top of page

ОСЕНЬ В ВИЗАНТИИ

 

Книга стихов

 

ВСЁ О ЖИЗНИ

 

Стихи без глаголов

 

Вежливая медленность маршруток

Злая неуклюжесть мерседесов

Страшная начитанность блондинок

Буйная фантазия старушек

Лёгкий поцелуй велосипеда

Сладострастье боли под лопаткой

Странная прическа рогоносца

Мягкость электрического стула

Честность государственной газеты

 

Бескорыстие свиньи-копилки

Аппетитность колбасы без мяса

Красота последних книг Донцовой

Виртуозность женщины-таксиста

Наглая застенчивость мигрантов

Вежливость мужчины с автоматом

 

Чуткая находчивость таможни

Скучная улыбчивость нудиста

Праздничный порядок на дорогах

Бешенство железной табуретки

Злобное предательство домкрата

 

Мудрое бесстрашье идиота

Сладкая наивность бюрократа

Громкое раскаянье садиста

Безупречность вкуса людоеда

Грация и шик Армагеддона

 

Блеск и нищета всего земного.

 

 

В КРАЮ НЕПУГАНЫХ ПОЭТОВ

 

 

Судьба и суд

 

Жизнь – прошлых лет переизданье…

И всё-таки, как ни крути,

Мне не уйти от воздаянья,

От строгих судей не уйти.

Они во мне – и надо мною,

Они – никто, они – я сам…

Да, трудной тяжестью земною

Я весь прикован к небесам.

 

Пожалуй, каторги не легче –

Идти сквозь время налегке,

Изгибы, взлёты русской речи

Сводя к прямой, простой строке.

Но – мимо жизни, счастья мимо

Легла, как путь, в мирской пыли

Строка – скамьёю подсудимых

От края до конца земли.

 

Я осуждён. Вердикт был краток:

Меня простит единый Бог.

Но Бог таится вне грамматик,

Как сострадательный залог.

– Ступай. Живи, не зная тягот,

Пой, радуйся, что жизнь проста, –

Ведь всё равно все мысли лягут

На белый эшафот листа!

 

Но, в глубине скрывая пламя,

Как бы губами шевеля,

Под окаянными стопами

Дрожит, дрожит, дрожит земля…

Палач топор свой подымает,

Клокочет зев, хрипит гортань,

Но некий голос заклинает

Торжественно:

– Пророк, восстань!

 

И все века промчатся в танце,

Передо мной теряя вес,

И смысла нет просить: «Останься!» –

У исчезающих небес…

Я холодею, в сердце видя,

Как, не предчувствуя беды,

Уходит в воду Атлантида,

Встаёт град Китеж из воды,

 

Кружится в пляске Саломея,

И на потоп взирает Ной,

И Цезарь падает, бледнея,

На мрамор, кровью залитой…

И ветер, каторжный и резкий,

И снегом омским жизнь полна,

И отразится Достоевский

В зеркальной пропасти окна…

 

Все дни свои, разлуки, встречи

Вношу я в строгий каталог,

Но – по теченью русской речи

Плыву, как сорванный листок…

И речь, что требует отваги, –

Не про себя, не для себя,

И в каждой строчке на бумаге –

Мой суд, сужденье и судьба.

 

 

Воробьиная ода

 

Воробей, ты – великая птица…

Юнна Мориц

Неужели тебя мы забыли?

Для меня ты всегда всех живей –

Спутник детства, брат неба и пыли,

Друг потех и забав, воробей!

 

Ты щебечешь о небе, играя,

Неказистый комок высоты, –

Сверху – небо, внизу – пыль земная,

Между ними – лишь ветка да ты!

 

Как ты прыгаешь вдоль по России

На тонюсеньких веточках ног –

Серой пыли, особой стихии,

Еретик, демиург и пророк.

 

В оптимизме своем воробейском,

Непонятном горам и лесам,

Научился ты в щебете детском

Запрокидывать клюв к небесам.

 

Воробьиною кровью живее,

От мороза дрожа, словно дым,

Я, как ты, ворожу, воробею,

Не робею пред небом твоим.

 

И зимой, воробьясь вдохновенно,

Не заботясь, как жил и умру,

Я, как ты, воробьинка вселенной,

Замерзая, дрожу на ветру…

 

Но, пока ты живёшь, чудо-птица,

На глухих пустырях бытия

Воробьится, двоится, троится

Воробейная правда твоя!

 

Чудак

 

Вспоминая Адия Кутилова…

 

Во мне живёт один чудак,

Его судьба – и смех и грех,

Хоть не понять его никак –

Он понимает всё и всех.

 

Смуглее кожи смех его,

И волосы лохматей снов.

Он создал всё из ничего –

И жизнь, и слёзы, и любовь!

 

Из туч и птиц – его костюм,

А шляпа – спелая луна.

Он – богосмех, он – смехошум,

Он – стихонеба глубина!

 

Чудак чудес, в очках и без,

В пальто из птиц, в венке из пчёл,

Он вырос ливнем из небес,

Сквозь небо до земли дошёл!

 

Он благороден, как ишак.

С поклажей грешных дел моих

Он шествует, и что ни шаг –

И стих, и грех, и грех, и стих!

 

Он стоязык, как сладкий сон,

Как обморок стиха без дна.

Смеётся лишь по-русски он,

А плачет – на наречье сна.

 

Пророк вселенской чепухи,

Поэт прекрасного вранья,

Он пишет все мои стихи,

А после – их читаю я!

 

Он – человек, он – челомиг,

Он пишет строчки наших книг,

Он в голове живёт моей

И делает меня сильней!

Не только о пиджаке

 

Кто я такой? – Поэт. Брехун. Чудак.

Меня таким придумали – не вы ли?

Ромашками давно зарос пиджак.

И валенки грязны от звёздной пыли.

 

У времени прибой есть и отбой.

Я установлен, как закон, в природе, –

Не бегая за модой, быть собой,

Ведь солнце, не меняясь, вечно в моде.

 

Пусть дни текут, как чёрная волна!

А у меня – на берегу заката –

Среди волос запуталась луна,

А губы пахнут космосом и мятой.

 

Бог поцелуем мне обуглил лоб,

И мне плевать, что обо мне болтают:

Какой неряха, чудик, остолоп, –

Пиджак цветёт, и валенки сияют!

 

Вдохновение

 

…Оно приходит словно ниоткуда

И сразу всем становится для нас.

Оно – тревога, трепет, вера в чудо,

Доступное для наших душ и глаз.

И вот – ты пишешь, и бумаги груду

Ты переводишь за какой-то час.

 

И ты прямей становишься и выше –

Прямей дождя, сильнее муравья.

В твоей душе звучит всё тише, тише

Та мысль, что жизнь – не чья-то, а твоя.

И ты стихом – не кислородом – дышишь

На грани бытия и забытья.

 

И ты готов всю жизнь бродить по кругу,

Ища одну, но верную строку.

Петлёй сомкнется круг – и нет ни друга,

Ни дома, ни удачи на веку.

Ты – рыцарь без удачи, без испуга,

Так радуйся, судьба! Merci beaucoup!

 

И вот уже грузнее стала поступь,

Ведь тяжесть мира – на плечах твоих.

Ты с губ сдираешь песню, как коросту,

Ты мал, как атом, и как мир, велик.

И всё на свете так легко и просто –

Кабак, вино, петля, предсмертный крик…

 

...Пиши, строчи, иди во тьму тропою,

Которую ты должен описать,

Любуйся, как и жизнью, и тобою

Жестокая играет благодать,

Ведь это – всё, что можно звать судьбою,

И это – всё, что счастьем можно звать!

 

В краю непуганых поэтов

 

В краю непуганых поэтов,

в краю неспугнутых богов

слова бесчисленных сонетов

звучат с бесчисленных Голгоф,

и – вопреки законам света,

не зная смысла своего,

идут, идут на смерть поэты

и не боятся ничего.

 

Всё просто, как слова из песни.

Сиди, терпи, строчи, твори,

Родись-живи-умри-воскресни

На счет солдатский: ать-два-три.

Живи, пока хватает хлеба,

Пока, стремясь протечь в века,

Стучится в нёбо, словно в небо,

Одна колючая строка…

 

Поэт распят. В петле Иуда.

Пилата мучит боль в башке.

А мы надеемся на чудо –

Вот-вот, сейчас, невдалеке…

Воскреснув, мы идём по водам,

Как по своим черновикам,

Во славу весям и народам,

На смех богам, на страх векам.

 

Поэты – злы. Стихи – полезны.

Стихи – нужны, поэты – нет.

И пляшем мы от бездны к бездне

Среди созвездий и планет,

И ищем песни, что не спеты,

Средь вороха черновиков

В краю непуганых поэтов,

В краю неумерших богов.

 

Ода цветным очкам

 

Как-то вышел я из дому рано

В разноцветных, узорных очках –

И услышал пространный и странный

Смех и шёпот на всех языках.

 

Что нам злиться, дичая, волчая?

Каждый год, каждый день, каждый час

Небосад за окном расцветает,

Небоцвет вырастает из глаз!

 

Раскудрявились птицы-морозы,

Снегокрыльями машет восход.

Сквозь молочные строчки березы

Я качаю в себя небосвод.

 

Ветви ветра изогнуты змейно,

И вприпрыжку летит сквозь мой смех

Мир – китайный, индийный, корейный,

Мир всемирный и мирный для всех!

 

Мадригал балерине

 

В ритме призрачного танцевальса,

Изменяясь, блистая, шутя,

По мирам и по сценам скитайся,

Беглый ангел, девчонка, дитя.

 

Ты танцуешь на сцене, как в храме,

В танцевейной лучистой пыли,

И пронизан тугими ветрами

Перекрёсток небес и земли.

 

Страшный суд твой и вечные муки –

В каждом жесте заломленных рук…

Ты одета в блестящие звуки.

Свет вбирает тебя, как паук.

 

Танцевальство твоё необъятно,

И клубится столбами в судьбе

Свет, сплочённый в движенья и пятна,

Над тобой, сквозь тебя и в тебе.

 

Ты безмерна в своём первозданстве,

И звучат на ином рубеже

Продолжение мысли в пространстве,

Продолжение тела в душе.

 

И, пространствуя, волею тёмной

Одевается в танец и звук

Образ жизни, смертельно огромной,

В каждом жесте заломленных рук.

 

* * *

 

Я пишу. Рву бумагу. Ломаю графит карандашный.

И с бумаги не вытереть чёрных графитовых слёз.

Но, быть может, одно лишь поэту действительно страшно—

Притворяться, что больно, когда тебе больно всерьёз…

 

Притворяться, кривляться, страдание изображая,

Чтоб себя убедить, что вся боль—это только игра…

И себя обвинять, как в театре, и, руки ломая,

Декламировать стих, что написан был кровью вчера.

 

О главном

 

Жила душа, была душа,

То молясь, то слегка греша.

Писала стихи, еле дыша,

Шла, то командуя, то дрожа,

Босыми пятками по лезвию ножа.

Но в целом жизнь была

Вроде бы как

Хороша.

 

Жила душа, была душа,

Вершила дела, постоянно спеша,

Думала думы, то легки, то угрюмы,

Свое былое на исповеди потроша.

Но грехи отпускались,

И душа прояснялась,

И грешила снова, чертей смеша.

 

Ещё душа на работу ходила,

Какие-то речи там говорила,

Бумаги подписывала, цифирь вела, –

Дела, дела, дела…

Делалось дело, а душа не смела

Перечить телу, что обнаглело.

И терпела.

 

И однажды получила премию душа

И пошла в ресторан, от счастья дрожа, –

Отпраздновать полученный доход

Так, чтобы помнить весь год.

 

И думала душа, пирог кроша,

Что жизнь, оказывается, хороша!

А смерть, притворясь пирогом, на столе ждала,–

Скорей бы пора для нее пришла!

 

И ойкнуло тело, и обалдело,

И околело, и душа перечить не смела.

Скорая помощь быстро прилетела –

Но оказалось, что нет ни шиша

Там, где должна была быть душа.

 

На волне Павла Васильева

 

...Неужель им вовсе нету дела,

Что давно уж выцвели слова,

Воронью на радость потускнела

Песни золотая булава?..

П.В.

 

Злые слухи сеются в народе,

Злые слухи – всё-то обо мне:

Или я – козырный туз в колоде,

Или я – чужой в своей стране?

 

Всех вы узнаёте по одёже:

Кто – палач, кто – жертва, кто – злодей.

Но и я, поди, умею тоже

Козырем ходить среди людей!

 

Мне ведь тоже издавна не жалко

На потеху сродникам своим

Вороньё распугивать по балкам

Молодецким посвистом степным!

 

Сколько можно, сталью плоть калеча,

Перепутав блажь и благодать,

Мёд и молоко российской речи

С тощей желчью книжников мешать?

 

Тощ певец, да буйно в нём сердечко.

Не лукавствуй, не шуткуй, – спеши,

Чтоб сказать, чтоб вымолвить словечко

Ради оправдания души!

 

Сможешь ли ударом богатырским

Указать нам, где ночует Бог,

Небосвод над городом сибирским

Раздвигая мускулами строк?

 

Дышит сквозь меня Боян былинный,

Сквозь меня поёт степной Орфей –

Туз козырный, ветер соколиный,

Стоязыкий колокол степей.

 

Чуя нерастраченные силы,

Дышит грудь свободно и легко,

И, звуча, вовсю текут по жилам

Русской речи мёд и молоко!

 

Что для чего

 

Я рождён для вдохновенья,

Как бумага – для стихов,

Как страданье – для терпенья,

Как рассвет – для петухов,

Как живая кровь – для раны,

Как волненье – для крови,

Как волна – для океана

И всё в мире – для любви!

 

О себе

 

Жизнь моя – всеми цветами сразу горящий светофор.

 

 

Я ЛЮБЛЮ ЭТОТ САД

 

Падежи

 

Ты – имя всех моих надежд.

Я – именительный падеж.

 

А ты – на новом рубеже –

В родительном живёшь уже.

 

Бог копит в небе благодать,

Чтоб дательным за всё воздать.

 

А я – творю, пишу, строчу,

Творительный падеж учу.

 

Винительный падеж забудь:

Он – лишь для потерявших путь.

 

Предложный предлагает нам

Взойти по строчкам к небесам

 

И сотворить там падежи

Для языка любви без лжи:

 

Искательный, сиятельный,

Растительный, любительный,

 

Старательный страдательный

И славный наградительный,

 

Печальный умирательный

И вечный воскресительный!

 

Язык любви – блистательный

И мироповелительный!

 

Романс

 

Не злясь, не измеряя силы,

Упасть в любовь, как в бархат лож…

А из любви, как из России,

Кривой дорогой не уйдёшь.

 

Ты – чистая, святая, злая,

Своей не знаешь высоты…

А я – ошибка, но такая,

Какой гордиться будешь ты.

 

Да! На каких-нибудь полночи,

На полсудьбы, на полчаса

Я стану морем, – ты же хочешь

Взметнуться чайкой в небеса?

 

Я – только черновик твой смутный.

Но нам друг с другом повезло:

Тебе в моих стихах уютно,

А мне во снах твоих тепло.

 

Перетекает небо синью

Из глаз твоих – в мои глаза…

А из любви, как из России,

Одна дорога – в небеса.

 

И сердце застучит, встревожась,

И пробежит по коже дрожь:

Пусть из судьбы уйти ты можешь –

Из снов моих ты не уйдёшь!

 

Валерии Руди

 

Мне грустно, Валерия Руди, что лето свершилось,

Что сны отоснились, что сказкам приходит конец.

Отсияла своё сирень и увяла жимолость,

Не отперт волшебный – приснившийся нам – ларец.

 

Крепнут яблоки, алые, спелые, – августа рыжебрового дети.

Как жаль, что мы своё яблоко, райское, не уберегли…

Как повеет в окошко вечером разбойный ветер,

Как начнет своё вечное раз-лю-ли-лю-ли…

 

Он тебя тёплыми ладонями чуть коснётся,

Он припадёт к твоему правому, пульсирующему виску –

И в твоих волосах захохочет детское солнце,

Как мальчик, бегущий к морю по обжигающему песку!

 

А ты знаешь, жизнь – она крепче чая с малиной,

В ней не только уют и игра… Знаешь, вдруг пробегает дрожь –

И на сердце так разбойно, свежо, соловьино,

Что верится, плачется, а отчего – не поймёшь…

 

А помнишь, помнишь – мы рядышком в театре садились,

И пробегало по телу тайное, плачущее тепло,

И глаза незаметно, как воры в ночи, сходились,

И пальцы вздрагивали, как птичье встрепенувшееся крыло…

 

Не сбылось! Не стало общим – нашим – небо, Валерия Руди!

Расточились, зря пропали из ларца сказочные дары.

Розовые кони ржут, пенят медные, в яблоках, груди,

И под кожей, напрягаясь, перекатываются шары…

 

Нас вместе несли по свету эти розовоокие кони,

Вместе нам пели сказочные, золотогрудые соловьи…

Мне грустно, что другому в крепкие, гордые ладони

Отдала ты детские руки свои!

 

Другому ты доверяешь свои обиды, победы и беды,

Другой заселяет, как дом уютный, твои мечты…

Какие дороги меряют твои узкие кеды,

Кому принадлежит то небо, на которое смотришь ты?

 

Теперь по нашим дорогам, асфальт копытами пробуя,

Цокают скушные будни, точно в старом каком кино.

А небо, оно – у каждого своё, особое,

А у нас оно было общее – только давно, давно…

 

После – всё было у нас, только неба – одного на двоих – не хватало.

Да! Разве счастье бывает – взаправдашнее, всерьёз???

И для кого же ты, юная, расплескала

Рыжее золото улыбающихся волос?

 

Не хватило тогда мне силы, и мужества, и тепла…

Не бывает в жизни такого, чтоб от счастья любовь бегала!

Было всё. Было солнце, и небо, и сны. И любовь – была.

Только нас с тобою, Валерия Руди, на свете, похоже, – не было.

 

Я люблю этот сад

 

Наивная песенка на старый мотив

 

Я люблю этот дом,

Я люблю этот сад,

Где под синим дождём

Георгины стоят.

 

Я люблю этот сад,

Я люблю этот дом,

Где цветеньем объят

Куст под самым окном.

 

Пусть в миру пролетят

Тыща лет или две –

Я люблю этот сад

У меня в голове.

 

В нём не гаснет закат

И не вянут цветы.

Я люблю этот сад

Под названием «Ты».

 

И, когда я уйду

За земной окоём,

В этом дивном саду

Мы с тобою пройдём.

 

Мы пройдём по судьбе,

Невесомы, чисты –

Ты во мне, я в тебе,

И в обоих – цветы.

 

И в цветенье огня

Потону я один,

И пройдёт сквозь меня

Тёплый дождь георгин.

 

Тёмная вода

Темна вода во облаках.

Псалтирь

 

Ещё сжимали руку руки,

Но в небе плакала звезда

И всхлипывала о разлуке

Ночная тёмная вода.

 

Мы расставались на неделю,

А оказалось – навсегда.

Легла меж нами без предела

Ночная тёмная вода.

 

Закрылась в будущее дверца.

Мы ждали встречи у пруда

И знать не знали, что под сердцем–

Ночная тёмная вода.

 

О том, что жгло, пытало даже,

И в сердце не найдёшь следа.

