УХО ВАН ГОГА

Поэтические сонаты, фуги, оратории

Державину. Жизнь омская

Фуга

Я жил на Омке, – не на Званке, –

Когда из тьмы веков ко мне

Явилась Муза – голодранка

И замаячила в окне.

Она зашла ко мне погреться,

Залезла в душу и в карман,

И объяснила суть прогресса,

И водки налила в стакан.

Вы, Машка, Хлоя и Фелица,

Меня не смейте ревновать!

Для шуток с этою девицей

Нужна тетрадь, а не кровать.

Я с вами цацкаться не стану,

Ведь на земле известно всем:

Поэтам русским по Корану

Иметь дозволено гарем.

Мне всё дозволено и свято,

Святое место часто смято.

Жись без греха – что без стиха:

Мелка, соплива и тиха.

Так наплюём на наше горе

И запируем на просторе!

Глагол времён… Всё это басни.

Есть вещи слаще и прекрасней:

Вот на столе лежит арбуз

И выставил зелёный ус.

Вот разлеглась, ещё невинна,

Изнеженная осетрина.

Блины с икрой, как генералы,

Лежат горою после бала,

И разлитой по кружкам квас,

Являя нрав, шипит на нас…

Согласно истине столетней,

Литература – дочка сплетни.

И я с утра до самой ночи

В окно на двор уставлю очи,

Чтоб подсмотреть там стайку тем

Для од, элегий и поэм.

Какой народец населяет

Те животрепетны края,

Где в Иппокрену претекает

Моя иртышская струя!

Какие здесь мосты, дороги,

Какие старые чертоги,

И каждому здесь старику

Власть оставляет по пеньку.

Какая пыль! Какие были!

Какие дивы нас любили!

Какие стервы нас бросали!

Какие звёзды нам сияли!

В каких болотах мы тонули –

И вот теперь сидим вот здесь,

На Омке, в крепости, в июле,

И будоражим лестью спесь.

А Муза, девка крепостная,

Роман нам крутит, превирая

Сухую правду в сладку ложь,

И хренушки её поймёшь.

Российских од архиерей,

Приди ко мне и помудрей.

Тебе я расскажу о мире,

Бряцая на журнальной лире.

Журнал твой разум озадачит:

Какая в мире канитель!

А что там Вашингтон чудачит?

Пошто артачится Брюссель?

Варшава лезет вон из кожи,

Чтоб сажей нам замазать рожи,

И где-то бродит гад Игил –

Ошеломительный дебил.

А что у нас? Покой, затишье,

Песок да тополиный пух.

Ворует вор. Писатель – пишет.

Реклама – тешит взор и слух.

Гад – гадит. Машет пикой витязь.

На всяк вопрос – один ответ:

Вы молодцы. Вы здесь держитесь.

Страна в порядке. Денег нет.

Восстань, воззри, пиит свободный,

На синь народныя волны!

Пойми язык простонародный,

Доверь ему бессмертны сны!

Постигни правду нашей веры,

Пойми всю суть заподлицо,

В лицо Истории-мегеры

Влепи российское словцо!

Я всё ж чего-нибудь да стою,

Недаром пел, недаром жил.

И да залягу я рудою

Меж каменных Господних жил!

Окаменеет близь и дальность,

Разбьется звездная хрустальность

В тот страшный час, последний час,

Что уравняет с прахом нас,

Но и в кремнёвой вспышке света,

Что в судный день издаст планета,

Мелькнёт часть моего огня –

И Бог воспомнит про меня…

Я – царь, я – раб, я – червь, я – бог,

Я – всё, что вспомнить нынче смог...

Прости меня, мой собеседник:

Чудачеств пушкинских наследник,

Я разбираться не привык

В том, что вещает мой язык…

Слова резвятся, как амуры,

Пред ликом девственной натуры,

Трезвы, ясны, вполне в уме,

А я уже ни бе, ни ме.

Но, и не смысля ни бельмеса,

Я всех зову на путь прогресса,

И пусть трепещет тот прогресс,

Что нас не взденет до небес!

Держава росская богата,

Трепещет в небе грозный флаг,

И всё не так у нас, ребята,

И слава Богу, что не так!

Ухо Ван Гога

Соната

Наш мир стоит на Боге и тревоге.

Наш мир стоит на жертве и жратве…

У жертвы, выбранной жрецами в боги,

Перевернулся космос в голове.

Его холстов бессмертные ошибки –

Зрачка безукоризненный каприз:

Плывёт над садом облако улыбки,

И в облаке струится кипарис.

