоко - причина бед,
Боли, содроганий, исступленья,
Ведь в любой душе оставил след
Сладкий, тяжкий плод грехопаденья.
Но к тебе я направляю взгляд,
Не боясь манящей преисподней,
Потому что рядом - виноград
Зреет на благой лозе Господней.
* * *
Да, она мне не была четою,
Создал нас из разной глины Бог:
Ей он дал тайгу, село простое,
Мне - развилки городских дорог...
Но однажды на большой планете
Лишь на миг совпал наш долгий путь,
И её я не смогу на свете
Ни забыть, ни вспомнить, ни вернуть.
У фонтана с нею проходили
Мы когда-то, помню, в летний зной,
И вода сияющие крылья
Поднимала за ее спиной.
И теперь, когда лишаюсь сил я,
То на небо направляю взгляд –
Эти крылья, солнечные крылья,
Над моей судьбой стоят, стоят...
Но она вдали живет, смеется,
Видит солнце в золотом хмелю,
Не услышит и не отзовется,
Не поймет, что я ее - люблю.
Только птица в небесах курлычет,
Только ночью шелестит листьё,
Только ветер, только ветер кличет
Имя, имя нежное её...
* * *
…Как сладко было в детстве бредить славой,
Смотреть кино, за рыцарем следить
И думать: как легко в бою кровавом
Рубить, колоть, погибнуть, победить!
Летят полки. Разят врага герои.
Орлы парят над полем боевым.
Бледна графиня, ведь на поле боя
Виконт – ее любимый – стал седым.
Победа. Слава. Как легко и просто!
Кровь остановят, рыцаря спасут
И в замок как владыку –не как гостя –
Простолюдины на руках внесут.
…Года прошли. Все стало по-иному:
Пронзают сердце ручкой – не копьем.
Война ведется за сердца, и к дому
Закрыт путь тем, кому Земля – как дом.
Все в лицемерье, фальши, криводушье.
Враг изнутри взрывает сердце мне.
Как было б проще, и честней, и лучше
Сражаться на придуманной войне!
А здесь – все всем чужие, иноверцы…
Но, как тогда, я правде рад служить,
И я готов во имя Дамы Сердца
Рубить. Колоть. Погибнуть. Победить!
Секс на пляже
Философский диптих
1
Бог вечереет. Алый небосклон
Цветистее переводной картинки.
Закат изогнут над рекой времен.
И камни у дороги греют спинки.
Сухой огонь песка не жжёт ступней.
Коснулся ветер губ твоих – и замер.
А губы пахнут солнцем и слезами…
Касаюсь их – все горше и нежней…
Покрыта рябью сонная вода.
Рябь небосвода – радостней и зыбче…
Вдвойне прекрасен, грозен и улыбчив
Мир накануне Страшного Суда.
Пустынен пляж. И облако, как флаг,
Дрожит над миром, предвещая грозы.
И мир жесток, и мир прекрасен – так,
Что вместо глаз – одни сухие слёзы.
Глаза закрою. Спрячу свет звезды
Под чутким веком, веря и надеясь…
И я сгорю в костре, который – ты,
И только там я, может быть, согреюсь.
2
Вода, песок и небо над землёй.
Я ухожу из быта в мирозданье.
Руками ветра над большой рекой
Бог лепит из деревьев изваянья.
Когда в душе – расплавленный закат,
Зови тоску как хочешь, хоть – любовью.
Я лью из уст признаний тонкий яд…
Дрожат твои изломанные брови…
Пять лепестков скупой руки моей
В траве твоих волос скользят неслышно…
Поэт, пророк, паяц, прелюбодей,
Я мчусь к концу. А время – неподвижно.
Лечу глазами вслед за стаей птиц,
Теряющихся в космосе победно.
Закат стекает каплями с ресниц,
И небосвод звучит – призывно, медно…
Он, чувствуя, как мир наш одинок,
Звучит в тиши небесною трубою
И пустоту, которой имя – Бог,
Заполнить хочет – может быть, собою.
Перед рассветом
Рассвет пришёл нежданно, как война:
Луч на востоке – слово кровь сгустилась.
…Еще недавно ты была нежна,
А ныне, ныне – что с тобой случилось?
Глядишь с упреком, молча, тихо, зло…
Любовь и злоба, словно мир с войною,
Друг в друга перешли… Не повезло
Тебе – и мне, наверное, со мною:
Упрям, правдив, и честен, и жесток…
Да, правду я люблю сильней, чем счастье.
Для древа плод – важнее, чем цветок,
Но кто, цветя, плодоносить не властен,–
Тот пустоцветом проживёт свой век,
Сгорит, сгниет, истлеет без остатка…
Ты – девушка… но прежде – человек,
И, может быть, не слабого десятка, –
Так отчего, цветя, вдыхая зной,
Ты не приносишь плод цветенья – счастье?
Что сделалось с тобою и со мной,
Что ты молчишь?... Луч солнца, сладострастен,
Касается тебя, – и глаз, и губ,
Что искривились горько и зловеще…
Рассвет, войне подобно, зол и груб,
Он обнажает смысл каждой вещи.