Всё знает, но вовек не скажет

Кровь, словно тёмная вода.

 

Дни мчатся призрачно и пошло,

Из ниоткуда в никуда…

В грядущем, в настоящем, в прошлом –

Ночная тёмная вода.

 

* * *

Не плачь, родная, и не хмурь лица.

Мы слишком часто тщетно хмурим лица.

На безымянном пальце, как пыльца,

Любовь кольцом венчальным золотится –

 

А бабочка мертва... Но дрожь крыла

Ещё живет, и мы за всё в ответе.

…Любовь у нас была. Была. Ушла...

А нас с тобою – не было на свете.

 

О…

 

О том, как жизнь берёт себя в кавычки.

О том, что смерть за скобки не внести.

Об убежавшей поздней электричке

И о промозглом сумрачном пути.

 

О том, как ждал в кафе свою подругу,

А расставался через час с врагом.

О чувстве, что давно пошло по кругу.

О рюмке, что пьяна чужим вином.

 

О поцелуе в мокрую подушку.

О том, как из похмелья вычесть хмель

И результат умножить на чекушку.

О том, что жизнь есть просто канитель.

 

О том, как по орбите чьей-то жизни

Кружит одна на двух людей постель.

О том, как кровь легко сквозь вены брызнет,

Сшибая сразу весь трёхдневный хмель.

 

О городе, покрытом грязным снегом.

О скуке, ставшей лучшею тюрьмой.

О том, как бьётся счастье с человеком.

О том, как с подбородка сбрить запой.

 

О том, как притчей стать для злых старух,

Несущих вахту сплетен возле дома.

О том, что боль не прочитаешь вслух,

Хоть наизусть она тебе знакома.

 

О том, как просто выговорить: «Смерть».

О том, как трудно смерть расслышать в стоне.

О том, как больно автору смотреть

На черновик, распятый на ладони.

 

О самом важном. О бессмертно тленном.

О том, как страсть перерастает в речь.

О том, как скульптор-время от вселенной

Всё лишнее пытается отсечь.

 

О пустяках. О важном. И – об этом:

О том, как адски трудно богом быть.

О том, как трудно богу быть поэтом.

О смерти.

И о том, что значит –

                                                      жить.

 

Адажио лакримоза

 

1

 

Нас четверо: я, ты, любовь и смерть.

Молчит любовный четвероугольник.

Его вскрывая, как ЕГЭ-конверт,

Я чувствую себя, как глупый школьник.

Молчат века, и им – не прекословь!

Молчат, как гром, премудрые страницы,

Меня, тебя, погибель и любовь

Записывая в строгие таблицы.

 

Таблица Менделеева молчит,

Не говоря, что ждёт нас после смерти.

Молчаньем переполнен индивид,

Свой почерк отправляющий в конверте

Туда, где нет «теперь», «уже», «ещё»,

Где удивимся, как бессмертье грубо,

Где дышат возле уха горячо

Усталой Вечности сухие губы.

 

Вот наша жизнь. И вот её цена.

Капризный сон, дымок, фата-моргана.

Видна порой под вечер из окна

Сквозь облака зияющая рана.

Там – Элизей… а может, пустота.

И я шепчу судьбе на ушко грубо:

Судьба, ты чем-то лишним занята.

Я не шучу. Я сам такой, голуба.

 

2

 

Я высох сердцем, чтобы стать простым,

Как комната в гостинице районной:

Стол, стулья, койка, в окнах – сизый дым,

А там, за дымом, – небосвод бездонный.

Вдохни большое небо, пыль и сушь,

Вдохни меня, приют сей посетивший:

Ты ощутишь сродство здесь живших душ,

Тишь и покой, окно дымком закрывший.

 

Я – комната. Мои слова – сквозняк,

Единственный, кто жил здесь постоянно.

По коже холодок – мой тайный знак.

Всё ясно. Харе Кришна, донна Анна.

Я – ветер, оформитель пустоты.

Я – холодок, по коже шелестящий.

Я – голос, что глаголет у черты:

«Оставь иллюзии любой входящий».

 

3

 

Охота же теперь ломать комедь!

Пророк… Поэт… Я ложь позёрством множу…

Я мог бы прозвучать с небес, как медь,

Но небеса собой не обезбожу.

Среди солирующей темноты

Лицо мое сольётся с тишиною,

Размоются случайные черты,

Исчезнет то, что называлось мною.

 

Я мог уйти в великое Потом,

Я мог постичь великое Когда-то…

Дрожит мой рот, поставленный крестом,

И на кресте – поэзия распята.

А что – любовь: ошибка? благодать?

Слова легко расходятся по венам.

…Вперёд! Пошла губерния писать!

Печальный клоун, быстро марш на сцену!

 

4

 

Октябрь. Летит за окнами листьё.

Смеркается. И небеса пустеют.

Я забываю, кто я, что – моё,

А что – пустяк, забава лицедея…

Как много неба надо мной сейчас!

Как много звёзд сияет надо мною!

Восходит небо из любимых глаз,

Чтоб воскресить ушедшее земное.

 

И всё, что я сегодня произнес,

Сменяется другим – родным до дрожи:

Её ключицы, тёмный хмель волос…

Холодная рука на тёплой коже…

Мерцает солнце, в тело с неба выйдя,

Волненье опускается на дно,

И оптика любви даёт увидеть

Всё, что пока понять мне не дано.

 

* * *

 

От первого «люблю» - к последнему «прости»

Лежат мои пути, лежат твои пути.

 

От нежности юнца – до грусти старика

Любовь всегда одна, одна – во все века.

 

Одна печаль и боль в былом и впереди –

От дрожи юных губ до срыва мыщц в груди.

 

Всем побывать успел я на большой земле:

Был пеплом и огнём, был искрами в золе.

 

И я боюсь, когда невинная ладонь

Под пеплом ворошит неумерший огонь.

 

Не обожгись, не рвись, не плачь, я не хочу,

Здесь всё моё, моё, я всё здесь оплачу.

 

Я цену знал всему, за всё платил сполна.

…Но ты, но ты – не знай, как кровь моя хмельна.

 

И всё равно, кто прав, и всё равно, кто – прах,

Когда любовь, дрожа, дробится на губах,

 

И в трещинах на них записаны слова

О боли, о тоске, которой страсть жива.

 

Их крепость – для тебя. Их вкус – моя печаль.

И мне перегоревших чувств, поверь, не жаль.

 

Я не боюсь, когда вдруг начинает крик

В младенце – юноша, а в юноше – старик.

 

Под солнцем всем даны несрочные пути:

Любить, гореть – и тлеть, пасть в землю – и цвести.

 

И я неспешный ход времён не тороплю

От первого «прости» – к последнему «люблю».

 

 

РАССКАЖИ ПРО ГОРОД О…

 

Антимирское

 

Лазурный напрягая мозг,

Мечтая об ориентире,

Я посещаю Анти-омск

В литературном антимире.

 

Плыву по речке нефтяной,

Молюсь на танковый заводик,

Вдыхаю солнца чёрный зной,

Живу в своей антиприроде.

 

Топчу ногами антиснег,

Антилиствой шуршу по скверам…

Не бог, а античеловек,

Я сам в себя исполнен веры.

 

Антисибирская зима

Перетекает в антилето,

Как строчки моего письма –

В антипоэтские куплеты.

 

Растаяв в первозданной мгле,

Я становлюсь, само собою,

На термоядерной земле

Огнеупорною страною.

 

Огнеупорность строк моих

Упорней атомных реакций,

И я – ничтожен, но велик –

Могу распада не бояться.

 

Но я покину Анти-омск

На поколения четыре,

Лазурный напрягая мозг

В преображённом антимире…

 

* * *

 

Расскажи про город Ч…

В.Кальпиди.

 

Расскажи про город О,

Созданный из ничего, –

Как он триста лет томится

Возле сердца моего.

 

Расскажи про город О,

Ждущий часа своего, –

Как ножом проходит время

Незаметно сквозь него.

 

Триста войн и триста лет

Видит он небесный свет,

Строит, пашет и воюет

На вражду веков в ответ.

 

Расскажи про сон надежд,

Расскажи про хор невежд,

Про бездарную привычность

Наших траурных одежд.

 

Расскажи про серость дня,

Жёлчь оконного огня,

Расскажи, как безысходна

Деловая беготня.

 

Расскажи про нас про всех –

Про позорный наш успех,

Про проигранное небо,

Про Господень горький смех.

 

Расскажи, как мы дрожим,

Как, дрожа, живём по лжи –

Строим, рушим, снова строим

Рай, что здесь недостижим.

 

И уже который год

В нас томится, плачет, ждёт

В кровяной незримой капле

Затаившийся полёт…

 

Расскажи про город О.,

Как, построив путь хитро,

Счастье наше заблудилось

В недостроенном метро.

 

Заводской трубой дымя,

Танковой бронёй гремя,

Он дрожит, дрожит, взывая:

Господи, помилуй мя!

 

Господи, помилуй нас.

Господи, помилуй нас.

Город О., наш град небесный,

Никого из нас не спас.

 

* * *

 

Сиреневый, оранжевый и серый –

Мой городок, затерянный в степях.

Мальчишеский, не ведающий меры,

Он пылью, солнцем и весной пропах.

 

Мне с детских дней запомнились недаром

Дождиный щебет, деревянный дом

И вдохновенный блеск разбитой тары

В весёлых лужах под слепым дождём!

 

Остались в сердце и в душе навечно

Неоновое небо, ночь весной,

Нахохленные избы на Кузнечной,

Сердитые хрущёвки на Степной.

 

В подъездах – выщербленные ступени.

На стенах – строчки, что вина пьяней…

Оранжевые нотки вдохновенья

Пронзительны на сером фоне дней!

 

Когда гроза закончится, устало

Ждут воробьи – весенних луж царьки,

И под дождём в сиреневых кварталах

Нахохлились табачные ларьки.

 

И наступает бежевое утро.

Огромный мир сентиментально груб:

Столкнувшихся КамАЗов камасутра

Сияет на восходе глаз и губ.

 

Пусть кривизна дорог не знает меры –

Кривое небо так же льёт свой свет.

Сиреневый, оранжевый и серый –

Мой Омск, мальчишка, город и поэт!

 

Окраина

 

Улицы заплёванного рая,

Как язык ваш звучен, груб и прост –

Тарская, Сенная и Тверская,

Порт-Артур, Амур и Волчий Хвост.

 

Сколько ни броди в промзоне ночью,

Перепутав блажь и благодать, –

Северных, Восточных и Рабочих

Разумом не счесть и не понять.

 

Жутки шутки старой проститутки.

Пьяно пляшет старенький трамвай.

Пассажир, приклеенный к маршрутке,

Едет в вечной пробке в вечный рай.

 

Вечно пьяный и до жути юный,

Выше всех больших и малых правд,

В гомоне трамвайных Гамаюнов

Алконостом свищет алконавт…

 

Старый мир, ища дорогу в «завтра»,

Породил артистов-вышибал,

Звёзд анатомических театров, –

Вильям наш Шекспир таких не знал.

 

Незнакомое, младое племя!

Муж-амбал со стервочкой тугой,

Что, пиная, подгоняет время

Обалденно стройною ногой.

 

Наизусть заучена свобода.

Их судьбу ведёт автопилот.

Но давно уже гудят без мёда

Шестигранники бетонных сот…

 

Боже! Сколько их? Куда их гонят?

Что их вид хитрющий говорит?

…То, что даже в проруби не тонет,

Очень замечательно горит.

 

Жизнь вершит свой бесподобный морок,

Экономии закон лихой:

Головы хватает лет на сорок,

Рук и ног – на пятьдесят с лихвой.

 

Пусть судьба разъята и распята –

Воскресать не модно в сей глуши.

Сказка завершается, ребята.

Всё… Спокойной ночи, малыши!

 

Новое прочтение берёзы

 

Где небо читает страницы мороза,

Где домик ветвями ветров оцеплён,

Саврасово выгнулась птица-берёза,

Мотает кудрями есенистый клён.

 

Кривая берёза, держащая цепко

Ветвями ветров небосвод голубой,

Змеёй изогнулась над куполом церкви,

Полёты грачей изогнулись змеёй.

 

И сквозь заменившие зрение слёзы

Мне явственно – до откровенья – видна

Изогнутость песни, судьбы и берёзы,

Грачиных полётов и изб кривизна.

 

Так небо нас, грешных, пытает в любови,

Так время пытается нас научить,

Как лекарь, достичь откровения крови,

Есенистым клёном на крыльях парить,

 

Качать кислород для планеты сквозь тело

И видеть, дыша чистым ямбом дождя,

Как небо курчавится пламенем белым,

Легко сквозь прозрачность берёзы пройдя!

 

И светится, реет, мерцает над нами

Сквозь все перёплеты страниц и чудес

Берёз заколдованных белое пламя

И чистое синее пламя небес…

 

Пусть ныне, вращаясь над временем слепо,

Надет на древесную ось небосвод, –

Но время наступит, когда даже небо

Берёзу и куст по-иному прочтёт!

 

Всё просто

 

Июнь. Прошёл учебный год.

Всё просто, как в кино.

В душе от старых дел, хлопот

Тепла полным-полно.

 

Каникулы у детворы,

И в школе – тишина.

Шумят соседние дворы.

Свет льётся из окна.

 

Просторен светлый кабинет.

На парту лёг пенал.

И мир, в котором тьма и свет,

Как этот глобус, мал.

 

Глядят Гельвеций и Декарт

Довольно со стены.

Уютный мир со старых карт

Сто лет не знал войны.

 

О детских войнах на дворе

Не вспомнишь на войне…

Мир сложен. Но в его игре

Есть то, что ясно мне.

 

В учебнике для школы есть

Понятные слова:

Добро, вниманье, подвиг, честь –

Просты, как дважды два.

 

«Зло есть добро, добро есть зло» –

Так в книжке я прочёл…

А счастье – это ремесло

Из лепестков и пчёл.

 

А счастья не понять нельзя:

Пятёрка за урок,

Погоня, хохот, и друзья,

И топот пыльных ног...

 

Мир полон войн, побед и бед,

Но это всё – потом.

А счастье – просто, как рассвет,

Как солнце за окном.

 

Ночь на берегу

 

Ночной Иртыш. Глухая тишь.

Ночь пахнет зноем и землёй.

Ты всё мне, может быть, простишь

За слёзы под Твоей луной.

 

Ты, может быть, отпустишь мне

Земную часть моей вины

За то, что я сгорал в огне –

В прозрачном пламени луны.

 

От ног моих и до небес

Река вольготно разлеглась,

Как лунных грёз противовес,

Сквозь нашу жизнь, сквозь нашу грязь.

 

Лучится аромат луны.

Лучи на волнах золотят

Сквозь нашу грязь, сквозь наши сны

Дорогу в рай, дорогу в ад.

 

Лохматый пёс лакает свет.

Его язык течёт в простор.

Цыганский говорок планет

Звучит земле наперекор.

 

Бездомный дух, бродячий пёс,

Бьёт по ногам моим хвостом,

Мне в руки тычет мокрый нос –

Скиталец в космосе пустом.

 

Пророчески блестит бутыль.

Пророчески дымит костёр.

Сквозь некосмическую пыль

Несётся запах-метеор.

 

Но звон трамвая в стороне,

Звучащий ровно в ровной мгле,

Едва напоминает мне,

Что мы, однако, на земле,

 

Что скоро что-то над землёй

Наполнит светом окоем,

Что Ты очертишь контур свой

Меж тьмой и мной, добром и злом, –

 

Ты, зажигающий звезду

Над небом, видным сквозь пейзаж,

Сквозь весь извечный морок наш,

По вере, делу и труду,

По нашей вере в чистоту

Нам всем воздашь,

Сполна воздашь.

 

Сибирский часослов

 

Кладбищенские комары пьяны

От нашей крови, от хмельного лета.

Кровь с кисловатым привкусом вины –

Наследный признак тощего поэта,

Стоящего в кругу семи ветров

На кладбище, в бессильной, нищей грусти...

Здесь, позабыв забвенье, наизусть я

Листаю свой сибирский часослов.

 

Трещит кузнечик в голубой траве.

Так вот она, мелодия бессмертья!

Тончайший контур тучки в синеве,

Тончайший запах резеды на свете,

Лопух, растущий из родных могил,

Растоптанных, ободранных и милых…

А я… Что я?... Я всё, что мог, забыл,

Но этого, увы, забыть не в силах.

 

Пахотин… Рыбин… Фёдоров… Родня

Ушла за грань, где звон столетий робок.

Здесь смерть чужая пробует меня

И пальцами берёт за подбородок.

Здесь литерами новых языков

Стоят кресты, надгробья, монументы,

Пришедшая родня, звон комаров,

Венки, цветы и траурные ленты.

 

Я изучаю стёртый алфавит,

Перебираю в памяти надгробья…

Устав от всех проглоченных обид,

Земля на небо смотрит исподлобья.

Простых надгробий каменный петит

Молчит, не утрудив наш ум нагрузкой,

И каменный непрочный манускрипт

Ждёт, кто его переведёт на русский.

 

Святая стёртость побледневших лиц,

Смиренье глаз и букв, ушедших в камень,

Велит душе пред ней склониться ниц,

Признать урок, преподанный веками.

Так! следовало жить, любить, страдать,

Слагать стихи торжественно и чётко,

Чтоб за пределом мира услыхать

Не то, что ты записывал в тетрадь, –

Не блажь стихов, – немую благодать,

 

Звон комара,

                       кузнечика трещотку.

 

Утро первого снега

 

Нашим снам наперекор,

Может быть, кому-то надо,

Чтобы Бог заткал простор

Белой пряжей снегопада,

 

Чтобы кто-то, веря в сны,

Расстелил по скверам сукна

Первозданной белизны

С тонкой нежностью рисунка,

 

Чтобы на моём пути

Эти лужи, кровли, стрехи,

Мне шептали: «Нас прочти!»,

Словно знаки, словно вехи?

 

Чтобы были сами мы,

Наши горечь и надсада –

Только частью этой тьмы,

Мокрых листьев и распада?

 

Это надо… Но кому?

С кровель, что-то сердцу знача,

Капли падают во тьму

И растаивают, плача.

 

Там, где не видать ни зги,

Плачет кто-то, стонет даже,

И расходятся круги

По промокшему пейзажу.

 

Первозданная земля!

Правящий тобою гений –

Выстилающий поля

Бог находок, бог сравнений.

 

Он отделывает сквер

Сумасбродством белых нитей,

Чистотою новых вер,

Откровений и открытий.

 

Открывает в нас простор

И очерчивает мелом,

Чтобы изумляла взор

Красная листва на белом.

 

Рассыпает щедро соль

В сырости путей трамвая,

Нашу горечь, нашу боль

В белизну преображая.

 

Бог сравнений, бог любви

Ни на миг медлит даже,

Распуская сны мои

Белой пряжею пейзажа.

 

Снежный лабиринт

 

(Новогодняя прогулка по городу. Три часа в трамвае).

 

Как Александр, переступивший Инд,

Не зная толком, где конец маршрута,

Я прохожу сквозь снежный лабиринт,

Который Омском назван почему-то.

К иному устремляясь рубежу,

Быть может, всех слабей и виноватей,

Я, смертный, в вечный город выхожу

На беспощадном огненном закате.

 

В краю семи оболганных святынь

Звучат единым стихотворным метром

Палящий суховей глухих пустынь

С арктическим, кровь леденящим ветром.