Пылает ухо в пурпурном закате,

Кровь виноградников пьянее книг,

И пузырится звёздами хвостато

Ночного неба чёрный черновик.

Сухой голландец, тощий и небритый,

Сам для себя – дурдом, дурман и страх,

Взирает на подсолнечье с палитрой,

Сжимая трубку старую в зубах.

Он слышит сердцем звуки небосмеха,

Он ловит кистью Божий смехолуч,

И ухо отзывается, как эхо,

В ушах листвы и в раковинах туч.

Он совершит святое разгильдяйство –

Мазком к холсту пришпилит высоту.

Джокондовское снится улыбайство

Подсолнухам, врисованным в мечту!

Звенит над храмом небо колокольно,

Чтоб нам зрачки от скуки протереть,

Но всё же вечно смотрим мы – невольно –

Туда, куда так больно нам смотреть!

Прозрачная идёт по склону лошадь,

И жалуется ей сквозь холст Ван Гог,

Что башмаки его устали слушать

Рассказы неоконченных дорог…

Творец в сверкальне сна полузеркален.

С холста струится солнечная кровь.

Мозг гения прозрачно гениален,

И сквозь мозги сквозит сквозняк богов!

Вот он идёт – не человек, – дурман,

Дурман небес, чудачества лекало.

Он пьян, давно упал бы он в бурьян,

Когда б за крылья небо не держало.

Он пьян, но не от нашего вина,

А от другого, – горше и суровей.

Кровь виноградников всегда красна,

Как солнце, конопатое от крови.

Он пил всю ночь глухой абсент легенд.

Полынный вкус небес во рту дымится.

Абсент легенд – священный элемент,

Он миражам даёт черты и лица!

А рано утром, только он проспится,

Увидит Бог, живой в его зрачке,

Как солнце сквозь подсолнухи струится,

Бушует, пляшет в каждом лепестке!

Пусть барабанит в жилах кровь-тревога,

Пусть грают птицы, небо вороша, –

Подсолнечье – вот небеса Ван Гога!

Подсолнухи звенят в его ушах!

Художество не худо. Всё – оттуда,

Где метеор – взамен карандашей.

Да, вот такая амплитуда чуда –

От неба до отрезанных ушей!

Под куполом цирка

Огромный купол, гулкий и пустой,

Куда приходит сумрак на постой,

Где в полутьме огонь рисует знаки, –

Сюда стремится ум в вечерний час.

Здесь щедрый Праздник собирает нас,

Здесь, как артист, танцует луч во мраке.

Как будто слово, линия звучит,

Когда гимнастка сквозь простор летит.

Взвихрённый свет её чуть видит, робок.

Пронизаны огнём и плоть, и кровь.

Здесь Время отдыхает от трудов,

Здесь лишь Мечта работает, как робот.

И Хитрый Глаз над куполом суров.

Пронзая взором сей Великий Кров,

Он пишет, как стихи, меня – поэта,

В глубь жизни обратившего свой взгляд,

Когда мгновенья пчёлами летят

На скрытый в вышине источник света.

Здесь – мы взошли на высший пик времён!

Обозревая твердь, и явь, и сон,

Мы видим – по краям воздушной ямы,

Порой сходясь в единое гнездо,

Порой цветя колючею звездой,

Свет ртутью разлетается багряной.

Я радуюсь игре лучей с туманом,

В которой, может, сам игрушкой стану.

Водоворот обмана, зла, добра,

Зверей, людей, огней круговращенье,

И жизнесмерть, и смертовоскресенье –

Игра, игра… жестокая игра.

Игра, я – твой! Себя я вновь узнаю

В гимнастке, что летит из пушки к раю.

Живого тела слиток золотой,

Мерцающий над тёмною ареной, –

Ты – образ человека Перемены,

Творца игры – жестокой и святой.

Добра и зла не знает сей уродец –

Бесстрашный, юркий цирковой народец.

Юродство, бесовство, обман в крови –

И детский смех, и свет лучей искристых,

И риск, и страх, и хохот сил нечистых,

И низверженье вниз с высот любви…

Да, в цирковой подзвёздной Одиссее,

Где тело, овладев душою всею,

Даёт ей трудный, роковой урок, –

Земной урок бескрылости крылатой, –

Здесь Ева и Адам не виноваты,

Здесь первородный грех пошёл не впрок.

И ты, гимнастка, жаркая от зноя,

Мелькающая солнечной иглою

Под куполом, сшивая тень и свет, –

Ты превратилась вся в клубок событий.

В нём на одной из спутавшихся нитей –

Груз всех земных падений и побед.