И как поймут потом, с теченьем дней,
Зачатые сегодня наши дети:
Ты до любви была еще моей,
Но сделалась чужою – на рассвете.
* * *
Темна вода во облаках.
Псалтирь.
Еще сжимали руку руки,
Но в небе плакала звезда
И всхлипывала о разлуке
Ночная тёмная вода.
Мы расставались на неделю,
А оказалось – навсегда.
Легла меж нами без предела
Ночная тёмная вода.
Закрылась в будущее дверца.
Мы ждали встречи у пруда.
И знать не знали, что под сердцем–
Ночная тёмная вода.
О том, что жгло, пытало даже,
И в сердце не найдешь следа.
Всё знает, но вовек не скажет
Кровь, словно тёмная вода.
Дни мчатся призрачно и пошло,
Из ниоткуда в никуда…
В грядущем, в настоящем, в прошлом –
Ночная тёмная вода.
Любовь во время войны
Видение
В пустой кафешке дальний уголок
С тобой мы занимаем по привычке.
Доносится с экрана голосок
Какой-то нераскрученной певички.
Звенит зенит январской глубиной.
В окне пушится небо меховое…
…А волосы твои так пахнут хвоей,
И ветром, и снегами, и луной!...
…Что ждёт нас завтра – мир или война?...
Пушатся звёзды, как щенки слепые…
Но, словно мерный ямб, звучит Россия
За чёрной рамой нашего окна…
Я чёрный чай размешиваю ложкой,
Печально пьян короткой тишиной,
И вижу… снег… и город ледяной…
И крайний дом, разрушенный бомбёжкой…
За сотни вёрст – или во мне война?
…Твои не раз целованные руки,
И тонкий яд предчувствия разлуки,
И вкус корицы, мёда и вина…
Земля летит во тьму… Останови!
Я жду беды, расплаты… поцелуя,
С тобой на дне Истории танцуя,
И все шепчу – так глупо – о любви…
Вино с корицей… Танцы… Бар ночной…
Я здесь любил, был счастлив – и исчезну…
…И падает огромный шар земной –
Всё дальше – в ослепительную бездну.
* * *
Мы расстались... Дома тихо спят,
и дорога шумит недалече...
Люди все объяснят, все простят,
Но от этого сердцу не легче...
Над домами плывет сизый дым,
Дым прощальной обманчивой речи...
Это может случиться с любым,
Но от этого сердцу не легче...
Дождь стекает и капает с крыш
На лицо мне, на шею, на плечи...
Ты простишь меня, знаю, простишь,
Но от этого сердцу не легче...
Эту боль, этот ад, этот стыд -
хоть когда-нибудь время излечит?!
Бог когда-то нас тоже простит,
Но от этого сердцу не легче.
Жила-была она…
В каком-то скучном, сером доме,
В какой-то серенькой стране
Жила она – примерно, скромно,
Жила привычкой, как во сне.
Рассвет – работа – вечер – отдых…
Любовь – разлука – старость– смерть…
Лишь иногда, под вечер поздний,
Брала в ладонь она конверт.
И с пачкой писем – жёлтых, старых –
Сидела долго у стола.
И комкала листы устало.
И горькое вино пила.
И мялись письма, как мужчины,
Шептали сотни стёртых фраз…
На письмах – старые морщины.
Морщины – в уголках у глаз.
Жизнь скомкана. Вот так случилось.
Никто ни в чём не виноват.
…Никто не знает, что ей снилось.
Быть может, рай. Быть может, ад.
ТОЛЬКО НЕБО
* * *
Бог уронил меня слезою
В огромный мир, в холодный край,
И я теку своей стезёю,
Искрясь и плача - невзначай.
И я шепчу, шепчу с запинкой,
Все тише, тише, все нежней:
- Я, Господи, твоя слезинка.
Смахни меня с щеки Твоей...
Господь слезы не утирает.
Он смотрит в ад, и от огня
Слезинка пламенем пылает,
Горит... как сердце у меня.
ЧЁРНЫЕ ДЫРЫ
Оратория
Там, где кедры шумят над рекой – Тишиной,
Там, где стаями ходят таймени,
Где лоснится и тает мерцающий зной,
Где курчавятся синие тени,
Где кузнечик, как Гамлет, твердит монолог
Водомерке – Офелии хрупкой,
Где под каждым кустом отдыхает пророк,
Где ковчег – в каждой малой скорлупке,
Там, где вечность качается серым крестом
На забытом живыми погосте,
Там, где люди не знают, что будет потом,
Но живут – беспричинно и просто,
Там, где звезды не слышат во тьме волчий вой,
Над бездонною тленностью мира,
Над водою живой, над травой-муравой
Простираются чёрные дыры.
Небо чёрной дырою над миром стоит –
Над сияньем побед, над круженьем обид,
Над потехами чести и славы,
Над войной, над грехом, над расправой –
Пламенеет небесная чёрная тьма,
И тоскует, и сводит несчастных с ума,
И тоскует, и манит людей пустота,
Ни за что, ни за кем, в никуда, навсегда…
Ты не хочешь пропасть? Хочешь жизни земной,
Мелкой, как тарталетка на блюдце?