Здесь в иероглиф-лабиринт сплелась

С проспектами, горящими ночами,

Скупая серость грязных автотрасс

И звук шагов – над головой, над нами…

 

Здесь, чистым белым пламенем горя,

Сердца, умы и взгляды обжигая,

Среди пустыни городской стоят

Сугробы, словно пирамиды майя;

Над реками житейской суеты,

Над всем неверным, неподъёмно-пошлым

Возводит ветер снежные мосты

Меж настоящим, будущим и прошлым.

 

Здесь жизнь моя, как пламя, занялась, –

Как пламя рыжее в степи полночной…

Асгард Ирийский, край обид и ласк,

Суровых елей и берёз молочных!

Здесь, сколько ни скули и ни пророчь,

Знай: мерзлота тебе не отзовётся.

Всё – суета… Лишь вкрадчивая ночь

Идёт по краю звёздного колодца;

 

На окнах расцветает снежный лес;

В разводах снега зеленеет пламя –

Сиянье вечной мерзлоты небес

Над белыми сибирскими садами…

А мерзлота веками нас хранит!

Лишь ей благодаря живёт поныне

Жестокий город снежных пирамид,

Жрецов, купцов, лжецов и вьюжной стыни.

 

Но с тишиной сибирских тёмных дум

Морозный звон рифмуется недаром:

Глухих столетий инфракрасный шум

Звучит средь суеты Шаданакара.

– Быть может, нам последними дано,

Превозмогая звёздное коварство,

Войти в космическое полотно

Затерянным в пустыне Средним царством?

 

Но по утрам всё так же, как всегда,

Нас чья-то сила гонит тёмной плетью

Из рая тёплых снов – туда, туда,

В безжалостные каменные клети!

Как школьники, мы учим наизусть:

Железные сердца машин – гуманны.

Не мёд любви, а восковую грусть

Нам дарит сот бетонный шестигранник.

 

Вовлечены в сквозной круговорот,

Не смея глаз поднять, склонившись долу,

Проходим все круги земных забот,

Бредём от перелома – к перемолу.

Всё перемелют чудо-жернова,

Не пошатнутся каменные звенья…

Но Божия рука всегда права,

И в ней – проклятье, кара и прощенье.

 

Апокриф века нежен и жесток.

Звенит сквозь вьюгу колокол стозвонный.

Нет сердца у тебя, степной пророк,

А только уголь, чёрный и зловонный!

Всё – суета. Всё – ложь и лживый пыл.

Горят над снежным лабиринтом знаки –

Томление, брожение светил,

Томление, брожение во мраке…

 

Город детства

 

Роберту Рождественскому

 

Спой мне про город, тихий, словно сон,

Где пыль блестит, где солнце светит ярко…

Пусть прозвучит напев былых времён

В тиши глухих индустриальных парков.

Здесь небосвод так густ и так высок,

Что степь его читает в переводах,

И так тягуч и ласков солнцепёк

На тихих, мирных танковых заводах.

 

Спой мне про город, тихий, словно сон,

Где Мёртвый дом так солнечно приветлив…

Здесь для всего свой найден эталон –

Для каторги, кнута, креста и петли.

На лбу клеймо ворам здесь ставит мрак,

Вбив им в мозги сюжеты ста рассказов.

Здесь Достоевскому в глухой барак

Стучит поручик Дмитрий Карамазов.

 

Курчавятся кочевничьи костры

Под блеском шумных автострад Магога…

Их видит в плясках огненной игры

Лишь эпилептик, ослеплённый Богом.

В сугробах скачет чёрный человек,

И снегопад лепечет по-татарски,

И каторжники разгребают снег

Под занесённой ранней вьюгой Тарской.

 

Спой мне про город, тихий, словно сон, –

Захламино, Нахаловку, Амуры…

Эрцинский лес метелью занесён,

И неприветлив шум его понурый.

А летом – тяжек инфернальный зной.

Уходит день походкой вороватой,

И в желтизне над бурой Тишиной

Спят на мели воздушные фрегаты.

 

Спой мне про город, тихий, словно сон,

Про Мёртвый дом и про Асгард Ирийский…

Им приговор себе произнесён

По-иудейски, гречески и римски.

Степной острог для нас – что высший свет:

Мы пудрим пылью Мёртвый дом старинный

И к юбилею – триста тысяч лет –

Гордимся, что живём в его руинах.

 

Припудрен барский допотопный быт

Пыльцою с башмаков хмельных кварталов,

И сквозь века истории летит

Взгляд каторжника в очи адмирала.

Здесь лукоморский морок вознесён

Превыше счастья и превыше света…

Спой мне про город, тихий, словно сон, –

Про город Сон, куда мне нет билета.

 

Genius loci

 

Как Данте – тёмной преисподнею,

Я в юности своей бродил

В твоих краях, земля Господняя,

В слепых лучах твоих светил.

 

Палила, мучила и веяла,

Жгла сердце мне моя страна

Захламинскими суховеями,

Метелями Куломзина.

 

Твои черты, хмельные, русские,

В дыму пытался я найти.

Прошел я все круги Амурские,

Все кольца твоего пути.

 

Железным небом, пылью сонною,

Свинцовым током Иртыша

Текла во мне твоя бездонная,

Твоя жестокая душа.

 

Суровой явью серых сталинок,

Заводов, что кишмя кишат,

Во мне метелится, растравлена,

Твоя железная душа.

 

Присоски, щупальца, чувствилища –

Вокруг тебя пути лежат…

Во что она в грядущем выльется,

Твоя метельная душа?

ОСЕНЬ В ВИЗАНТИИ

 

* * *

 

А в нашей Атлантиде всё спокойно:

Шумят под толщей влаги города.

Сто лет – стабильно – длятся наши войны.

Как время, в рифму зыблется вода.

Звучат молитвы богу – Ихтиандру,

В подводных храмах зыблется трезвон,

И водолаз в сияющем скафандре

На фреске, как святой, изображен.

 

Пусть на земле столетия идут!

Нам шепчет наш глубоководный опыт:

Ни бог, ни бык вовек не украдут

Блаженную прабабушку Европы.

Мы с богом время пьём на брудершафт,

Ведь правда – не в вине, а только в кайфе,

И бог, блаженный, словно астронавт,

Нисходит в глубину на батискафе.

 

Как много намудрил чудак Платон!

Жизнь в сумерках – сложнее «Илиады».

Мы – Океана предрассветный сон,

Не плоть, а волн прозрачная прохлада.

Живём, умрём ли – нет у нас забот…

Но жизнь не выше строгого закона.

Наш мир скорлупкой хрупкою плывёт

В волнах невозмутимого Платона.

 

Вся наша правда – выдумка. Притом

Ей свойственна хмельная важность вида.

Пусть дева кувыркается с китом,

Пусть пенится подземная коррида!

Для нас, для выдумок, комфортно дно.

Нас греет вод глубинное теченье.

И рыбы, мельком заглянув в окно,

Разводят плавниками в изумленье.

 

Из впадин в океанском хмуром дне

Выходит газ, роятся архетипы.

Из пузырей глядят, как в полусне,

Цари – Помпеи, Цезари, Филиппы.

Извергнет их веков глухой оскал,

Они родятся, выживут – едва ли…

Ну, а пока – никто не умирал,

И никого ещё не убивали.

 

Круги на море сумрачных времён

Расходятся над головой Платона.

Огонь ещё людьми не приручён,

Ещё безбожен серый небосклон.

Но скоро, беспросветна и бездонна,

Разверзнется пучина, словно пасть,

На волю выпустив живую душу,

И Тот, Кто завтра космос воссоздаст,

Как будто рыба, выползет на сушу.

 

Ганнибал при Каннах

 

Победоносный вождь смотрел в огонь.

Он видел: над костром плясали искры.

В них рушились миры, всходили звёзды,

Неслись планеты в танце вековом.

На тысячах планет свершались войны,

Торжествовали и губились царства.

И если здесь, на маленькой Земле,

Он одержал великую победу,

И путь на Рим открыт, и мир – у ног, –

То где-то там, в другом миру, он ныне

Хрипит в плену у гордого Варрона.

 

– А проиграй, я был бы Ганнибалом?

А победи, Варрон бы стал героем –

Тупой и грубый? Что же нужно нам –

Герой иль подвиг? Власть или победа?

Мой подвиг нужен людям.

Сам я – нет. –

 

И мысль победоносного владыки

Неслась от поражения к победе,

Как птица, не нашедшая гнезда,

И страшен был её надмирный клёкот.

Когтя миры и страны, выпускала

Она добычу – ведь она не знала,

Куда, да и зачем её нести.

 

Как мало было воину победы!

Он ждал.

Он ждал чего-то.

Перед ним

Незримая стена сейчас стояла,

Прочнее римских копий.

Он молчал,

Глядел в огонь.

Спускался мрак на землю.

Ругались над добычей нумидийцы.

Хрипели пленные. Проконсулы, трибуны,

Сенаторы – весь цвет большого Рима –

Лежали в поле – мёртвые. Победа!

 

Кровь – пища для льстецов, лжецов, глупцов.

 

…Но всё-таки – как же мала Земля,

Что спит в своем сиянье голубом,

И как мала История! Извольте, –

Историю всегда рабы творили.

Работу эту чёрную и злую

Свершать пристало Риму. Карфаген

Себе возьмет лишь Славу, ну, а землю

Отдаст иным, – тем, кто земле родней:

Звучащей глине, ставшей человеком,

Надменно-глупым вскормышам волчицы.

Им – властвовать, и драться, и травиться.

Им – волчье. Человечье – человеку!

 

И, мучаясь, надменный победитель

Сквозь зубы сплюнул в гаснущий костёр.

Томимый чем-то, поглядел на небо.

Прищурил веки на лице косматом.

Сжал в кулаке свой посох – и прикрикнул:

 

– Войска, назад! Мы не идём на Рим.

 

Осень в Византии

 

А.Балтину

 

Роскошна осень в Византии…

 

Великолепна осень в Византии.

Летит с небес багряная листва,

Тяжёл покой тысячелетних парков,

И тяжелей стократ над спящим миром

Воздвигнутый Творцом незримый купол.

 

Рабы – смердят. Патриции – воруют.

Монахи – тихо молятся во храмах.

И со столпа святой над небесами

Обозревает христианский мир.

Молчат пределы темной Ойкумены.

Бушуют волны варварского Понта.

А в императорском дворце – спокойно,

И стража тихо дремлет в полутьме.

 

А император, совершив молитву,

Спокойным, тихим голосом велит

Казнить десятки неповинных граждан.

И тысячеголовая толпа

Молчит, дворец высокий окружая.

Надёжны стены, и прочна решётка.

 

Великий Свод простёрт над грешным миром.

Пока он прочен, ничего не страшно:

Пусть сто веков плетёт свои интриги

Сын Херсонеса, хитрый Калокир.

Пусть император, чуть прищурив веки,

Бросает беспокойный взор на Киев,

Где варвары, где кровь, вино и страсть.

Пусть варвары волнуются, и цирки

Бушуют, и рвёт город спор извечный:

– Ты за кого? За «синих» иль «зелёных»?

 

Поэты ропщут. Молятся святые.

Болгаробойца проливает кровь.

Слепые, друг за друга уцепившись,

Шагают за апостолом Петром.

Пусть двое сарацинов у стены

Кидают жребий о судьбе Царьграда!

Пусть набухают варварские жилы!

Но закрома трещат, полны запасов,

Но крепкие быки идут по пашне.

Спокойны цареградские святыни.

 

Великолепна осень в Византии.

И кажется, что скоро, очень скоро

Царьград взойдет на небо, вознесётся,

И станет царь земной – Царём небесным,

Господь – Поэтом Неба и Земли.

 

Великолепна осень в Византии.

Не родился Махмуд Завоеватель,

Что время Рогом Золотым свернёт.

Жезл Мономахов и Палеологов

Высоко вознесён над старым миром,

И свод Софии спит над ойкуменой,

И далеко до смерти и зимы,

А дальше – Суд и семь веков позора,

А дальше – Воскресение из мёртвых,

А дальше – тишина и синий свет…

 

Великолепна осень в Византии…

 

И до зимы – ещё тысячелетье…

 

Москва

 

Третий Рим – гениальный юродивый –

Расправляет лохматые волосы…

Илья Тюрин

 

Третий Рим, второй Ершалаим –

Сколько прозвищ мы тебе дарили?

Мы торгуем, строимся, горим –

Вечен ты в своей лукавой силе.

 

Над тщетой опальных наших дней,

Где мелькает злоба дня пустая,

Вновь Москва, как город-Назорей,

Волосы – дороги распускает –

 

Спутанные, в седине снегов,

Словно сеть, которой ловят небо…

Семь холмов, семь башен, семь Голгоф,

Лоб Земли, сплетенье русских нервов.

 

С древности, с монголов, с Калиты

Ты сбирала землю по крупицам,

Чтоб смогли все русские мечты

О твоё величие разбиться.

 

Слобода за слободой росли,

Ни мороз, ни враг им не был страшен,

И тянулись к небу от земли

Пальцы красные кремлёвских башен…

 

Прирастая гордостью своей,

Строилась ты на крови и славе –

Каменными юбками церквей,

Медными волнами православья…

 

Из судеб нарублены рубли…

Полон мыслей о стране распятой

Лоб, таящий мозг всея Земли,

Словно площадь Красная, покатый.

 

Лобные места, кресты церквей,

Автотрассы, башни, дым и грохот…

Слился с правдой – общей и моей –

Этот злой, великий, тёмный город.

 

Третий Рим, огромен и суров, –

Сердце, кровь гонящее без цели,

Город звона, казней и крестов,

Город плясок, гульбищ и метелей…

 

В нем хранится, до поры таим,

Русский путь от смерти к воскресенью –

Третий Рим, второй Ершалаим,

Город – царь и город – наважденье.

 

Калита

 

Трудно это иль легко – не знаю,

Только я избрал дорогу ту:

Собираю землю, собираю

И кладу в тугую калиту.

 

Собираю песни и реченья,

Собираю память, душу, дух…

У меня в крови – все поколенья.

Я – народной памяти пастух.

 

Знаю я и гнев, и Божью милость, –

Ведь горит на острие пера

Всё, что созидалось и вершилось

Жезлом Иоанна и Петра.

 

Запишу слова, побаски, песни…

Да, вовеки дивна и свята

Глубиной рождённая небесной

Памяти российской Калита!

 

Я бреду по миру год от года,

И все неуёмнее мой пыл…

И не страшно, что в толпе народа

Я давно юродивым прослыл.

 

Собираю шелест, песни ветра,

Собираю реки и поля…

На лице земли так неприметна

Дорогая Русская земля!

 

Но, пока живу я, – точно знаю,

Что не брошу я дорогу ту:

Собираю землю, собираю

И кладу в тугую калиту.

 

Письмо из Мангазеи

 

(Из Юрия Крижанича)

 

Переулки пахнут снегом и берёзой.

Из узорчатых окошек льются звуки.

И взлетают балалаечные слёзы

Выше мудрости, и радости, и муки.

 

Ты на службе государя? Бог с тобою.

Не хочу в Москве гнуть перед властью шею.

Приезжай скорей за Камень, – и с тобою

Мы покатим по кварталам Мангазеи.

 

Как ты слышал, – что творится за Варшавой?

Кто шумит? Как ерепенится посольство?

Ты живёшь в грехе с плохою девкой – славой.

Самодержец не похвалит самовольство.

 

Самодержцем своей жизни быть мудрее –

Сам себе готовишь, стелешь и стираешь,

Самому себе и гнёшь, и мылишь шею,

Только сам себе живешь и умираешь.

 

Здесь, в Сибири, снег горяч, как сумасшедший.

Звёзды сливами висят – крупней и слаще.

…Как окинешь строгим взглядом век прошедший –

И увидишь, что он весь ненастоящий.

 

Чем мы жили? И за что рубили бошки?

Это глупость, преступленье иль измена?

…Помолчим. В родном дому молчат и кошки:

Помогают, но подслушивают стены.

 

Скоро стану я, наверно, фарисеем,

Буду проповеди петь о Божьем страхе

На потеху щегольку из Мангазеи

В кумачовой разукрашенной рубахе.

 

Всё, что ярко, словно золото, – померкнет

В безразличии серебряной державы.

Пересечь её, постичь, снять с неба мерку

Я бессилен. А туземцы, знаешь, – правы.

 

Жизнь для них – лишь испытание азарта.

Просвещенье для них тесно, как Европа.

Легче жить, не зная ни «вчера», ни «завтра»

И не слушать ни царя, ни гороскопа.

 

Что поделать, но «аминь» слабей «авося».

Упоение победой – тоже пьянство.

…До чего здесь расточительная осень –

На плоды, и на цветы, и на пространство!

 

Вязига, и белорыбица, и птица –

Здесь для чрева есть приятного немало…

Здесь ворюга нанимает кровопийцу,

Чтоб Убийство послужило Капиталу.

 

Вечный брак труда и денег! Мысля туго,

Не поймешь – у них одни и те же лица,

И за каждым кровопийцей есть ворюга,

И на каждого ворюгу – кровопийца.

 

…В тишине звучит протяжный стук лопаты.

Он прекрасней, чем звон колокола медный.

Только выбеленные пустые скаты

За узорчатым окошком мне заметны.

 

Звёзды гаснут. Что не так-то уж и плохо.

День грядущий нам сулит и смех, и слёзы.

И звучит тяжёлый заступ, как эпоха,

Разгребающая снежные заносы.

 

Ты в почёте. Я в опале. Только, право,

Всё отдал бы ты, чтоб слышать голос века

В безразмерности серебряной державы,

В безразличии серебряного снега.

 

ОСМАНСКАЯ ВЕСНА

 

Письмо римскому другу. Из Стамбула

 

(Перевод из Александра Балтина)

 

Османская империя пестра.

Здесь минареты, врезанные в небо,

Сулят избыток славы, крови, хлеба.

И жизнь, как сабля воина, остра.

 

Великого визиря монолог

Отменно долог, скучен и запутан.

Да, у лисы в чалме отменный слог,

Но только в мыслях – суета и смута.

 

Палач от крови им казнённых пьян.

И у воды как будто привкус крови.

Базар. Ишак орёт. В чужой карман

Воришка руку запускает снова.

 

Кричат на рынке продавцы воды.

В труде упорен смуглый старый медник.

Не зря Аллах хранит их от беды,

Не зря на лбах рабов алеют метки!

 

Пусть правоверные, упав лицом

В глухую пыль, покорны лишь молитве!

Империя войну крутым винтом

Вонзит в реальность, веря только битве.

 

Плывут галеры и сулят весьма

Богатую поживу. Свет струится.

И многое ещё, мой друг, случится,

Пока цветёт османская весна.

 

Скоморохи

 

Что поделать, что поделать, – шутки плохи,

За улыбки – иль на постриг, иль в острог…

Оттого-то и бредём мы, скоморохи,

По последней из нехоженых дорог.

 

Все улыбки, все насмешки отзвучали,

И шутить теперь опасно – Бог спаси!

Оттого-то наши лица и в печали,

Оттого-то мало смеха на Руси.

 

А казалось, а казалось, а казалось –

Хорошо смешить гурьбой служивый люд!