В лучах мелькают тело, ноги, грудь, –

На них присело Время отдохнуть,

Как на качели, чтоб взлететь повыше.

Она ваяет телом, как резцом,

Скульптуру света, – светом мы поём,

Мы свет багряный, словно песню, слышим.

Господь, за что её Ты бросил в Лимб?

Кольцо арены – словно круглый нимб,

Простёртый, чтоб могла она разбиться.

Страх высоты – коварный, хитрый бес…

Но сквозь круги ступенчатых небес

Она летит – стремительнее птицы.

Нырнёт во тьму, прозрачнее медузы, –

И темнота расходится, как шлюзы…

Вот слиток тела есть, а вот – исчез,

Как золото, расплавленное ловко…

Она висит, как гирька, на страховке, –

Судьбе бескрылой злой противовес.

Звучит во всех суставах звёздный туш.

Жизнь – это свет, и дрожь, и трепет душ.

Грех допустим – исключены ошибки.

Весь путь её – по роковой черте:

Её, почти предсмертной, высоте

Известен вес восторга и улыбки.

Здесь перед нами встала на пуанты

Судьба земли, разъятая на кванты.

Глухой глагол времён, металла звон, –

Он просто по-иному оркестрован,

Чем похоронный звон, он здесь раскован,

В весёлый детский хохот обрамлён.

Скрывает лица маска – как могила.

Когда б мы раньше знали, что за сила

Таится в маске, как она крадёт

Нас у себя, – не стали бы смеяться

Над клоунами, мы, – лжецы, паяцы,

Играющие роль за годом год.

И вновь дрожит в лучах неутомимо

Сердцебиенье вечной пантомимы,

Которой имя – Жизнь, источник мук

И радостей, набухших, словно колос,

Когда движенье обретает голос

И тяжесть мира обратилась в звук.

Лети, лети, бескрылая, крылато,

Над космосом, на атомы разъятом,

Сквозь нашей жизни блеск и темноту,

Над шабашем чертей, гуляк и звуков,

Над морем вздохов, шёпотов и стуков,

Лети, лети – переступи черту!

Игра, игра – мятеж, налитый светом,

Ад, к небесам хлопками рук воздетый,

Орбита сцены, брачное кольцо

Земли и неба, плоти и полёта,

Левиафан в обличье Бегемота,

Последний Ангел, прячущий лицо!

Летя под вечным Куполом, как атом

В небесном цирке, на хлопки разъятом,

Я верю в верность твоего добра.

Последними мытарствами проверен,

Я твоему огню и мраку верен,

Игра, игра… жестокая игра!

ALEA JACTA EST[1]

Зябко ёжится снег. Холод жмурится со всех сторон.

Меж сугробами скачет Башмачкин, пугая ворон.

Ни молитвы, ни стона.

Лишь на клиросе неба – прогорклый вороний трезвон:

Непотребно звучит пятикнижие новых времён

Из стекла и бетона.

Города, где вовек однотипных кварталов не счесть,

Где несёт лице-мэрам благую газетную лесть

Чистый кантовский разум, –

В вас живут, умиляя чиновничий благостный сон,

Божье звёздное небо и нравственный подлый закон –

Лишь как общие фразы.

…Но зачем ты, пугая богов, себя сводишь на нет –

Сын ушедшей эпохи, смехач, первозванный поэт,

Раб великого Завтра?

Помолчи, погляди, как слагает эпоха куплет,

Как, толкаясь локтями, вражда выползает на свет

Из времён динозавров.

Помолчи. Погляди, угасив свой воинственный пыл,

Как у танка, что на пьедестале угрюмо застыл,

Пляшут малые дети.

Сонный лепет колёс и наивность грядущей войны,

Детский смех и молчание танков стервозно равны

В этом новом столетье.

Возвращаясь с работы, устало трясёшь головой:

В обалдевших мозгах – шум маршрутки, и тряска, и вой.

Отработавши смену,

Кровь бежит по сосудам навстречу иной, голубой.

Драки не избежать. И в крови начинается бой.

Раздуваются вены.

Повторяя себя, как заученный с детства урок,

Сам себе представляешься глупо висящим меж ног

У столетья-гиганта.

Нервный стук разрывает башку мне, куда ни пойду:

Это кости стучат, это Фауст играет в аду

С Прометеем, Атлантом.

Небосвод – как сплошная истерика перистых туч.

Ветер шепчет Есенина, солнце схвативши за луч,

Бормоча и бледнея.

И сливаются в хор соловьиный и пушечный вой.

И маршрутки с «Арматами» вкупе пополнят с лихвой

Бестиарий Орфея.