Чернота каждой буквы сквозит глубиной,
Из которой – вовек не вернуться…
Монитор на столе обжигает глаза
Чернотой, что внутри человека…
Хоть усни – в сновиденьях укрыться нельзя
От мерцания неба под веком…
Человек забывает, чем жил, что любил,
И ложится на землю, в душистую пыль,
И глядит в черноту, и глядит в высоту,
Только видит за мраком загадку не ту…
И исходит душа, этим мраком дыша,
И сочатся глаза, – утереть их нельзя,
И дрожат небеса, и трава-мурава
Прорастает сквозь тело, жива и права…
Но молчат заповедные чёрные дыры,
Но заря обжигает сияньем полмира,
И дрожат чудо-слезы на кончиках век,
И летит, и летит в никуда человек…
И вздыхают пещеры, и снится надежда:
Может быть, там, за тенью, не будет, как прежде?
Может быть, я пойму смысл этой игры
По ту сторону жизни… и чёрной дыры?
Горстка земли
Лишь горстка земли есть в руке моей.
Лишь горстка земли, всех богов древней.
Из пыли восстал я, умру в пыли –
В ней, горстке земли!
Лишь горстка земли породила нас,
И душу, и плоть, жизнь и смертный час,
Ей кланялись нищие и короли –
Ей, горстке земли!
Она возвышалась над цепью гор,
Она нам дарила земной простор,
Её попирали мы и кляли –
Её, горстку земли.
И я, между пальцев просеяв пыль,
Поверил в легенду, забыл про быль…
И вновь под ногами – Господь, внемли! –
Лежит горстка земли.
Пророк
(Из Рильке)
Был я нежнее, чем листва весною,
Но Ты коснулся сердца моего –
И вот оно полно тоской, как гноем,
И вот оно для радостей мертво.
Мой рот теперь подобен алой ране, -
Когда-то детский, чистый, как роса,
Он бедствия пророчит неустанно,
Бичует души, землю, небеса.
Я - провозвестник бед и потрясений,
Я – раб Тобою созданных невзгод...
Я жажду смерти, сна, отдохновенья,
Но Ты велишь идти - идти вперед.
Оставь или убей меня, о Боже!
Но вновь Ты из моих глаголешь уст -
Я выть готов, и кровь течет сквозь кожу,
Но я иду - огромен. Выжжен. Пуст.
И лишь когда, пройдя круги мученья,
Во зле лежащий мир прейдет, как дым,
когда земля и небо, словно тени,
развеются пред солнцем молодым, -
Я замолчу. Я кончу обличенья.
И мне простое слово утешенья
Ты скажешь - детским голосом моим.
Христос на суде
Меня не считайте вы гордым -
Не горд я, а только лишь твёрд.
К высотам на древе простёртый
Не может быть мягким, как торт.
Несущему высшее бремя
Лишь тяжестью доля легка.
Летать высоко надо всеми -
Не значит смотреть свысока.
Я не для себя, не для славы
Храню средь житейских забот
Веночек, колючий и ржавый,
Что в небо однажды врастёт.
Распятие
Со всех сторон – огонь.
Огонь во мраке.
Вцепился гвоздь в ладонь,
Как зуб собаки.
Крест чувствую спиной,
А небо – кожей.
Господь болеет мной,
Но терпит всё же…
Друзья, увидев кровь,
Бегут от чуда.
Жив из учеников –
Один Иуда…
-«Ты где, Господь? Ответь!»
- «Мой сын, держись!»
Я думал, это смерть…
А это – жизнь.
Мессиада
Он вышел в сад. Заря едва вставала.
Спал Город. Спали воины, цари.
Прозрачная листва чуть-чуть дрожала
В лучах зари, начавшейся зари.
В руке ещё кровоточила язва.
Пронзённая ступня касалась трав.
Он был вчера распят – то правда разве?
Да. Он воскрес. Он прав. Смертельно прав.
Все кончено. Все начато. На камне
Он молча сел, взглянул за окоём…
«И горько, и светло припоминать мне
О пире в Кане, о кресте моём.
Я жив. Я жив – один. Как одиноко,
Как пусто и светло мне воскресать…
Туман дрожит. Пылит вдали дорога.
И ветер раны холодит опять.
Ещё тысячелетья будет мчаться
Огромный шар среди чужих планет,
Ладонь – кровоточить, душа – прощаться,
Листва – дрожать, лететь над миром свет.
Всё свершено. Отвален чёрный камень.
Но мне ещё раз предстоит прийти –
Святыми пригвожденными руками
Вам указать последние пути.
Когда-то путь казался очень длинным…
Но всё прошло. Есть только благодать.
Дрожит над миром, юным и старинным,
Последний час – прощаться и прощать».
Рассвет… Пустыня мира внемлет Богу.
Роса мерцает на боках камней.
И Он один выходит на дорогу,
Которая всех выше и длинней.