Наши судьбы могут вызвать только жалость,

Нас изгнанниками истины зовут…

 

Вот – идём, поём, бредём дорогой дикой…

Может, кто-то хочет шуток да утех?...

По отчизне да по Родине великой,

Собирая подаянье, бродит смех…

 

Доктор Чехов

 

На нашу жизнь – игру страстей и смеха,

На ложь, на сонный быт, на явь во сне –

Насмешливо и грустно доктор Чехов

Глядит сквозь стёкла тонкого пенсне.

 

Мы мечемся… Мы лжём… Всё смутно, зыбко…

Не знаем, что нельзя, что нужно нам…

И чеховская грустная улыбка –

Прекрасный фон для всех житейских драм.

 

Его глаза глядят сквозь наши страсти…

Дрожат морщинки в уголках у глаз…

Всё, чем живем мы, – у него во власти.

Он вставит нас в свой небольшой рассказ.

 

Не отыскать границы слёз и смеха

И не разбередить всех старых ран…

Но что бы Вы сказали, доктор Чехов,

Про наши игры, – кровь, войну, обман?

 

Он промолчит. Он улыбнётся тени.

Он отойдёт – назад, за сцену, вдаль.

Превыше драм, страстей и треволнений –

Его насмешка, мудрость и печаль.

 

А сцена ждёт. Зал требует потехи,

Страстей и крови, – нервов не сберечь…

На этом всё. Простимся, доктор Чехов.

Ich sterbe. Danke schön. До новых встреч.

 

ALEA JACTA EST

 

Зябко ёжится снег. Холод жмурится со всех сторон.

Меж сугробами скачет Башмачкин, пугая ворон.

Ни молитвы, ни стона.

Лишь на клиросе неба – прогорклый вороний трезвон:

Непотребно звучит пятикнижие новых времён

Из стекла и бетона.

 

Города, где вовек однотипных кварталов не счесть,

Где несёт лице-мэрам благую газетную лесть

Чистый кантовский разум, –

В вас живут, умиляя чиновничий благостный сон,

Божье звёздное небо и нравственный подлый закон –

Лишь как общие фразы.

 

…Но зачем ты, пугая богов, себя сводишь на нет –

Сын ушедшей эпохи, смехач, первозванный поэт,

Раб великого Завтра?

Помолчи, погляди, как слагает эпоха куплет,

Как, толкаясь локтями, вражда выползает на свет

Из времён динозавров.

 

Помолчи. Погляди, угасив свой воинственный пыл,

Как у танка, что на пьедестале угрюмо застыл,

Пляшут малые дети.

Сонный лепет колёс и наивность грядущей войны,

Детский смех и молчание танков стервозно равны

В этом новом столетье.

 

Возвращаясь с работы, устало трясёшь головой:

В обалдевших мозгах – шум маршрутки, и тряска, и вой.

Отработавши смену,

Кровь бежит по сосудам навстречу иной, голубой.

Драки не избежать. И в крови начинается бой.

Раздуваются вены.

 

Повторяя себя, как заученный с детства урок,

Сам себе представляешься глупо висящим меж ног

У столетья-гиганта.

Нервный стук разрывает башку мне, куда ни пойду:

Это кости стучат, это Фауст играет в аду

С Прометеем, Атлантом.

 

Небосвод – как сплошная истерика перистых туч.

Ветер шепчет Есенина, солнце схвативши за луч,

Бормоча и бледнея.

И сливаются в хор соловьиный и пушечный вой.

И маршрутки с «Арматами» вкупе пополнят с лихвой

Бестиарий Орфея.

 

Зацветают туманы-обманы на грешной земле:

Снова песню над матушкой-Волгой о сизом орле

Запевает Катюша.

Сердце, как сталактит, за грудиной во мраке висит.

Слушай песню военну – гимн бед, и побед, и обид…

А не любо – не слушай.

 

Жребий брошен. И Аннушка спешно бежит на базар,

Чтоб продать свой товар, чтоб семью прокормить на навар,

Чтоб свеча не угасла…

Но незримая петля дрожит на усталых ногах,

И, назло всем пророкам, опять на трамвайных путях

Разливается масло.

 

И бушует толпа, и безмолвствует хитрый народ,

И кричит вороньё, и собаки скулят у ворот –

Зло, надрывно и глупо…

От морозов сибирских успевши устать на веку,

Прикрывается время тулупом на рыбьем меху –

Пугачёвским тулупом.

 

Да, мы не виноваты. Да, жребий кидали не мы.

Да, мы – люди, мы – куклы, мы взяты у Бога взаймы.

Пусть поэт огорошен:

Время вертит свои жернова, но планета - жива,

А судьба, даже если нам лжёт, неизменно права.

 

Жребий – брошен!

 

РОДИНА

 

Земля во мгле.

Фонарь в тумане, словно в целлофане,

Глядит в окно, где я в ночном дурмане,

Как лунь в дупле,

Сижу, верчу слова в башке, пишу,

Глотая пыль пустого красноречья,

Потягиваюсь, расправляю плечи

И тьмой дышу.

 

Здесь, в тишине,

На пустырях заброшенных околиц,

Пророк промзоны, праздный богомолец,

Один за всех, чужой в родной стране,

Как вещь-в-себе,

Я познаю, Земля, твой тёмный опыт,

Твой скрытый крик, твой непонятный шепот,

Твоё упрямое усердие в борьбе.

 

Я слышу: «Ты, –

Орёл, когтящий в небе только звуки,

Творец слепой, мечтательной науки,

Дитя последней, страшной высоты, –

Ты, одинокий воин, рыцарь тощий,

Живешь во тьме державным чувством мощи.

Но подними свои живые мощи,

Екклесиаст словесной пустоты!

 

Мятежный раб словесной мишуры,

Хрустальных литер, безмятежно-хрупких,

Разбитых, как прозрачные скорлупки,

От первых же шагов Моей игры, –

Пойми, что их, быть может, не спасти.

Превыше всех словесных хитрых магий –

Классическая немота бумаги

В твоей горсти!

 

Встань! Острый взгляд в действительность вонзи!

Гляди: взирают хилые побеги

Сквозь рваную косоворотку снега.

Под ней, в грязи, –

Худое тело, в оспинах и пятнах,

И немощно, и немо, и развратно, –

Нагая плоть

Твоей Руси...»

 

…Здесь, на земле, в родительской грязи,

Где чвакает под сапогами стужа,

Где неба голубее в поле лужа,

Среди болот,

Где ты лежишь у ног моих, тоскуя,

К чужим краям своих детей ревнуя,

Где примерзает к телу в поцелуе

Твой синий рот, –

 

Россия, Русь,

Окаменев, став пеплом, прахом, глиной,

Я возвращусь к тебе, под кров единый.

Я чувствую твой нрав – крутой, старинный…

Ты спишь – и пусть!

Ты спишь – как камень в Божией руке.

Но внутреннее солнце не ослепло,

Оно – во мне, оно не зря цвело и крепло,

И вот – я собираю Русь из пепла

В своей строке!

 

Средь неумех,

Худых, калечных порождений праха,

Где у бездомных, не внушая страха,

Всеведенье, как грязная рубаха,

Глазеет из прорех, –

Мне кажется, я ничего не значу.

Уйдя, я никого не озадачу.

Но я не жалуюсь, я не зову, не плачу,

Ведь жаловаться – грех.

 

Моя борьба

Шла в тишине, без ропота, без стона.

Сколь праведна она, столь незаконна,

Сколь благородна, столь же и груба.

Но без борьбы

Себя сквозь сумрак плоти не нащупал

Я, возвышаясь, словно тёмный купол,

Над площадью безлюднейшей судьбы.

 

Но, всем твоим законам вопреки,

Наперекор упрёкам, пеням, стонам,

Ловлю я смысл твоей судьбы-реки

В её излуках и затонах.

В глухом мозгу коплю я тайный свет,

Цветёт на языке словарь Бояна,

И бродит в венах древний сок побед

Грешно и пьяно.

 

Разбей, испепели, сотри меня,

Сведи к нулю, сожги, развей по ветру

Летучим, быстрым стихотворным метром,

Как семенем, на сотни километров,

На зеленя, –

Я сдюжу. Я смолчу. Я претерплю.

Не крикну. Не ругнусь. Не стану плакать.

Прах Родины, и дым, и тлен, и слякоть,

Плодов твоих незрелых сок и мякоть –

Я их люблю!

 

Когда гляжу я в темноту, вперёд,

Туда, где я с тобою суть едино,

Где мне твоя кладбищенская глина,

Горька отменной правдою старинной,

Забила рот, –

Я чувствую в язвительной тоске

Под самым сердцем склизкий холод бездны,

Но – слышу, как ворочаются песни

На языке!

 

Я чувствую, сколь многое дано нам.

То, что не пережить, по всем канонам, –

И распри, и паденья, и препоны, –

Пережито.

Я верю, – ты умрёшь. Но ты – воскреснешь.

Я, – сын твой, я, – твой грех, и крик, и песня,

Последний атом Русской Поднебесной,

Твой уголёк, твой прах, твой стон безвестный,

Твоё Ничто.

 

Быть может, я ошибся – чуть, едва…

Я слеп в своём предвиденье высоком.

Но Ты, горя предвечным Ярым Оком

Во тьме живого естества, –

Ты знаешь, что грешно прозреть до срока.

А человек, слагающий слова,

Есть глаз страны,

Что вечно смотрит внутрь, а не наружу,

И в сердце прозревает ту же стужу –

По-царски тяготящую нас стужу

Твоей Весны.

 

Так верю. Так живу. Так говорю

В глухой ночи, Твоей ночи бесследной.

Под свет луны, надраенной и медной,

Я жду зарю

И, не познав ни робости, ни страха,

Тебя, Россия, из огня и праха,

Из вольной крови, русского размаха, –

Тебя творю!

 

Постапокалипсис

 

От нейтронной зимы

до священной весны безысходности,

от пиров до чумы,

с антиподом сравнясь в антиподлости,

пожирая свой хвост,

понимает моё поколение:

ни ногтей, ни волос

не оставит от нас всесожжение.

 

Напрягая мозги,

прирастёт человечество склоками,

как в подземке Москвы,

где элои дерутся с морлоками.

Рассыпаясь, Земля

смотрит в космос, как бредящий пьяница,

и на башнях Кремля

циферблаты над временем скалятся.

Только дело не в том,

что земля уплывает в неистовость

не Христовым крестом,

а кривой неэвклидовой истиной.

 

Но торопимся мы

пробежать краткий курс антиподлости

от нейтронной зимы

до священной весны безысходности,

и сетчатка моя,

в сеть надзвёздного космоса включена,

гонит свет, как маяк,

 в черноту, что утробно заучена.

…Тот, Чьё сердце – везде,

а сознанье – нигде, правдой высшею

проплывёт на звезде

над землею, безвидной и нищею.

Проплывёт на звезде,

прослезится над нашею братией,

каясь в Страшном суде,

и потопе, и тщетном распятии.

 

Русская ночь

 

Лежу на дне огромной, чёрной ночи –

Осадок на горелом дне котла.

Что делать, если, хочешь иль не хочешь,

Но жизнь сквозь дыры в небе утекла?

Мир – он такой: наивный, но коварный.

Лежу. Смотрю в высокое окно,

Где над Россией треплется бездарно

Пробитое небесное сукно.

 

Щербатая луна хохочет снова.

Она дрожит уже который час,

Как голова Емельки Пугачёва,

Вися в руке хмельного палача.

Эх, русский бунт!… Скрипит с надрывом дверца,

И я с оглядкой выхожу во двор,

За пазухой храня хмельное сердце,

Как некогда Раскольников – топор.

 

Быть может, время – это вид насмешки

Над человеком, впаянным в Ничто?

История падёт орлом и решкой,

А мы опять поставим не на то.

..А город ночью вдруг набухнет тьмою,

Прильнёт к окну и выдавит стекло –

И унесёт меня своей волною

Туда, где доброты добрее зло.

 

Но, как бы пропасть века ни зияла,

Мне о любви надсадной не забыть,

И вылезает из-под одеяла

Та пустота, где ты могла бы быть.

И, глядя с неба в нас, ты ищешь знака,

Что мы – живём… Болит, как шрам, душа.

И Омка, как приблудная собака,

Прижалась мордой к боку Иртыша.

 

Возвращение в Гиперборею

 

(Terra sacrum incognita)

 

Гиперборейский синий небосклон

Звенит прозрачным колоколом слова.

Тишайший день сияньем опьянён,

И горы смотрят строго и сурово.

И золотым проходит косяком

Большой сентябрь по городам и весям,

И кажется, что Кто-то в поднебесье

Идёт по райским травам босиком.

 

Огнём лазурным небеса горят,

Взимая с гор нелёгкие налоги,

Пока быки, неспешные, как боги,

Тяжёлыми губами шевелят.

Рука Творца из глины лепит верно

Небесный свод, свободна и легка,

И жизнь горит, как серебро на черни,

Как острый край булатного клинка.

 

История сложна, как теорема.

Не доказать, куда ушли отцы –

Бойцы в кольчугах и высоких шлемах,

Жрецы и тороватые купцы.

Нас время учит слепотой и спесью

Отцовских лиц в толпе не находить,

Не помнить в уравненье неизвестных,

Как алгебру, историю учить.

 

Как тяжело поднять у века веки!

Как тяжело взглянуть судьбе в глаза!

Как тяжелы иссушенные реки

И каменные, злые небеса!

Ведь вечностью беременное время –

Не враг для человека и не друг,

Но память – Божий дар, проклятье, бремя, –

Изогнута, как ассирийский лук.

 

Раскол времён – всё круче, всё суровей.

Ушли в века пророки, короли.

Звучит в текучей лаве львиной крови

Разверстый рык прожорливой земли.

Век львиной хваткой держит лучших, первых,

И ни одна звезда не говорит,

Но во Всемирной паутине нервов

Любая нить трепещет и горит.

 

Пусть клинописные следы стыдливо

Сменяются петитом тонких книг!

Предстанет нам в обратной перспективе

Минувших лет иконный строгий лик,

Ковчег продолжит путь по небосводу,

Опустит в небо мастер свой отвес

И станет ясной вечному народу

Несложная механика небес.

 

Но всё-таки – и нам открыта высь!

А если счастья нет – то и не надо.

Ведь новый, неизвестный людям смысл

Вторгается в подстрочник звездопада.

Сверкает осень. Ширится распад.

И ветер с гор шуршит листвою рьяно.

И листья, как рапсоды, шелестят

На языке неведомом и странном.

 

Рассвет пылает шапкою на воре.

Ледник сверкает на святой горе.

Процвёл на радость разуму и взору

Потоп большого солнца на заре.

Звучит в огромном небе зорькой ранней

Не плач, не смех, не лепет и не крик,

И в нежной влаге птичьих восклицаний

Плывёт новорождённый материк.

 

Пушкинский тракт

 

Над сибирской дорогой новою

Ветер бьётся седыми всплесками.

Тьма колючая, ермаковая.

Вьюга чёрная, достоевская.

 

Снег взметается, жжёт пожарами,

Да берёзы – метельных ветров белей.

Лишь машины мелькают фарами.

Ночь кутилова. Всполох врубелев.

 

Небеса с земли всю согнали спесь,

И гудит метель над Россиею…

Транссибирский холод бушует здесь.

Морок анненский. Степь васильева.

 

Ночь суровая, богатырская.

В небе – всплески пламени синего.

Время вьюжное, даль сибирская.

Тьма колчакова. Синь мартынова.

 

* * *

 

Перпендикулярная страна

Отовсюду на земле видна.

 

От небес и до морского дна –

Высота ее и глубина.

 

Для земных людей она странна,

К небесам она устремлена.

 

От себя пьяна – не от вина.

Мир ей тяжелее, чем война.

 

В сетке параллелей всем чужда,

Лишь своим смирением горда,

 

Как в огне, в себе она горит,

Плачет и о Боге говорит,

 

Распростершись, как меридиан,

Поперёк всех одномерных стран,

 

Словно струнам – ангельский смычок,

Всем земным явленьям

п

о

п

е

р

ё

к.

 

Космогония 2014

 

Когда воды Всемирного потопа

Коснулся луч карающей звезды,

То проступила гиблая Европа

Из мутной окровавленной воды.

 

Но мир не выносил воды, как груза,

Который тяжелее всех побед...

И распростерлась Азия медузой,

На щупальцах держа весь белый свет.

 

И лишь когда из сдавшейся стихии

Поднялись земли всех соседних стран,

Восстала исполинская Россия –

Средь океанов главный океан.

 

Мир снова ждёт потопа, как мессию,

И тяжки сдвиги литосферных плит,

И океан по имени Россия

Волнуется,

витийствует,

шумит!

 

 

 

ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК

 

* * *

 

Да будет так, как хочет Бог:

Суров скитания итог.

И ты, переступив порог,

Не зажигай огня.

Войди в тот дом, в котором ты

Узнал стремленья и мечты,

Взгляни в себя из пустоты

Законченного дня.

 

Во тьму, как в зеркало, вглядись:

Ты понял, что такое жизнь,

Замкнулся путь крестин и тризн,

На плечи давит ночь.

И в темноте не угадать,

Куда идти, к кому взывать,

Но тихой песни благодать

Способна всем помочь.

 

Взгляни на огонёк свечи,

Перестрадай, перемолчи:

Вот так сгорел и ты в печи

Прошедших буйных лет.

Но за границей естества

Твоя душа всегда жива,

И в памяти всплывут слова:

Да будет в мире свет.

 

Крещение

 

На Крещенье ударил мороз.

Опустели дворы, переулки.

Ветер щиплет ресницы до слёз

На минутной случайной прогулке.

Только в небо направишь свой взгляд –

Снегопад, словопад, стихопад.

 

Приутих прежний шум, маета.

В полумраке сверкает реклама.

Небо синие сжало уста

Над недавно отстроенным храмом.

И маршрутки снуют по дорогам,

Что ведут, к сожаленью, не к Богу.

 

Спит и видит отстроенный храм:

Небо льдом в этот вечер покрылось.

И за что от Всевышнего нам

Этот дар – или эта немилость?

Иордань надо в небе рубить,

Чтобы солнце смогли мы крестить.

 

А в домах – теснота, суета.

Пахнет хвоей неубранных ёлок.

Стол накрыт в честь крещенья Христа,

И собрался почти весь посёлок.

Так и тянет беседы вести

О судьбе, о житейском пути.

 

Не желая склонять головы,

Вновь заводим мы дерзкие речи:

Все мы, в сущности, чьи-то предтечи,

Только чьи – мы не знаем, увы...

Слово за слово – и в диалог

Незаметно вступает сам Бог.

 

Он вступает неслышно, как снег,

Осыпает слова белой пылью…

Белым-белым вдруг станет навек

Сердце, что было тронуто гнилью.

И в простых покаянных словах –

Белых звёздочек тающий прах.

 

Но кончается праздничный день,

И расходятся гости всё тише.

Город спит, и тяжёлая лень

Не дает нам сквозь дрёму услышать:

В старый дом, где мертво и темно,

Белый голубь стучится в окно.

 

Успенский храм

 

Все те же – в неба синей раме –

Черты Господнего лица.

В Успенском бесконечном храме

Свершится служба до конца.

 

Над нашей жизнью непутевой,

Навязчивой, как грешный сон,

Небесной тяжестью суровой

Успенья купол вознесён.

 

И сквозь всю ложь, все небылицы,

Как след космических высот,

По венам тёплый Бог струится

И откровенья крови ждёт.