Зацветают туманы-обманы на грешной земле:

Снова песню над матушкой-Волгой о сизом орле

Запевает Катюша.

Сердце, как сталактит, за грудиной во мраке висит.

Слушай песню военну – гимн бед, и побед, и обид…

А не любо – не слушай.

Жребий брошен. И Аннушка спешно бежит на базар,

Чтоб продать свой товар, чтоб семью прокормить на навар,

Чтоб свеча не угасла…

Но незримая петля дрожит на усталых ногах,

И, назло всем пророкам, опять на трамвайных путях

Разливается масло.

И бушует толпа, и безмолвствует хитрый народ,

И кричит вороньё, и собаки скулят у ворот –

Зло, надрывно и глупо…

От морозов сибирских успевши устать на веку,

Прикрывается время тулупом на рыбьем меху –

Пугачёвским тулупом.

Да, мы не виноваты. Да, жребий кидали не мы.

Да, мы – люди, мы – куклы, мы взяты у Бога взаймы.

Пусть поэт огорошен:

Время вертит свои жернова, но планета - жива,

А судьба, даже если нам лжёт, неизменно права.

Жребий – брошен!

Родина

Земля во мгле.

Фонарь в тумане, словно в целлофане,

Глядит в окно, где я в ночном дурмане,

Как лунь в дупле,

Сижу, верчу слова в башке, пишу,

Глотая пыль пустого красноречья,

Потягиваюсь, расправляю плечи

И тьмой дышу.

Здесь, в тишине,

На пустырях заброшенных околиц,

Пророк промзоны, праздный богомолец,

Один за всех, чужой в родной стране,

Как вещь-в-себе,

Я познаю, Земля, твой тёмный опыт,

Твой скрытый крик, твой непонятный шепот,

Твоё упрямое усердие в борьбе.

Я слышу: «Ты, –

Орёл, когтящий в небе только звуки,

Творец слепой, мечтательной науки,

Дитя последней, страшной высоты, –

Ты, одинокий воин, рыцарь тощий,

Живешь во тьме державным чувством мощи.

Но подними свои живые мощи,

Екклесиаст словесной пустоты!

Мятежный раб словесной мишуры,

Хрустальных литер, безмятежно-хрупких,

Разбитых, как прозрачные скорлупки,

От первых же шагов Моей игры, –

Пойми, что их, быть может, не спасти.

Превыше всех словесных хитрых магий –

Классическая немота бумаги

В твоей горсти.

Встань! Острый взгляд в действительность вонзи!

Гляди: взирают хилые побеги

Сквозь рваную косоворотку снега.

Под ней, в грязи, –

Худое тело, в оспинах и пятнах,

И немощно, и немо, и развратно, –

Нагая плоть

Твоей Руси...»

…Здесь, на земле, в родительской грязи,

Где чвакает под сапогами стужа,

Где неба голубее в поле лужа,

Среди болот,

Где ты лежишь у ног моих, тоскуя,

К чужим краям своих детей ревнуя,

Где примерзает к телу в поцелуе

Твой синий рот, –

Россия, Русь,

Окаменев, став пеплом, прахом, глиной,

Я возвращусь к тебе, под кров единый.

Я чувствую твой нрав – крутой, старинный…

Ты спишь – и пусть!

Ты спишь – как камень в Божией руке.

Но внутреннее солнце не ослепло,

Оно – во мне, оно не зря цвело и крепло,

И вот – я собираю Русь из пепла

В своей строке!

Средь неумех,

Худых, калечных порождений праха,

Где у бездомных, не внушая страха,

Всеведенье, как грязная рубаха,

Глазеет из прорех, –

Мне кажется, я ничего не значу.

Уйдя, я никого не озадачу.

Но я не жалуюсь, я не зову, не плачу,

Ведь жаловаться – грех.

Моя борьба

Шла в тишине, без ропота, без стона.

Сколь праведна она, столь незаконна,

Сколь благородна, столь же и груба.

Но без борьбы

Себя сквозь сумрак плоти не нащупал

Я, возвышаясь, словно тёмный купол,

Над площадью безлюднейшей судьбы.

Но, всем твоим законам вопреки,

Наперекор упрёкам, пеням, стонам,

Ловлю я смысл твоей судьбы-реки

В её излуках и затонах.

В глухом мозгу коплю я тайный свет,

Цветёт на языке словарь Бояна,

И бродит в венах древний сок побед

Грешно и пьяно.

Разбей, испепели, сотри меня,

Сведи к нулю, сожги, развей по ветру

Летучим, быстрым стихотворным метром,

Как семенем, на сотни километров,

На зеленя, –

Я сдюжу. Я смолчу. Я претерплю.