 

И с нами – здесь и в дымке млечной –

Струящийся по венам Бог,

Успенья купол бесконечный

И жизни звёздный холодок…

 

В храме

 

Храм, как колодец, тих и тёмен, –

Сосуд, воздетый над землёй

В простор, что страшен и огромен,

Где плещет тьма – живой водой.

И в сумрачном колодце нефа,

Где ходят волны полутьмы,

Мы черпаем любовь из неба –

Мы взяты у небес взаймы.

И тьма волнуется, как море,

Где раздробил себя Господь

На звёзды в сумрачном просторе,

Чтоб сумрак плоти побороть.

В Твоей тиши душе просторно.

Там глубину находит взгляд,

Там сквозь меня растёт упорно

Столетий тёмный вертоград.

 

А рядом – нищие, калеки,

Юродства неувядший цвет.

Осколок Божий в человеке

Сквозь плоть свой источает свет.

В неверном пламени огарков

Темнеют лица стариков,

Пророков, старцев, патриархов

Из ста колен, из тьмы веков.

Древнее Ноя, Авраама,

Древнее Авелевых стад –

Они от века люди храма,

Лишь ими град земной богат.

И, возносясь под самый купол,

Воздетых рук стоперстый куст,

Что Господа едва нащупал,

Пьёт полумрак всей сотней уст.

 

Но – выше дня и выше ночи

Безмолвствуешь над Нами Ты,

Ты – сумерек нетленный зодчий,

Пастух вселенской темноты.

Твой дух под куполом витает,

Превыше человечьих троп,

И вещий сумрак возлагает

Свои ладони мне на лоб.

 

Как тяжело Твоё прощенье,

Быть может, гнева тяжелей.

Но Ты – наш Царь, и Ты – Служенье,

Ты – кровь, Ты – плоть, и Ты – елей.

Ты – голубая вязь страницы,

Ты – тот псалом, что я пою.

Облек Ты ближе власяницы

И плоть мою, и суть мою.

 

Тебя я строю, словно птицы –

Гнездо. Стою в Твоем строю.

И в людях, не смотря на лица,

Твой ток вселенский узнаю.

 

Ты, не уставший с неба литься

В немой простор моей страницы –

Господь! Прими мольбу мою.

 

Псалом

 

И вновь и вновь, ища духовной пищи,

Я украшаю дней своих листы

Плетением словес, простых и нищих,

Во славу меченосной красоты.

 

Молюсь плетеньем красок, слов и линий,

И над молитвой всходят купола –

Зеленый, красный, золотой и синий,

Под небом, раскалённым добела.

 

Я тщусь постичь то, что смиренно чую,

Я, немощен и к песне не готов.

Но думой колокольной прозвучу я

В ночи ночей Твоих предвечных слов.

 

Звучат иконы стоязыким хором –

В нём жив Господь над правдою земной,

В рассеянии твари став Собором,

Чей полумрак неявно дышит мной.

 

Пусть бодрствуют до Яблочного Спаса

Моих дождливых мыслей океан

И тело, ставшее иконостасом

От нанесённых человеком ран!

 

И, сквозь распевы чёрной песни некой,

Да будет так отныне и всегда:

Над нищетой рассеянного века

Господь – мой хлеб, Господь – моя вода!

 

Внутренний Афон

 

Творенья третий день, огромен,

Явился мне во мне самом.

Твой замысел упрям и тёмен:

Бог – музыка, где я – псалом.

 

Пусть беден слог, как нищий в храме, –

Над ним мерцает Божий лик,

Зажженный судными свечами,

В их свете вещ и стоязык.

 

Господь над каждым нищим словом,

Как тёмный купол, вознесён,

И в сердце перезвоном новым

Звучит мой внутренний Афон.

 

Туда, туда, в уединенье,

Где Бог и я, где я и Бог

Молчим над светом и над тенью,

Распутав узел ста дорог!

 

И над простором богомольным

Пусть ввек и впрок на сто ладов

Звучит с меня, как с колокольни,

Господень молот – вечный зов!

 

И небо спит, и небу снится:

В псалмах, что пишет отрок Твой,

Сияет каждая страница

Господней вязью голубой.

 

Пребуду я – вне роз и терний –

Царём молчанью Твоему

И небом в серебристой зерни

Град обречённый обниму.

 

Попытка молитвы

 

Или, или, лима савахфани!

 

В старинном, полутёмном храме,

Там, где крылат молитвой звук,

Где светится над небесами

Иконостас из лиц и рук,

Там, где над безднами бессилья,

Над миром, над добром и злом

Врата раскидывают крылья

Двуглавым золотым орлом, –

 

Где жизнь, как песня, звучно спета

И будто в воздухе распят

Псалом из золота и света,

Припавший к телу Царских Врат,

Где, бега дней не разумея,

Киот украшенный стоит,

И лики у святых темнеют,

И золото вокруг звучит, –

 

– Там я, худой, смиренный, тихий,

В иконных ликах узнаю –

За гранью шёпота и крика –

Гордыню адскую мою…

И Испытующий в любови

Пытает: – Кто ты?

Кто же ты?

До глубины, до слёз, до крови,

До немоты, до наготы…

 

И книга воспаряет птицей

Над строгостью недвижных плит,

И рвётся бездна со страницы,

И душу лапами когтит…

И, в переплетах песен с адом

Страданье зная наизусть,

Я чувствую, что рядом, рядом –

Тот, про кого молчать боюсь...

 

Голгофским стоном вознесётся

Мой зарифмованный порыв

Над золотым орлом, над солнцем,

К Тому, Кто здесь единый – жив…

Срываясь в песню, словно в бездну,

Молюсь, дрожу, шепчу урок:

– Я, может быть, ещё воскресну…

Господь, Господь…

 дай срок…

дай строк…

 

Звучит Другой в моём напеве…

Грешны молитвы тёмных вод…

Но зреет на засохшем древе

Господь – целебный, горький плод.

…Но чудится, что в тёмном нефе,

Молчанье мудрое храня,

Укрытый в потаённом небе,

Цветёт Господь вокруг меня.

 

ДАВИД И САУЛ

 

  1. Давид поет Саулу

 

Не знаю я, кто ты, не помню, кто я, –

Пастух? Псалмопевец? Воитель? Судья?

Охотник я или добыча?

При виде твоем сквозь простор бытия

Я вижу, как стая летит воронья,

Меня призывая и клича.

 

Когда я смотрю в эти злые глаза, –

Так в бездну, откуда вернуться нельзя,

Взирает архангел из рая, –

Я верю, зовет меня Божья стезя,

И я на неё уповаю.

 

Ведь, если я в этих очах утонул,

Услышав в них грозный и благостный гул, –

Гул крови, тревожащий души, –

Я верю: Господь и туда заглянул,

Чтоб я Его след обнаружил.

 

Цепочка следов сквозь столетнюю грусть

Протянется – ведаю я наизусть,

Кто сквозь эту душу промчался;

Темна, но прозрачна душа твоя, царь,

И я объясню, как дозволено встарь,

Что жил в ней Господь – и скитался.

 

Он ходит по нашим пустынным сердцам,

Он – нищ, Он – гоним, Он – тесним без конца,

Он ищет приют, словно сын без отца,

В твоём – и в моём бедном сердце.

Я пел, силясь песней твой дух побороть –

Струны моей тропкой прокрался Господь

Из совести – в разум, из разума – в плоть,

Из плоти – в меня, псалмопевца.

 

  1. Саул молчит Давиду

 

Да, отрок, пастух, псалмопевец, пророк,

К тебе перешёл мной накопленный Бог,

В тебе он поёт и рыдает;

Чтоб громче рыдал он, звучал в тишине,

Копьём я тебя пригвождаю к стене,

Как Бога, что прежде таился во мне,

А ныне – тебя опаляет:

 

Ты знаешь, как горько, страдая в пути,

В себе потаённого Бога нести,

Как всё выжигает он в сердце?

Он вечен, он нищ, он настолько велик,

Что каждый – младенец, и муж, и старик –

Вмещает его не в молитву, а в крик –

Крик жизни, крик страсти, крик смерти.

 

Быть Божьим для Бога, а не для себя

Трудней, чем отдать свою жизнь, не любя,

За ложь, что тебе ненавистна…

«Душа для души – не лекарство, а труд…»

Для Бога душа – не работа, а трут,

Чтоб пламя возжечь, чтоб согреть чью-то грудь,

Чтоб жизнь возвышалась над жизнью.

 

Не бойся копья, не рыдай у стены,

Не трогай напрасно последней струны, –

Ведь пальцы на струнах преступно пьяны

Судьбой бесприютных скитальцев…

И, чтоб возвеличилось дело твоё,

Пронзая ударом насквозь бытиё,

Я жизнь выпускаю, как будто копьё,

Из царских, из воинских пальцев.

 

АНГЕЛ И ЖАННА Д’АРК

 

  1. Голос Жанне Д’Арк

 

Ты спишь перед боем в палатке простой,

провидица, дева, дитя.

Твой подвиг – велик. Но, поверь, он – не твой!

Ты избрана, может – шутя.

 

Спустился прозрачный английский туман

На Франции старой поля…

Ты знаешь ли, что тебя ждет, Орлеан,

Луара, Европа, Земля?

 

Ты знаешь ли, Жанна, как будет король

Склонять пред тобою главу,

А после – сожжения страшную боль,

А после – сам ад наяву?

 

Ты запах фиалки сжимаешь в руке

Пред тем, как вложить в ножны меч.

Страну ты спасёшь, но в последней тоске

Себя тебе не уберечь.

 

Ты рвешься в сраженье… Постой. Не спеши.

Ты знаешь, что ждёт впереди

Костёр? Не боишься сожженьем души

Платить за сиянье в груди?

 

Король коронован. Страна спасена.

Стяг – поднят. Конь – бел. Меч –остёр.

Твой подвиг всем нужен… а ты – не нужна.

Ни людям, ни мне, ни себе – не нужна.

Ты всходишь на строгий костёр…

 

Я знаю, я знаю, как трудно молить

Того, Кто тобой не любим,

Как страшно, как горько одной восходить

В небесный Иерусалим.

 

Узнаешь и ты, потеряв благодать,

Забыв про высокий обман,

Как страшно, как горько одной штурмовать

Небесный святой Орлеан…

 

  1. Ответ Жанны Д’Арк

 

Ты страх мне внушаешь, чтоб злей я могла

Сражаться у стен вековых.

Да, тело – и душу – сожгу я дотла,

Но что мне – ничтожнейшей – в них?

 

Что вижу я – ад или небо? Пойми!

Что встало в глазах вместо слёз?

Пахучий туман, городок Домреми,

Над речкой разрушенный мост,

 

И край небосвода, что поднят, как бровь,

И крест на крутом берегу,

И белый шиповник, и алую кровь

На первом осеннем снегу…

 

Что – Жанна? Я – Жизнь, без имён, без судьбы.

Я просто живу – чтоб пропасть.

Меня мне – не надо! Но я из борьбы

Не выйду – на то Божья власть.

 

Так хочет Господь. Так хотела и я –

Хоть, может, уже не хочу –

Одной подниматься к небесным краям

По острому злому лучу.

 

Пусть будет, что будет. Пусть будет, что есть –

Туман над стеной вековой,

Осада, сраженье, кровь, гибель и честь –

И ветер над юной травой…

 

Но небо не стану я приступом брать,

Хотя захотела б – смогла, –

Я встану смиренно у ангельских врат,

Свои вспоминая дела.

 

И, может, разгонится вечный туман

Улыбкой на Божьем лице, –

Как здесь, я в небесный войду Орлеан,

Босая, в рубахе, в венце.

 

Переправа

 

Памяти Павла Соснова

 

Вместо плотской круговерти –

Эти в небе облака,

Вместо всех речей о смерти –

Только тихая река.

А.К.

 

Только знай, что невесть где,

На изломе тьмы и света,

На земле ли, на воде –

И с тобой случится это.

 

Не кривясь и не юля,

Ты проснёшься в мире лучшем,

Там, где плоская земля

И Господь взирает с тучи.

 

Там, где тёмен небосклон,

Там, где сердце – вечно дома…

Сплюнет пожилой Харон

С невысокого парома.

 

Поплывёт во тьму паром

Под закатом – вечным, медным.

Свет и тьма, звезда и дом –

Всё погибло. Всё бессмертно.

 

Ты отдашь Харону грош,

Улыбнётся старец криво.

Он плывёт, и ты плывёшь –

Глупый, маленький, счастливый.

 

Огоньки, мосты, кусты

Промелькнут под небом мглистым.

И с тобою рядом – ты,

Только в детстве, только – чистый.

 

За руку возьмёшь, любя,

Сам себя – и улыбнёшься…

И глядишь ты на себя,

И смеёшься, и смеёшься…

 

В мире, где мороз и зной,

Смерть и жизнь – не понарошку.

Крепко держат шар земной

Эти детские ладошки.

 

ОДА «К СТАРОСТИ»

 

Написал сие в 27 лет, заблаговременно приготовляясь отмечать своё столетие.

 

Сегодня мне исполнилось сто лет.

На волосах – времён седой осадок.

Не веря силе колдовских примет,

Я знаю, что остаток жизни – сладок.

Я, обожжённый пламенем вещей,

Стою у времени в особом счёте.

Свершения и раны давних дней

Живут в столетнем истонченье плоти.

 

Я замкнут в жизни, словно в замке Иф.

Ах, если бы… Я поднимаю веки:

Сто лет на миллион минут разбив,

Я сам себя делю на человека.

Итог сего деления непрост:

Превозмогая почвы притяженье,

Стихосложенье – под диктовку звёзд –

Перерастает в стихоумноженье.

 

Мой голос, хриплый, как из-под земли,

Движенья рук, прозрачных и бесплотных,

Взор старых глаз, тяжёлый шаг в пыли –

Отобразились в фильмах и полотнах.

Мои портреты – ложь. Но в сей игре,

Что названа историей, всё чаще

Один, как олимпиец, на горе

Я озираю мир – большой, бурлящий.

 

Мой разум ясен, и слова – тверды.

Как песня Вальсингама среди пира,

Звучанье олимпийской пустоты

Переполняет раковину мира.

Прозрачность плоти, ясность бытия –

Они вошли в звучащие веками

Слова мои, врастающие в камень,

Которым, может, завтра стану я.

 

Хотя давно ясны мне все пути,

Я всё же вверх смотрю упрямым взглядом

И силы нахожу – вставать, идти

И подниматься над своим распадом.

Я снова набираю высоту,

В себя вбираю радость, свет и горе.

Но в каждом слове я ещё расту,

Смотрю на небо – только вижу море.

 

Сыновний поцелуй времён суров,

Как поцелуй ручного пистолета.

В шумливый океан былых веков

Мои сто лет плывут негромкой Летой.

Как хочешь, умирай – не умирай,

Но жизнь – всего лишь мудрая беспечность.

Моим уделом стал – условный рай

И рукотворная земная вечность.

 

Былых времён прозрачный негатив

Передо мной стоит, как отраженье.

Ни разу не солгав (хоть век мой лжив),

Мне довелось в моём земном служенье

Похоронить детей и их детей,

Стать воином, изгоем и героем,

Стать сетью, избежать чужих сетей,

Оплакать низверженье новой Трои.

 

И я теперь живу в своём миру,

В той памяти, где прошлое столетье

Ведёт свою кровавую игру,

Считая плахи, и кресты, и петли,

Где мертвые живых гноят в тюрьме,

Где время, как конвой, стоит бессменно,

Нас охраняя в нашей зыбкой тьме, –

Где всё, как в нашем мире современном.

 

Работники пера и топора –

Мы и спустя сто лет ещё всё те же…

История – кровавая игра,

А мы, поэты, – горькие невежи:

Идём на смерть, крича: «Я не умру»,

И смотрим, как легко нас время губит,

Как объясняет жертва топору,

Чью плоть сейчас покорно он разрубит.

 

Послушных слов моих густая вязь

Связала преступленье с наказаньем.

Во мне, как в луке, прячутся, смеясь,

Непролитые слёзы мирозданья.

Я знаю, что ещё сто лет пройдёт –

Но никогда никто из конкурентов

Порядковый мой номер не займёт

В таблице человечьих элементов.

 

Я полон жизни, словно решето –

Водой. Давно пора б угомониться!

Но бес в ребре не хочет верить в то,

Что борода седа, не смотрит в лица,

Стоглазый небосвод глядит в меня,

Зовёт, пылит молочная дорога…

В крови – цыганство звёздного огня…

Мой путь пролёг сквозь век – от дня до дня,

 

А времени – его у Бога много.

 

26 октября 2088 года

 

Молитва

 

Не в моём ли слепом сиянии

Оживает любовь твоя,

Отпрыск пения и молчания,

Родич ворона и соловья.

 

Был я гордым в своём смирении,

А в победе смиренным был,

Но звучал в тишине и в пении

Тот же трепет небесных крыл.

 

Как и ты, над словами утлыми

Я несу свой небесный вир.

Словно правда, тлею под углями,

Словно ложь, опаляю мир.

 

Поток сознания

 

Я удивлялся в жизни много раз

Как у убийцы чисто пахнут руки

Он моет их под краном каждый час

Наверно от безделья или скуки

 

Он лжец он лицемэр почти святой

Его уста невинны как и взоры

От них вовсю воняет чистотой

Сквозь телевизоры и мониторы

 

Друзья мои ужасен наш союз

Союз народов армий и сословий

От выдуманных ангелов и муз

На мостовой следы реальной крови

 

В дождинках небо мнётся на траве

За выдуманных ангелов в ответе

От ливня искры мокнут в голове

Я разбиваюсь как плевок об ветер

 

Поют шансон последние гроши

И не на кого в мире положиться

Людей полно но нету ни души

Среди полусмертей и полужизней

 

Пусть я один но я не одинок

Мой дождь привык со мною куролесить

Мой зонтик проживет ещё годок

А головы мне хватит лет на десять

 

Пиши строчи чего-то сочиняй

Потом порви потом башкой об стенку

За это всё ты повидаешь рай

Он розовый как девичья коленка

 

Никто живым не выйдет из огня

Но говорят же верят люди слепо

Что кто-то где-то прыгнул из окна

И взмыл в рассвет пробив башкою небо

 

Безумец не сойдёт вовек с ума

Так что же я писал стихи напрасно

И ночь черна как чернота сама

И на земле так жутко и прекрасно

 

Введение в поэтическую вирусологию

 

Этот мир, облагаемый данью

На любовь, благодать и закон,

Вирусологом-гением Данте

Под большой микроскоп помещён.

 

Спирохеты, микробы, амёбы,

В рукотворном природном аду

Мы внутри чьей-то тёмной утробы

Обитаем – в чаду и в бреду.

 

Я люблю ваши лица без кожи,

Вашу злую белковую плоть,

Мировую возню ложноножек,

Ту, которую не побороть.

 

Ваш удел – исполненье приказа.

Вы живёте, судьбе покорясь,

Бестелесно, бесполо, безглазо

Размножаясь, питаясь, делясь.

 

Наши войны, костры, гекатомбы –

Пустяки рядом с вашей вознёй.

Не боитесь вы атомной бомбы,

Не боитесь кометы шальной.

 

Государства рождений и казней…

В каждом атоме – пропасть и тьма…

Театральные наши боязни

Вас не сводят, безумных, с ума.

 

Мировая, хмельная, шальная

Не война нам грозит, а возня.

С богом! В дебри микробного рая

Волоките по венам меня!

 

Волоките по сердцу Господню,

По сосудам, пронзённым насквозь,

Сквозь чистилище, рай, преисподню,

Сквозь дыханья кровавую гроздь!

 

Ну, а ты, вирусолог, не мешкай,

Видя собственный ад изнутри:

Наши судьбы, дороги и вешки

В стихотворной пробирке запри!

 

Малютка-смерть

 

Малютка – смерть! Ты – рядом, ты – со мной,

На расстоянье вытянутой строчки

От сердца. Хоть молчи, хоть пой, хоть вой,

Хоть сдайся, хоть борись, хоть ринься в бой –

Ты всё равно в конце поставишь точку.

 

Но я не взвою. Сдюжу. Претерплю.

Превозмогу и страх, и боль, и холод.

Я ненавистью, смерть, тебя люблю,

От боли, как от крови, во хмелю, –

Пусть я тобой, как дерево, расколот!

 

Ты кружишь где-то рядом, – знаю я,

Мелькаешь, мстишься, мечешься, смеёшься,

То ускользнёшь, то вновь ко мне вернёшься…

Ты в комарином писке бытия

Кровь пьёшь мою, всё пьёшь – и не напьёшься,

Всегда чужая и всегда моя.

 

Возьми тот скарб, что я всю жизнь храню, –

Слова, дела, бега, суды, потери, –

Но не меня! Себе не изменю,

Ни слова лжи тебе не пророню

Я, заключенный в прочную броню

Любви, великодушия и веры.

 

Малютка-смерть! истица и судья!

Я для себя не требую защиты.

Стою. Молчу. И грудь моя открыта.

Тебя мне жалко. Ты, судьба моя,

Ты знаешь жизни – ты ещё не бита.

Малютка-смерть, тебя сильнее я.

 

Воскресение

 

Триптих

 

1

 

Я лежал в пещере.

Гвозди горели в руках и ногах.

Я кричал, я звал.

Никто не откликнулся.

И я воскрес.

 

2

 

Я воскрес.

Гвозди горели в руках и ногах.

Я кричал, я звал.

Никто не откликнулся.

Я лежал в пещере.

 

3

 

Я воскрес.

Никто не откликнулся.

Я лежал в пещере.

Гвозди горели в руках и ногах.

Я кричал, я звал…

 

Предсказание

 

…Будет всё, как теперь, как сейчас,

Только небо чуть-чуть потемнеет,

И туман в глубине наших глаз

Вдруг последней утратой повеет.

 

Обагрится небесная даль,

И запрутся дощатые двери,

И увянет цветущий миндаль,

И смешаются люди и звери.

 

Будут крики, и споры, и злость...

Утро будет глухое, сырое...

Будет ныть сокрушенная кость,

Будоража, будя, беспокоя...

 

А потом – мир надолго замрёт.

Тишина. Немота. Безучастье...

И предательски быстро уйдёт

Обманувшее странников счастье.

 

Разомкнутся сухие уста,

Тело рухнет в потёмки глухие,

И ладонь отпадёт от креста,

И народ отпадёт от Мессии.

 

В синем взоре засветится мрак,

И блудницы станцуют во храме,

И ладони сожмутся в кулак –

Те, что были пробиты гвоздями.

 

Свобода

 

Я знаю эту тайную свободу –

Свободу выбирать себе пути,

Соваться в воду, не ища в ней броду,

И по воде, как посуху, идти.

 

Свободствуя, я вижу чудо всюду.

В себе найду смычок я и струну.

Я накоплю свободу, как валюту,

Как золото, намытое в плену.

 

Свободы верной золотые слитки –

Свобожества магический кристалл…

Попытки овладеть им хуже пытки,

В которой люди гибнут за металл.

 

Но есть одна неявная свобода,

Не знающая формул и имён, –

Свобода голубого небосвода,

Свобода верить в Чудо, как в Закон.

 

Свободе мы научимся у хлеба,

У птицы, что свободствует сейчас.

Свобода – третий глаз, восьмое небо,

Шестое чувство, выросшее в нас.

 

Есть в человеке тайная дорога,

Путь сквозь себя, сквозь рабство, боль и страх,–

Свобода на кресте молиться Богу

И –  воскресать с улыбкой на устах.

 

Воспоминание о будущем

 

На тесной кухоньке в раю

Мы чай подолгу пили.

Мы вспоминали жизнь свою

И то, как нас убили.

 

Мы вспоминали тьму и свет,

Бега, погони, спешку,

И кровь, и боль, и ложь примет,

И слёзы, и усмешку.

 

Мы вспоминали про обман

Невыносимо длинный,

Про боль неискуплённых ран,

И – пили чай с малиной.

 

…Висит в углу пейзаж Дали.

Свеча горит устало.

Из-за большой стены, с земли,

Чуть слышен гул вокзала.

 

Обои светятся впотьмах,

На них плакат – икона.

За окнами – в нагих ветвях

Архангел и ворона.

 

За ними – плоский небосвод

В осенних мокрых звёздах,

И – ветер неземных высот,

И – воздух, воздух, воздух!

 

И месяц на гвозде висит,

Тяжёлый, полусонный,

И Бог из-за него глядит

С улыбкой – чуть смущённой.

 

Правила поведения в космосе

 

Открылась бездна, звезд полна,

Звездам числа нет, бездне – дна.

Ломоносов

 

Когда в постели ты уснёшь надолго,

Когда проснёшься в запредельной мгле,

Тогда поймёшь, как весело и колко

Идти босым по собственной золе;

 

Как весело – снять тело, как рубаху,

И в бездне бездн, в огне огней – без страха –

Забыв на миг, что ты ещё живой,

Гулять по небесам вниз головой!

 

Как муха, на прозрачных тонких крыльях,

С мильоном глаз, идти ногами вверх,

По небосводу, нищим и всесильным,

И слышать смехошум и небосмех!

 

Как облака воркуют и курлычут!

Как зелен ветер! Как пушист рассвет!

Всё относительно, и нет различий

Меж вышиной и низом для планет.

 

Нет верха, низа – в космосе всё зыбко…

Глядите в небо, мёртвый и живой, –

Там рыжий клоун с царскою улыбкой

Идёт по небесам вниз головой!

 

В его руках смеётся луч-гитара,

И в свете нескончаемого дня

По всем углам вселенского базара –

Лучей весёлый щебет, воркотня!

 

Базар вселенский – всё в нём вверх ногами,

В нём шум и хохот, блеск и звон монет,

В нём дарят и меняются дарами,

В нём сквозь людей течёт небесный свет!

 

В нём солнечные зайчики, как дети,

Из ветра лепят замки без забот,

С лучом-гитарой клоун сквозь столетья

По небесам вниз головой идёт!

 

Быть здесь, сейчас – и в небе, и повсюду,

Забыв про притяжения закон, –

Такое цирковое чудо-блюдо,

Такой мистический аттракцион!

 

Вечернее размышление

о Божием величестве

по поводу великого северного сияния

 

Ещё темны на зимнем небе тучи,

Ещё во тьме мы странствуем, скорбя,

Ещё безмолвны облачные кручи

И небо, умолчавшее Тебя,

Ещё Твой ангел молча верховодит

Движением созвездий на оси,

Но по сердцам уже неслышно ходит

Широкорукий ветер с небеси.

 

…И вот – небесным огненным крещеньем

На ветках взоров расцвели цветы,

Как довременное отображенье

Твоей ненаступившей красоты.

Уста небес почти уже разжаты,

И девственная бездна велика,

И вот – я жду, когда же, ну когда Ты

Сойдёшь с небес ко мне на край листка,

 

Чтоб прорасти из праха до небес

В Тебе – густым плетением словес!

 

Вот – Ты встаёшь, как светлый вал, как столп,

Над парком, над скопленьем наших толп,

И смотрят кротко грешник и святой,

Как таешь Ты – бездонной высотой,

И с ликованьем озирает взгляд

Небес ночных зачавший вертоград.

 

…Когда над городом и небосклоном

Твоя восстала огненная сень,

Над нашей благодатью и законом

Ты был – само Творенье в первый день.

Остановились в старом сердце стрелки,

На миг замолкло время на часах,

И стал – превыше наших мыслей мелких –

Твой вещий шорох слышен в небесах.

Но – мне темно, чего от нас Ты хочешь,

Зачем – Твоё явленье, Твой побег…

Увы, Твоих бесследных одиночеств

Нам не постичь, не изучить вовек.

 

Ты – тяжелей всех звёзд – не знаешь веса,

Закон Твой благодатен, нем и прост,

Но ярче всех земных стоцветных фресок

Мозаики Твои – на сотни вёрст:

Столпы, изгибы, молнии, провалы,

Сиянья, без которых мир – темней,

В которых над землёй возликовала

Икона воплощённости Твоей!

 

Иконостас из света – прост и кроток,

И огненный псалом в ночи высок.

Века веков прочтя наискосок,

Мы не сочли Твоих секретных тропок,

Ведь мы – Твой долгий выдох. Небо – вдох.

Вокруг Тебя цветёт мой взор упрямый.

Мы стали для Тебя картинной рамой,

А Ты – картиной, Царь, Художник, Бог.

 

Себя, как взор, я в небеса вонзаю,

И глаз Твоих густая тьма – на мне.

Тебя пишу я – и себя читаю

В Твоих словах, на их бездонном дне.

Пространствуя, я плачу и ликую,

И плач мой – вне признаний и словес:

В самом себе я, прозревая, чую

Твою – слепую – летопись небес.

Я плачу небом, на колени павши,

Как в руки, слёзы взоров лью во тьму.

Мой слух – Твой раб, раб тишины наставшей,

А взор – как царь сиянью Твоему.

 

Но вот – Ты мощно воспылал огнями

Над собранной в единый вздох судьбой,

И я в Тебя, как в небо, врос корнями,

Хоть мой светец – как тьма перед Тобой.

И – нет конца! Летят за нами вёрсты

Туда, где к нам взывает глубиной

Над всей землёю куполом развёрстый

Твой тёмный рот, что втайне дышит мной.

Как руки, что меня благословляют,

Твой тёмный взгляд ко мне на плечи лёг…

Безмерно тяжек груз Твой и высок,

Но в нём – вес наших бед бесследно тает.

 

Держава дней моих скудна, Господь,

Ей свой же судный миг веками снится,

А я, а я – отрезанный ломоть,

А я – просфора с вынутой частицей.

В Тебе всё наше громче и звучней,

Как в горных кручах – голос человека,

И я – лишь сгусток темноты Твоей,

Что всем и вся населена от века.

Мы все в Тебе – смутны, как небеса.

Над нами Ты бессмертной тьмой разлёгся.

Но прорастает света полоса

Сквозь нас – от края, где Твой луч зажёгся.

 

Взор приучив к тиши ночных громад,

В себе найдя согласие с простором,

Среди хором звучим согласным хором

В Тебе, лучей звучащий вертоград.

Стоим мы, опершись на пустоту,

В которой наши песни не допеты,

А ты растёшь – без цели – на лету

И рассыпаешься потоком света…

 

Вокруг Тебя, легко сойдя с орбит,

Космический зверинец зодиака

Ревёт, щебечет, тенькает, скрипит,

Звучит в потоках проливного мрака.

Я вижу тени всех усопших правд,

Взошедших из космического гроба,

И я – не труп, не бог, не космонавт,–

Ребёнок в полукосмосе утробы.

Я чувствую, как пахнет тишина,

Копируя собой нагое небо,

И распадаюсь праведно-нелепо

На атомы раздробленного сна.

Я проникаю в атом, в краткий миг,

Как в водоём, в котором спит сиянье,

И космос, что лежит в глазах моих,

Приобретает голос и дыханье.

И, зная, как вселенский код непрост,

По правилам зеркального искусства,

Читая снова птичий щебет звёзд,

Прочитываю собственные чувства:

 

Всё мирозданье – бесконечный взрыв.

Всем звёздным небом в темноте вспылив,

Как птица, обернувшаяся свистом,

Господь порой нисходит к атеистам,

И звёздный щебет говорит им то,

Чего не знал из ангелов никто.

 

Я продолжаю свой первополёт –

И вижу небо, вплавленное в лёд,

Где, вопреки законам тяготенья,

Мне – по порядку светопредставленья –

Заменит тело холод тех высот,

Который нас погубит – и спасёт.

Безвыходна вселенская остуда:

Никто не возвращается оттуда,

Никто из всех, проникнувших туда –

Сквозь закулисье Страшного Суда,

Где, в небесах сиянье расточая,

Сквозь небо – от начала до конца –

Идёт в скафандрах, шлемах и с мечами

Космическое воинство Отца…

 

Но и с последней, страшной вышины

Я снизойду во тьму своей страны,

Светающей неслышно за окном,

В привычный, наизусть знакомый дом,

Чтоб снова жить, «чтоб мыслить и страдать»,

Чтоб пережить счастливое прозренье,

Когда с небес прольётся благодать

И звёздный снег падёт нам на колени,

 

И чтоб всё это – людям передать.

 

Очарованный странник

 

Шуршит в ночи глухая кровь,

Растут в крови леса и чащи.

Прислушайся, как звучен зов

Небес в тебе, как он суров, –

Сметая нежность и любовь,

Трепещет дерево ветров

Над будущим и настоящим!

 

Бежит по жилочкам ручей,

Журчит, кровит, сквозь жизнь разлился…

Глубинный, горький сад корней

В моей крови зашевелился.

Молчат сухие слёзы звёзд,

И – выше звёздного прибоя –

Качается небесный мост,

Пружинит бездна под стопою.

 

Законы совести суровы,

Но выше их – любви закон…

И я, как странник, очарован,

Небесным пеплом обожжён.

Иду – от следствия к причине,

Ведя грехам и пеням счёт.

Ступни горят, как от щетины,

Что у меня в крови течёт…

 

Но небо – вотчина Икара –

Спускается на тёмный лес,

И холоден нездешним жаром

Костёр снегов, костёр небес.

Мои уста закрыты туго,

Но всё-таки – судьба щедра,

Но всё-таки – горит упруго

Любви колючая искра,

Пока дрожит, колеблем вьюгой,

Шатёр небесного костра.

 

И молча дозревает слово

Под снегом, сладкий сок лия,

До полнозвучного, крутого

Декабрьского небытия.

Я жду, что плоть прозреет веще,

Впитав крутой словесный сок,

И между тучами заблещет

Рассвета русый волосок,

 

И в небо отворится дверца,

И ветка ветра налегке,

Задев меня, коснётся сердца,

И посох зацветёт в руке,

И люди облекутся в солнце,

Идя Великою Прямой,

И на иконе улыбнётся

Запечатлённый ангел мой.

 

У камина

 

Хотел ты жизнь познать сполна:

Вместить в себя явленья сна,

И прорастание зерна,

И дальний путь комет.

И вот – ты одинок, как Бог.

И дом твой пуст. И сон глубок.

В камине тлеет уголёк

И дарит слабый свет.

 

Ты всё познал, во всё проник,

Ты так же мал, как и велик,

И твой предсмертный хриплый крик

Поэзией сочтут.

Всё, что в душе твоей цвело,

Давно метелью замело,

Но где-то в мире есть тепло –

Там, где тебя не ждут.

 

Всё кончилось, – любовь, тоска, –

Но бьётся жилка у виска,

А цель, как прежде, далека.

В дому твоём темно.

Открой окно, вдохни простор, –

Ты с небом начинаешь спор,

А на столе, судьбе в укор,

Не хлеб и не вино.

 

Что было, то навек прошло.

Зло и добро, добро и зло

Влекут то в холод, то в тепло,

И вечна их печать.

И ветром ночи дышит грудь,

Но ты всё ждешь кого-нибудь,

Чтоб дверь пошире распахнуть

И вместе путь начать.

 

К себе ты строг. И вот – итог:

Теперь ты одинок, как Бог.

Но всё ж ты смог из вечных строк

Создать звучащий храм.

Но вдруг волненье стиснет грудь:

Твоей души коснулся чуть

Тот, кто последний вечный путь

Указывает нам.

УХО ВАН ГОГА

 

Поэтические сонаты, фуги, оратории

 

Державину. Жизнь омская

 

Фуга

 

Я жил на Омке, – не на Званке, –

Когда из тьмы веков ко мне

Явилась Муза – голодранка

И замаячила в окне.

Она зашла ко мне погреться,

Залезла в душу и в карман,

И объяснила суть прогресса,

И водки налила в стакан.

 

Вы, Машка, Хлоя и Фелица,

Меня не смейте ревновать!

Для шуток с этою девицей

Нужна тетрадь, а не кровать.

Я с вами цацкаться не стану,

Ведь на земле известно всем:

Поэтам русским по Корану

Иметь дозволено гарем.

Мне всё дозволено и свято,

Святое место часто смято.

Жись без греха – что без стиха:

Мелка, соплива и тиха.

Так наплюём на наше горе

И запируем на просторе!

 

Глагол времён… Всё это басни.

Есть вещи слаще и прекрасней:

Вот на столе лежит арбуз

И выставил зелёный ус.

Вот разлеглась, ещё невинна,

Изнеженная осетрина.

Блины с икрой, как генералы,

Лежат горою после бала,

И разлитой по кружкам квас,

Являя нрав, шипит на нас…

 

Согласно истине столетней,

Литература – дочка сплетни.

И я с утра до самой ночи

В окно на двор уставлю очи,

Чтоб подсмотреть там стайку тем

Для од, элегий и поэм.

 

Какой народец населяет

Те животрепетны края,

Где в Иппокрену претекает

Моя иртышская струя!

Какие здесь мосты, дороги,

Какие старые чертоги,

И каждому здесь старику

Власть оставляет по пеньку.

Какая пыль! Какие были!

Какие дивы нас любили!

Какие стервы нас бросали!

Какие звёзды нам сияли!

В каких болотах мы тонули –

И вот теперь сидим вот здесь,

На Омке, в крепости, в июле,

И будоражим лестью спесь.

А Муза, девка крепостная,

Роман нам крутит, превирая

Сухую правду в сладку ложь,

И хренушки её поймёшь.

 

Российских од архиерей,

Приди ко мне и помудрей.

Тебе я расскажу о мире,

Бряцая на журнальной лире.

Журнал твой разум озадачит:

Какая в мире канитель!

А что там Вашингтон чудачит?

Пошто артачится Брюссель?

Варшава лезет вон из кожи,

Чтоб сажей нам замазать рожи,

И где-то бродит гад Игил –

Ошеломительный дебил.

 

А что у нас? Покой, затишье,

Песок да тополиный пух.

Ворует вор. Писатель – пишет.

Реклама – тешит взор и слух.

Гад – гадит. Машет пикой витязь.

На всяк вопрос – один ответ:

Вы молодцы. Вы здесь держитесь.

Страна в порядке. Денег нет.

 

Восстань, воззри, пиит свободный,

На синь народныя волны!

Пойми язык простонародный,

Доверь ему бессмертны сны!

Постигни правду нашей веры,

Пойми всю суть заподлицо,

В лицо Истории-мегеры

Влепи российское словцо!

 

Я всё ж чего-нибудь да стою,

Недаром пел, недаром жил.

И да залягу я рудою

Меж каменных Господних жил!

Окаменеет близь и дальность,

Разбьется звездная хрустальность

В тот страшный час, последний час,

Что уравняет с прахом нас,

Но и в кремнёвой вспышке света,

Что в судный день издаст планета,

Мелькнёт часть моего огня –

И Бог воспомнит про меня…

Я – царь, я – раб, я – червь, я – бог,

Я – всё, что вспомнить нынче смог...

 

Прости меня, мой собеседник:

Чудачеств пушкинских наследник,

Я разбираться не привык

В том, что вещает мой язык…

Слова резвятся, как амуры,

Пред ликом девственной натуры,

Трезвы, ясны, вполне в уме,

А я уже ни бе, ни ме.

Но, и не смысля ни бельмеса,

Я всех зову на путь прогресса,

И пусть трепещет тот прогресс,

Что нас не взденет до небес!

Держава росская богата,

Трепещет в небе грозный флаг,

И всё не так у нас, ребята,

И слава Богу, что не так!

 

Ухо Ван Гога

 

Соната

 

Наш мир стоит на Боге и тревоге.

Наш мир стоит на жертве и жратве…

У жертвы, выбранной жрецами в боги,

Перевернулся космос в голове.

 

Его холстов бессмертные ошибки –

Зрачка безукоризненный каприз:

Плывёт над садом облако улыбки,

И в облаке струится кипарис.

 

Пылает ухо в пурпурном закате,

Кровь виноградников пьянее книг,

И пузырится звёздами хвостато

Ночного неба чёрный черновик.

 

Сухой голландец, тощий и небритый,

Сам для себя – дурдом, дурман и страх,

Взирает на подсолнечье с палитрой,

Сжимая трубку старую в зубах.

 

Он слышит сердцем звуки небосмеха,

Он ловит кистью Божий смехолуч,

И ухо отзывается, как эхо,

В ушах листвы и в раковинах туч.

 

Он совершит святое разгильдяйство –

Мазком к холсту пришпилит высоту.

Джокондовское снится улыбайство

Подсолнухам, врисованным в мечту!

 

Звенит над храмом небо колокольно,

Чтоб нам зрачки от скуки протереть,

Но всё же вечно смотрим мы – невольно –

Туда, куда так больно нам смотреть!

 

Прозрачная идёт по склону лошадь,

И жалуется ей сквозь холст Ван Гог,

Что башмаки его устали слушать

Рассказы неоконченных дорог…

 

Творец в сверкальне сна полузеркален.

С холста струится солнечная кровь.

Мозг гения прозрачно гениален,

И сквозь мозги сквозит сквозняк богов!

 

2

 

Вот он идёт – не человек, – дурман,

Дурман небес, чудачества лекало.

Он пьян, давно упал бы он в бурьян,

Когда б за крылья небо не держало.

 

Он пьян, но не от нашего вина,

А от другого, – горше и суровей.

Кровь виноградников всегда красна,

Как солнце, конопатое от крови.

 

Он пил всю ночь глухой абсент легенд.

Полынный вкус небес во рту дымится.

Абсент легенд – священный элемент,

Он миражам даёт черты и лица!

 

А рано утром, только он проспится,

Увидит Бог, живой в его зрачке,

Как солнце сквозь подсолнухи струится,

Бушует, пляшет в каждом лепестке!

 

Пусть барабанит в жилах кровь-тревога,

Пусть грают птицы, небо вороша, –

Подсолнечье – вот небеса Ван Гога!

Подсолнухи звенят в его ушах!

 

Художество не худо. Всё – оттуда,

Где метеор – взамен карандашей.

Да, вот такая амплитуда чуда –

От неба до отрезанных ушей!

 

 

Под куполом цирка

 

1

 

Огромный купол, гулкий и пустой,

Куда приходит сумрак на постой,

Где в полутьме огонь рисует знаки, –

Сюда стремится ум в вечерний час.

Здесь щедрый Праздник собирает нас,

Здесь, как артист, танцует луч во мраке.

 

2

 

Как будто слово, линия звучит,

Когда гимнастка сквозь простор летит.

Взвихрённый свет её чуть видит, робок.

Пронизаны огнём и плоть, и кровь.

Здесь Время отдыхает от трудов,

Здесь лишь Мечта работает, как робот.

 

3

 

И Хитрый Глаз над куполом суров.

Пронзая взором сей Великий Кров,

Он пишет, как стихи, меня – поэта,

В глубь жизни обратившего свой взгляд,

Когда мгновенья пчёлами летят

На скрытый в вышине источник света.

 

4

 

Здесь – мы взошли на высший пик времён!

Обозревая твердь, и явь, и сон,

Мы видим – по краям воздушной ямы,

Порой сходясь в единое гнездо,

Порой цветя колючею звездой,

Свет ртутью разлетается багряной.

 

5

 

Я радуюсь игре лучей с туманом,

В которой, может, сам игрушкой стану.

Водоворот обмана, зла, добра,

Зверей, людей, огней круговращенье,

И жизнесмерть, и смертовоскресенье –

Игра, игра… жестокая игра.

 

6

 

Игра, я – твой! Себя я вновь узнаю

В гимнастке, что летит из пушки к раю.

Живого тела слиток золотой,

Мерцающий над тёмною ареной, –

Ты – образ человека Перемены,

Творца игры – жестокой и святой.

 

7

 

Добра и зла не знает сей уродец –

Бесстрашный, юркий цирковой народец.

Юродство, бесовство, обман в крови –

И детский смех, и свет лучей искристых,

И риск, и страх, и хохот сил нечистых,

И низверженье вниз с высот любви…

 

8

 

Да, в цирковой подзвёздной Одиссее,

Где тело, овладев душою всею,

Даёт ей трудный, роковой урок, –

Земной урок бескрылости крылатой, –

Здесь Ева и Адам не виноваты,

Здесь первородный грех пошёл не впрок.

 

9

 

И ты, гимнастка, жаркая от зноя,

Мелькающая солнечной иглою

Под куполом, сшивая тень и свет, –

Ты превратилась вся в клубок событий.

В нём на одной из спутавшихся нитей –

Груз всех земных падений и побед.

 

10

 

В лучах мелькают тело, ноги, грудь, –

На них присело Время отдохнуть,

Как на качели, чтоб взлететь повыше.

Она ваяет телом, как резцом,

Скульптуру света, – светом мы поём,

Мы свет багряный, словно песню, слышим.

 

11

 

Господь, за что её Ты бросил в Лимб?

Кольцо арены – словно круглый нимб,

Простёртый, чтоб могла она разбиться.

Страх высоты – коварный, хитрый бес…

Но сквозь круги ступенчатых небес

Она летит – стремительнее птицы.

 

12

 

Нырнёт во тьму, прозрачнее медузы, –

И темнота расходится, как шлюзы…

Вот слиток тела есть, а вот – исчез,

Как золото, расплавленное ловко…

Она висит, как гирька, на страховке, –

Судьбе бескрылой злой противовес.

 

13

 

Звучит во всех суставах звёздный туш.

Жизнь – это свет, и дрожь, и трепет душ.

Грех допустим – исключены ошибки.

Весь путь её – по роковой черте:

Её, почти предсмертной, высоте

Известен вес восторга и улыбки.

 

14

 

Здесь перед нами встала на пуанты

Судьба земли, разъятая на кванты.

Глухой глагол времён, металла звон, –

Он просто по-иному оркестрован,

Чем похоронный звон, он здесь раскован,

В весёлый детский хохот обрамлён.

 

15

 

Скрывает лица маска – как могила.

Когда б мы раньше знали, что за сила

Таится в маске, как она крадёт

Нас у себя, – не стали бы смеяться

Над клоунами, мы, – лжецы, паяцы,

Играющие роль за годом год.

 

16

 

И вновь дрожит в лучах неутомимо

Сердцебиенье вечной пантомимы,

Которой имя – Жизнь, источник мук

И радостей, набухших, словно колос,

Когда движенье обретает голос

И тяжесть мира обратилась в звук.

 

17

 

Лети, лети, бескрылая, крылато,

Над космосом, на атомы разъятом,

Сквозь нашей жизни блеск и темноту,

Над шабашем чертей, гуляк и звуков,

Над морем вздохов, шёпотов и стуков,

Лети, лети – переступи черту!

 

18

 

Игра, игра – мятеж, налитый светом,

Ад, к небесам хлопками рук воздетый,

Орбита сцены, брачное кольцо

Земли и неба, плоти и полёта,

Левиафан в обличье Бегемота,

Последний Ангел, прячущий лицо!

 

19

 

Лети под вечным Куполом, как атом

В небесном цирке, на хлопки разъятом!

Я верю в верность твоего добра.

Последними мытарствами проверен,

Я твоему огню и мраку верен,

Игра, игра… жестокая игра!

 

Третий глаз

 

Когда во мне проснётся третий глаз

И я – сквозь толщу темноты – увижу

В глуби земной нефть, золото, алмаз

И будущее, ставшее мне ближе,

Произрастающее из земли,

Как тонкий стебелёк, без разрешенья,

Не опасаясь тлена, тла и тли,

Порой теряясь в огненной пыли,

Порой от зноя прикрываясь тенью, –

 

Я встану, холодом скупым дыша,

Над правдой, ложью, небылью и былью, –

И защебечет звонкая душа,

Как воробей, в клубах житейской пыли.

Я вижу всё: насквозь прозрачна мне

Вся подоплёка солнечного неба.

Я вижу: в небе – то же, что на дне,

В просторе – то же, что и в глубине,

И весь наш мир – живого сердца слепок.

 

Молчи! Возьмись за этот тяжкий труд,

Стальными обручами стисни сердце,

Как перст к устам прижавший Горпехруд,

Бог тишины, пророков и младенцев.

Молчи! Молчанье – правота твоя,

Самотворящееся изваянье.

Как форма для сверхпрочного литья,

В тебе пусть сформируется молчанье.

Оно набухнет сутью, возрастёт

И породит гигантов и титанов –

Укажет на три вечности вперёд

То, чем я был, чем после жизни стану.

И выпрямляется упрямый рот,

И кровь шумит в глухом удушье слова, –

И жизнь, прожитая наоборот,

С конца к началу, ждёт начала снова.

 

А если я, житейские кроты,

Не знаю правил вашей суеты, –

Я здесь, простите, попросту не в теме.

Я редок в этой солнечной системе.

Я редок там, где на базарах дня

Торгуются слепые за подделку,

Где давка, щебет, шум и толкотня,

Где небеса жидки, а реки мелки, –

Здесь, в солнечном сплетенье зла и лжи,

Я в тень, как в монастырь, собою заперт,

Я – не мираж, чтоб верить в миражи,

Я, сам себе – бедняк, и храм, и паперть!

 

Я сам себе – судья и приговор,

И преступление, и наказанье.

Ко мне Господь простор небес простёр,

Чтоб мой зрачок пил чистое сиянье.

Я сам в себе обрёл свои права.

Я их вскормил – слезами, потом, кровью.

От свежей истины кружится голова,

Хмельна, пьяна, жива – и тем права,

И небосвод подходит к изголовью…

 

Всё очень просто – проще простоты.

И с убываньем дней я не убуду.

Быть лишь собой, собой – до немоты,

До хрипоты, до вечной красоты,

Не знать остуды, не боясь осуды.

Мои слова понятны и просты.

И жизнь – проста.

И сердце

верит

чуду.

 

Рерих

 

Фуга

 

Мы – беловодцы, мы – гипербореи,

Из неба, снега и сиянья смесь.

Над гималайской тропкою, старея,

Мерцает голубая дурь небес.

Медлительные, словно черепахи,

У входа в храм, храня глухую честь,

Как иероглифы, стоят монахи,

Самих себя пытаются прочесть.

Мохнатые народы в белых кручах

Веками вход в подземье стерегут.

Их каменистая судьба – не лучше,

Чем огненная йога войн и смут.

Несутся звуки войн, как будто черти,

В фарфоровые, злые небеса.

Тибет, как кукла на руках у Смерти,

Наивно пучит синие глаза.

Вращенье колеса… Молчанье храма…

Багровый, вечно нежилой восход…

И жизнь разинута, как яма Ямы,

И смерть разинута, как небосвод.

 

В горящем мире, средь чумного пира,

Едва звучит мелодия чудес,

Но Рерих, словно Рюрик, с камня мира

Глядит в восточное лицо небес.

Молчит устало нежилое небо,

Скуластых гор улыбка тяжела,

И сами порождают чудо-нервы

Смешенье правды, лжи, добра и зла.

Я эти бреды, странные, как Веды,

Пишу в тетради, и мелеют дни,

И в будущем я вижу – беды, беды…

Ом мани падме хум,

Или лама савахфани.

 

Как прост простор! Простая правда праха

Нас не сведет, несведущих, с ума.

Звучит трубой тибетского монаха

Либретто оперы «Священная Зима».

Святой и грешный, огненный и тленный,

Свой узловатый напрягая мозг,

На смертной высоте, поверх Вселенной,

Молюсь, струюсь, теку, как белый воск.

Здесь, на отрогах смерти, в Гималаях,

Нашёл себя я, сам себе не рад.

Здесь облака и ламы принимают

Веков и гор предсмертный плац-парад.

Молчат, скрывают золотую сказку

Остроги многорогих острых гор,

И неулыбчив, и вдвойне неласков

Земной нечеловеческий простор.

 

Вопросы изогнулись червяками

Из яблока, что ел в раю Адам:

Что жизнь твоя? Чего ты ждал веками?

За что ты отдан бесам и годам?

В уме держу я правду, как в застенке,

А правда – рвётся совершить побег,

Путь держит в Персию заблудшим Стенькой,

Находит – плаху после ста побед.

 

Как жаль, что тело на меня надето!

Я вижу, как, не чтя моих трудов,

Века сияют азиатским светом

Сквозь каменные веки городов.

И, сквозь тысячемильную преграду,

Я вижу, – мне даёт Махатма знак, –

Как Азия идёт по Петрограду,

Сквозь сложенный из камня древний мрак.

Русь бредит Богом, ей и неба мало,

Она стремится за небо утечь, –

И Азия с Финляндского вокзала

В гранитном Петрограде держит речь.

Бушуют скифы в петроградском храме.

Стих блоковский отчаяньем горчит.

Мадонна с азиатскими глазами

Молчит, молчит, молчит, молчит, молчит…

 

Молись Христу, пророку или Будде –

Рай всем один, у каждого свой ад.

Обломов, будто русский Будда будней,

Залазит глубже в пёстрый свой халат.

Халатом Азия на мне сомкнулась,

Связав меня и дух освободив.

То Мория – или зловредный Нуллюс

Велит в предсмертной высоте бродить?

Но слушай, но – внимай, благоговея:

Укутанные в шубы и в меха,

Над Родиной твоею и моею

Махатмы могут крыльями махать…

Мы, Рюрики, Мамаи и Иваны,

В азийском ханстве Хама все равны.

Но рано нам достались наши раны,

И наши страны слишком уж странны…

 

Но сквозь заброшенный на небо невод

Текут ветра, неведомым дыша,

И горы скалятся, и рвётся в небо

В их челюстях зажатая душа…

И явлен мне столетий острый остов –

В нём синий хмель запретных нам высот,

И человек, как вечный гость погостов,

И жизнь, навеки вплавленная в лёд.

 

КОЛУМБ ВЕРНУЛСЯ

 

Монолог пьяного адмирала

 

На небе светит глупоглазый месяц.

Я на него готов завыть, как пёс.

На всю вселенную усы развесив,

Меня в таверне слушает матрос.

Ночь холодна, как будто королева.

Европа спит, грязна, как мой камзол.

И тошно представлять, твою налево,

Что я – источник золота и зол…

 

Когда стремился я в поход индейский,

Я не стыдился лести и вранья –

Руководила мной, по-компанейски,

Космическая алчность бытия.

«Нажива на живых рабах – гуманна,

Рабам спасает души – невзначай.

А золото – ведёт за океаны,

Питает разум, покупает рай».

Сто раз я кланялся убийцам и прохвостам,

Сто раз просил взаймы у дураков,

Сквозь океан тащил пропойц на чёртов остров,

Открыл дорогу в рай… и был таков.

 

Открыл? Проваливай! Тебя не жальче,

Чем тех рабов, что ты привёз, дурак!

…Моя метафизическая алчность –

Дорога в Новый Свет и Новый Мрак.

Ругнуться бы озлобленно и грубо,

Да смысла в злобе нет…как и во всём.

Индеец-раб нахально пучит губы,

Не понимая, что мы тут несём…

 

Себя учу я, как язык индейский.

Ночь молчалива, словно ветчина.

Смерть смотрит вдаль с улыбкой фарисейской,

А жизнь – скучна, как верная жена.

Я быть пытаюсь сумрачным и гордым,

Я умножаю злобу и враньё…

А королева холодна, как орден,

Как званье адмиральское моё.

 

…Я лгал. Я грабил. Я сменил отчизну.

Я знал похмелье, но знавал и хмель…

Хуан! Тащи бутылку. В небо брызну

Струёй бургундского… Я, кстати, вызнал

Научное определенье жизни –

Оно одно, простое: канитель.

 

Какая канитель, скажите просто, –

Мечтать о славе, золоте, добре,

Считать, что океан тебе по росту,

И оказаться смердом при дворе!

Они меня забудут, право слово,

Бог весть чьим именем прозвав страну,

Что я открыл… Но в этом нет худого.

Смешно другое, как я ни взгляну:

 

Сие забавно – стать в веках героем,

Рискуя жизнью, честью и душою,

Сквозь океан прокладывать следы

Для воровства, наживы и вражды;

Сквозь море рыскать, надрывая *опу,

Сто раз тонуть, в долги по грудь залезть,

Чтоб привезти в продажную Европу

Рабов, и золото, и модную болезнь;

В Мадриде плесть для грандов небылицы,

Просить деньжат, и жрать, и бабу мять…

Но тошно мне к чему-то зря стремиться

И что-то в этой жизни понимать.

 

Стреляй, скачи, живи… А что же дальше?

Как ни ломай башку, и не поймёшь.

Во всём, что мы творим, есть доля фальши,

И даже правда – это праведная ложь.

Мы лжём, что ищем новизны, открытий.

Для грандов всё равно, я жив иль мёртв:

Достаньте золото, а там – хоть не живите,

Хоть удавитесь… Бережливый мот,

Я промотал себя – за власть и деньги,

Которые сквозь пальцы утекут…

Да, все мы дураки, но все мы – дети,

Не знающие, что они – растут.

Мы подрастём. Мы, может, поумнеем.

Мы станем благодарней и скромней…

Мадрид мудрит, вино в нём – чуть хмельнее,

Чем в Генуе, и сумрак – чуть черней.

Европа пахнет лавром и лимоном.

И на черта я мчал за океан?

Добро везде слабо, а зло – бездонно,

Как океан… как этот вот стакан.

Я пью, я пью… и не напьюсь, дружище.

Мы, моряки, такие дураки!

Плывём куда-то, всё чего-то ищем,

Хотя не движутся материки…

И море нам бормочет матерки.

 

Мадрид мудрит, а гранды жаждут грантов.

Ночь молчалива, словно ветчина.

Откапыватель собственных талантов,

Я сам не знаю, в чём моя вина:

Я развратил открытием полмира,

Привёз вам попугая и банан,

Приполз в харчевню, сам себе не милый,

И пью, и злюсь, что до сих пор не пьян.

Европа спит, как мирная старушка…

А океан ворчит, как Бог, суров…

Хуан! Тащи бутылку. Где же кружка?

Куда нам плыть? Понятно всё без слов.

 

Чёрные дыры

 

Оратория

 

Там, где кедры шумят над рекой – Тишиной,
Там, где стаями ходят таймени,
Где лоснится и тает мерцающий зной,
Где курчавятся синие тени,
Где кузнечик, как Гамлет, твердит монолог
Водомерке – Офелии хрупкой,
Где под каждым кустом отдыхает пророк,
Где ковчег – в каждой малой скорлупке,
Там, где вечность качается серым крестом
На забытом живыми погосте,
Там, где люди не знают, что будет потом,
Но живут – беспричинно и просто,
Там, где звёзды не слышат во тьме волчий вой,
Над бездонною тленностью мира,
Над водою живой, над травой-муравой
Простираются чёрные дыры.

 

Небо чёрной дырою над миром стоит –

Над сияньем побед, над круженьем обид,
Над потехами чести и славы,
Над войной, над грехом, над расправой –
Пламенеет небесная чёрная тьма,
И тоскует, и сводит несчастных с ума,
И тоскует, и манит людей пустота,
Ни за что, ни за кем, в никуда, навсегда…

Ты не хочешь пропасть? Хочешь жизни земной,
Мелкой, как тарталетка на блюдце?
Чернота каждой буквы сквозит глубиной,
Из которой – вовек не вернуться…
Монитор на столе обжигает глаза
Чернотой, что внутри человека…
Хоть усни – в сновиденьях укрыться нельзя
От мерцания неба под веком…

Человек забывает, чем жил, что любил,
И ложится на землю, в душистую пыль,
И глядит в черноту, и глядит в высоту,
Только видит за мраком загадку не ту…
И исходит душа, этим мраком дыша,
И сочатся глаза, – утереть их нельзя,
И дрожат небеса, и трава-мурава
Прорастает сквозь тело, жива и права…


Но молчат заповедные чёрные дыры,
Но заря обжигает сияньем полмира,
И дрожат чудо-слёзы на кончиках век,
И летит, и летит в никуда человек…

 

И вздыхают пещеры, и снится надежда:
Может быть, там, за тьмою, не будет, как прежде?

Может быть, я пойму смысл этой игры
По ту сторону жизни… и чёрной дыры?

 

Гимн брату Солнцу

 

Египетский папирус, ХV век до н.э.

 

Встаёт рассвет, чадящий, как жаровня.

Атон-владыка, солнце надо мной!

Атон, мой брат! Ты мне по крови ровня,

В тебе – тепло моей любви земной.

Когда ты восстаёшь в первоначале

Над выжженной пустыней бытия,

И Сфинкс стоит у неба на причале,

Как каменная жёлтая ладья,

Перед тобой молчит, как утром – птицы,

Семья пространств, и истин, и времён,

И Ты, и Ты – единей единицы –

Во всех, во всём любовью повторён.

Ты сам в себе обрёл своё начало,

Сам возжелал себя и сотворил;

В Тебе всё наше гимном прозвучало,

Просторным гимном шелестящих крыл.

 

Лук небосвода согнут не лукаво,

И от небес не так уж далека

Египет, Кеми, Чёрная держава, –

Большое Солнце, синь, хлеба, река.

Течёт Река, и молятся деревья,

Воздевши ветви к небесам Твоим;

Грядут Твои небесные кочевья

Над связанным с землей путём моим.

Кочевник неба, Ты не знаешь дома,

Ты в ночь уходишь, словно в ложь вещей.

В ней всё Тебе нестрашно и знакомо,

И Ты – всеобщий, вечный и ничей.

 

Твоё сияние глухонемое

Нам озаряет сумрак жития;

Над миром, замирающим от зноя,

Ты – Высший и бесправный судия.

Что создал Ты, что мы Тебе создали –

Не счесть, не выразить, не передать…

И небосвод, открытый, как скрижали,

Стоит, тая закон и благодать.

Ты всходишь в высоте неизмеримой,

И небо кружится, как голова.

Тебе несу я, жаждою томимый,

Твоё вино, разлитое в слова.

 

С зари времён равны перед Тобою

И фараон, и раб, и Сфинкс, и прах,

И я, безродней ветра над рекою

И родовитей хлеба на полях.

Семейственность невидимого мира

Дана в семействе знаков и значков.

Ты выплываешь по волнам эфира

И пробираешься сквозь дебри облаков.

Висит над садом соловьиный воздух.

Земля, как двери, чуть отворена.

Ты свешиваешь свет с небес так просто,

Что нам Твоя загадка не сложна.

Когда природа восстаёт, как ода,

Из тьмы ночей, и хлеб шумит в полях,

Руководишь Ты жизни хороводом:

В Тебе – наш дух и прах, любовь и страх.

 

Но Ты бываешь зол; незрячей Волей

Ты озаряешь будни без чудес,

И нависает над Рекой и полем

Неизмеримый произвол небес.

И небо, каменея от молчанья,

Таит свои глухие прорицанья,

И с каждым днём всё злее, всё темней

Зверинец наших дел, вещей и дней.

Подпольное невидимое небо

Сквозь нас встаёт, сквозь нас текут ручьи,

И выглядят во тьме вещей нелепо

Безродные окрестности мои.

 

Земная боль, как цепь, связует судьбы,

И вся земля болит, как зуб с дырой.

И мне – устать бы, лечь бы, отдохнуть бы!

Виною окружен я, как женой.

Мы ждём, когда взойдёт пожар рассвета

Внутри судеб, что к смерти нас несут,

И бог с шакальей головой нас встретит

И отведет на свой – нестрашный – суд.

Ши хэт, вес сердца на весах загробья, –

Вот мерка жизни, вот – конец конца!

Мы – дети солнца, мы – его подобья, –

Сполна подвержены суду Отца.

 

Мы гимн поём глазами, – не словами, –

Взирая на Владычьи чудеса,

Когда меж крохотными лепестками.

Цветок хранит и держит небеса.

Сим позолоченным коловращеньем –

Из жизни в смерть – Ты утруждаешь нас,

Но мы, Твоё предвидя возвращенье,

Ждём в темноте рассветный судный час.

Мы знаем меру наших слов и песен:

Охрипла смерть, – жизнь не перекричать.

Твой свет, хранимый в слове, так чудесен,

Что на папирусах – Твоя печать.

 

Молитвы нам распахнуты, как небо,

Как двери в храм… хоть смысла нет и в них.

Молитвы хлеба, что измолот не был,

Звучат в молчанье дней и в нас самих.

Мы – хлеб небес, колосья золотые,

Мы – зёрна, что попали в круговерть.

И мельницы, безбожно-ветряные,

Всё перемелют: небо, жизнь и смерть.

В раздробленности нашей мы едины,

И нам – в масштабах неба – здесь дана

И ложь вращающихся лопастей судьбины,

И правда – боль казнимого зерна.

 

Египет позолочен и бездонен.

Течёт в просторах нелюдимый Нил.

Идут Твоей дорогой жрец и воин,

И фараон, и раб, лишённый сил.

Простор небес упрям и непокорен,

Но нам открыто время, как уста,

В которых смерть подобна смерти зёрен,

И жизнь – Твой свет, и синь, и пустота!

 

Голос из-под земли

 

(Пиндарический отрывок)

 

Наступает осень.

Обильный сад времён опадает,

И мини-юбки клином летят на юг.

Тяжёлые плоды осени лежат в ладонях наших,

И сок их, и яд их – дело рук наших.

Они сладки в устах, но горьки во чреве,

Как и предвещало нам Иоанново Слово.

 

Наше летоисчисление начинает отсчет своих лет с конца:

Десять, девять, восемь, семь…

 

У мира давно уже ампутирована Поэзия.

Но она продолжает говорить – фантомными болями.

Я – говорю!

Я сдираю с губ пластырь молчания,

И моя замёрзшая душа, как льдинка, вылетает изо рта.

Я умер сто лет назад –

И воскрес вчера, чтобы допить бокал дождя,

Стоящий на кладбище.

 

Я, врытый в почву по пояс,

Говорю свои слова, впитанные из неба.

Мои пятки – в каменном веке, а голова – в нейтронном.

В мозгу происходит последний звездопад,

И голос мой дрожит, как красный флажок.

Я пишу романы в стихах:

Роман - пожар и роман - дождь,

Роман - солнце и роман - серебряный месяц.

 

Я пишу – и недоумеваю:

Что скажет, когда заговорит, роща-молчальница?

Что скажут зелёные тучи деревьев?

Что скажет пыль на дороге тому, кто топчет её?

И что он скажет небу?

 

Неба и хлеба!

Мы задыхаемся без неба нашего насущного.

Оно подменено для большинства каким-то проворным воришкой.

У каждого своё небо:

У неба, что нависает надо мною, –

Вкус Бога и серебряной воды,

У туч в нём тот же размер, что и у моих стихов.

А у неба, нависающего над ближними, –

Вкус дыма, пепла и сигарных окурков.

 

Все мы – атомы этого неба,

Расщеплённого и расщепляющего.

А наше людоедское человеколюбие –

Это не взорвавшееся ли на атомы Евангелие?

 

Семь, шесть, пять, четыре…

 

Мир задыхается без неба.

Раздавленный голубь лежит на мостовой,

Крылья разбросаны,

Перья, мышцы и кровь слились в единое месиво.

Нежная голубиная кишка течёт с земли в небо…

Уже не разобрать, где клюв, где глаз синей птицы.

Но трепет разбросанных крыльев ещё помнит о небе полёта,

И небо полёта помнит о нём.

Раздавленный голубь, раздавленное небо –

Они вечно трепещут в нас,

Как те слова, которые мы должны были сказать

И не сказали.

 

Счёт продолжается: четыре, три, три с половиной…

 

Время открывает филиал Армагеддона в России.

И в переполненной вздохами тишине слышнее, как дышит

Оно –

Небо, исполненное глаз,

Время, исполненное глаз,

Стихи, исполненные глаз.

Они смотрят в нас, смотрят, ожидая, когда же мы, мёртвые,

Проснёмся.

 

Три, два, один, ноль…

 

Страшный Суд настал, и оказалось, что он не нужен:

Он уже совершился.

Каждый – сам себе суд, каждый – сам себе приговор, каждый – сам себе подвиг.

Всё человечество – коллективный Антихрист,

для того и было создано.

И все мы – сами себе кара,

Ненависть

И любовь.

Любовь

Расщепляющая

И расщеплённая.

 

Вот оно, братское слияние людей всея земли

в братском котле преисподней!

 

…Кругом возможно Бог.

Бог в виде женщины сидит в кресле и смотрит в окно.

Бог в виде яблока стоит на столе.

Бог в виде дерева шумит за окном.

Бог в виде дождя падает с неба.

Бог в виде лужи пьёт Бога в виде дождя.

Бог в виде воробьёв купается в Боге в виде пыли…

Как я люблю этот нескончаемый Божий воробьиный щебет!

Он – во мне, он – в тебе, он – в любви нашей,

В любви, совершающейся

Под стук копыт всадников Апокалипсиса.

 

Чаши часов переворачиваются.

Созвездие Быка мычит в небесах.

Я совершаю перед тобой победоносное коленопреклоненье,

И тишина, оторвавшись от моих губ, плывёт к твоим.

 

Псалом сомнения

 

Я, Боже, – словно дом, где окон нет,

Где странники и то не заночуют.

Я сам в себе ищу укромный свет,

Ищу того, что ангелы не чуют.

Ищу знамений, знаков и чудес,

Рассудок тешу грёзой золотою,

Но надо мною, над моей тщетою

Навис огромный произвол небес.

Я – тень от тени, я – светец от Света,

Я – прах от праха, персть Твоей земли.

Я – Блудный сын истлевшего Завета,

И ветер чешет волосы мои.

 

Читаю Книгу Книг. Твоя угроза

Мертвит меня, вздымая от грехов,

Но буквы – как узоры от мороза,

Ползущего по стёклам древних слов.

Молюсь, внимая нищей славе нашей;

Сложу десницу с шуйцей, словно храм,

И вот – в мои ладони, словно в чаши,

Течёт душа со мраком пополам.

Бьюсь лбом об землю, землю пью горстями,

Тону в пыли, что скоро станет нами,

И жду, когда сквозь пыль взойдёт мой рай.

Земля, прильнув к устам, как слог молитвы,

Ждёт голоса – для жатвы или битвы,

Спеша собрать богатый урожай.

 

Я – верую! Я верю – птичьей верой,

Что я – Ничто меж двух огромных крыл,

Которыми – поставив бред над мерой –

Ты весь неизмеримый мир покрыл.

И надо мной сгущается пучина,

Как крутизна завета, как кручина,

Которою, злословный, я пронзён,

Измерен, взвешен, поделён, спасён.

Взор проникает в тёмные чертоги

Далёких звёзд, что Ты явил нам Сам;

Твой мрак, спускаясь на мои дороги,

Рукой прохладною ведёт по волосам.

 

И мрак, вздымаясь, как огонь свечи,

Жжёт мне уста и шепчет:

– Не молчи!

 

И я гною свою немую плоть,

Полет свершив коленопреклоненный, –

Отшельник, бесами вотще плененный

И над земной юдолью вознесенный

В глухую тьму очей Твоих, Господь.

Став глиною, немою, безупречной,

В Твой сон вонзаю я прогорклый взгляд

И вижу в темноте вещей извечной:

Я сам себе – и сад, суд, и ад.

Всему, что зря утратил я сегодня,

Я предвещаю вечный свой возврат,

И гулко сводит скулы преисподней

Железная зевота адских врат.

Твой взор с небес – Твой синий взор ребёнка! –

В сознанье тонет, как чужой псалом;

Ищу Тебя в небесном хладе тонком

И стукаюсь о ветер гордым лбом…

 

Но я хочу на сей большой планете,

Что Ты вращал недвижимой рукой,

Так выколотить сам себя об ветер,

Как плащ, что полон сором и трухой!

Блажен, кто исчерпал свои недуги!

Смешон, кто от скорбей не стал святой –

В недуге он блуждает, словно в круге,

Очерченном великой слепотой!

 

Но Ты во мне взыграешь, как вино,

И я Тобой прозрею в глубь свою же,

И я пойму: в вещей полярной стуже

Твоё сиянье нам обречено!

И Ты прядешь из запахов Себя –

Из ладана, из амбры, из сандала,

Из ветра с гор, и нам, прозревшим, мало

Немой любви, и мы поём, любя.

Ты – Глубина – течёшь во мне, под кожей,

И мною продолжаешь голос Свой;

Моя душа, тепла от крови Божьей,

Течёт в Тебя – незначащей струёй.

И, вопреки всему, чем ад грозится,

Во мне покой Твой невесом и тих,

И Ты, как тернии и багряница,

Венчаешь Сам избранников Своих.

 

Горький мёд

 

Оратория

 

…Чтоб вековечно собирали пчёлы

Мёд Одина, хмельной и горький мёд.

 

Л.Мартынов

 

Мёд Одина, хмельной и горький мёд!

Тебя искали воины, пророки,

А находили – те, кто пишет строки,

В которых жизнь известна наперёд.

Мёд Одина! В нём – горький хмель высот,

В нём – город, рынок, улица, деревня,

В нём – правда, жгучая до воспаленья,

А кто его вкусил, – тот чужд вселенной,

И кто его простит! И кто поймёт!

 

Мёд Одина, хмельной и горький мёд!

 

…Всё дальше, дальше проникает взор

В земную плоть, в пороки и в пророков,

Он не боится сплетен и упрёков,

Всё – вопреки, и всё – наперекор!

И речь кривится, на губах дрожа,

И набухает в жилах кровь-тревога,

И горбится, пророчится душа,

Как чёрный ворон на плече у бога.

И в сердце потаённый скорпион

Яд мудрости неслышно источает,

И пусть душа пока ещё не чает,

В каких созвучьях отзовётся он!

 

Ведь я – не человек, а только взор,

Который Бог во тьму вещей простёр –

Всем вопреки, всему – наперекор!

 

Я обретаю сам в себе права

На слово, на пророчество и кару,

Но тотчас снисхожу из торжества

В глухую ночь немеркнущего дара.

Дар принесён! Постигни смерть и муку,

Чтоб ощутить, сам этому не рад,

Как небо, обернувшееся звуком,

Нам проникает в мышцы, в кровь, в талант;

Как, всей вселенною в ночи вспылив,

Господь течёт потоком метеорным

В ладони нищим, хитрым и упорным,

Кто понял непростой Его мотив.

 

Сквозь сумрак быта я звучу темней,

Чем в сердце индевеющая стужа.

Но пустота, укрытая во мне,

Не принимает пустоты снаружи.

Чужую примеряя слепоту,

Я рифмой вижу лучше, чем глазами

Ту музыку, что гибнет на лету

Сквозь пустоту, зовущуюся – нами.

И я, слагая строки про Него,

Жду в темноте имён, сродни могильной,

Когда бумага вспыхнет от того,

Что я пишу на тишине стерильной,

 

Ведь там, где замерзает тишина,

Стоит Господь, Дающий Имена.

 

И всё – наперекор, и всё – вперёд!

На сильных мира плавится порфира,

Когда они, законов правя свод,

Вычёркивают ангелов из мира.

Их вычеркни – и станешь сам нулём,

В который вписан мир, лишённый Бога.

Ты – ноль, вещей далёкий окоём,

В ночи ночей безвестная дорога.

 

А я – пишу, на раны сыплю соль…

Чернильница бездоннее колодца!

Я чувствую, как головная боль

Из одного виска в другой крадётся,

Дрожит рука, кружится голова,

И всё вокруг – смешно, грешно, нелепо…

На языке – слова, слова, слова,

А дальше – только небо, небо, небо.

 

Я не надеюсь, что меня спасут

Все те, кому я помогал на свете, –

Поэт – чудак, насмешник, божий шут,

И кто его поймёт! И кто ответит!

Я не ищу в сердцах людей сродства, –

Мёд Одина не знает кумовства.

Я только повторяю назубок

Слова мои простые – ВЕК, БЕГ, БОГ.

 

Поэт – лишь звук, звучащий мозг планеты,

И кто его поймёт! И кто ответит!

 

Минуют нас и слава, и напасти, –

Я сам в себе, не в них обрёл права.

Для нас – отрава, а для прочих – сласти,

От них грешно слабеет голова.

 

Да минут нас и слава, и напасти, –

Безвкусные и приторные сласти!

 

А я иду своею тропкой длинной

Среди всемирной звонкой чепухи

И собираю щебет воробьиный

В серебряные, звучные стихи.

Я собираю говорок базаров,

Весёлый треск вселенской суеты.

В нем – Слово, и Пророчество, и Кара,

И плеск ручья, и шорох пустоты.

Поговорим о том, с чем я знаком,

О том, что было ведомо немногим, –

О странном привкусе под языком.

О боли под лопаткой. И – о Боге.

 

Всегда чужой живым, всегда живой,

Я вписан в круг небес вниз головой.

 

И я пишу, – поймите, господа, –

Для тех, кто с небом не играет в прятки,

Кто тишину Последнего Суда

Услышит между строк, в сухом остатке.

Сдвигая облаков небесный фронт,

Я вижу мир, прозрачный и весёлый,

Где вечно собираем мы, как пчелы,

Мёд Одина, хмельной и горький мёд!

bottom of page