Не крикну. Не ругнусь. Не стану плакать.

Прах Родины, и дым, и тлен, и слякоть,

Плодов твоих незрелых сок и мякоть –

Я их люблю!

Когда гляжу я в темноту, вперёд,

Туда, где я с тобою суть едино,

Где мне твоя кладбищенская глина,

Горька отменной правдою старинной,

Забила рот, –

Я чувствую в язвительной тоске

Под самым сердцем склизкий холод бездны,

Но – слышу, как ворочаются песни

На языке!

Я чувствую, сколь многое дано нам.

То, что не пережить, по всем канонам, –

И распри, и паденья, и препоны, –

Пережито.

Я верю, – ты умрёшь. Но ты – воскреснешь.

Я, – сын твой, я, – твой грех, и крик, и песня,

Последний атом Русской Поднебесной,

Твой уголёк, твой прах, твой стон безвестный,

Твоё Ничто.

Быть может, я ошибся – чуть, едва…

Я слеп в своем предвиденье высоком.

Но Ты, горя предвечным Ярым Оком

Во тьме живого естества, –

Ты знаешь, что грешно прозреть до срока.

А человек, слагающий слова,

Есть глаз страны,

Что вечно смотрит внутрь, а не наружу,

И в сердце прозревает ту же стужу –

По-царски тяготящую нас стужу

Твоей Весны.

Так верю. Так живу. Так говорю

В глухой ночи, Твоей ночи бесследной.

Под свет луны, надраенной и медной,

Я жду зарю

И, не познав ни робости, ни страха,

Тебя, Россия, из огня и праха,

Из вольной крови, русского размаха, –

Тебя творю!

Третий глаз

Когда во мне проснётся третий глаз

И я – сквозь толщу темноты – увижу

В глуби земной нефть, золото, алмаз

И будущее, ставшее мне ближе,

Произрастающее из земли,

Как тонкий стебелёк, без разрешенья,

Не опасаясь тлена, тла и тли,

Порой теряясь в огненной пыли,

Порой от зноя прикрываясь тенью, –

Я встану, холодом скупым дыша,

Над правдой, ложью, небылью и былью, –

И защебечет звонкая душа,

Как воробей, в клубах житейской пыли.

Я вижу всё: насквозь прозрачна мне

Вся подоплёка солнечного неба.

Я вижу: в небе – то же, что на дне,

В просторе – то же, что и в глубине,

И весь наш мир – живого сердца слепок.

Молчи! Возьмись за этот тяжкий труд,

Стальными обручами стисни сердце,

Как перст к устам прижавший Горпехруд,

Бог тишины, пророков и младенцев.

Молчи! Молчанье – правота твоя,

Самотворящееся изваянье.

Как форма для сверхпрочного литья,

В тебе пусть сформируется молчанье.

Оно набухнет сутью, возрастёт

И породит гигантов и титанов –

Укажет на три вечности вперёд

То, чем я был, чем после жизни стану.

И выпрямляется упрямый рот,

И кровь шумит в глухом удушье слова, –

И жизнь, прожитая наоборот,

С конца к началу, ждёт начала снова.

А если я, житейские кроты,

Не знаю правил вашей суеты, –

Я здесь, простите, попросту не в теме.

Я редок в этой солнечной системе.

Я редок там, где на базарах дня

Торгуются слепые за подделку,

Где давка, щебет, шум и толкотня,

Где небеса жидки, а реки мелки, –

Здесь, в солнечном сплетенье зла и лжи,

Я в тень, как в монастырь, собою заперт,

Я – не мираж, чтоб верить в миражи,

Я, сам себе – бедняк, и храм, и паперть!

Я сам себе – судья и приговор,

И преступление, и наказанье.

Ко мне Господь простор небес простёр,

Чтоб мой зрачок пил чистое сиянье.

Я сам в себе обрёл свои права.

Я их вскормил – слезами, потом, кровью.

От свежей истины кружится голова,

Хмельна, пьяна, жива – и тем права,

И небосвод подходит к изголовью…

Всё очень просто – проще простоты.

И с убываньем дней я не убуду.

Быть лишь собой, собой – до немоты,

До хрипоты, до вечной красоты,

Не знать остуды, не боясь осуды.

Мои слова понятны и просты.

И жизнь – проста.

И сердце

верит

чуду.

ОДА «К СТАРОСТИ»

Написал сие в 27 лет,

заблаговременно приуготовляясь

отмечать своё столетие.

Сегодня мне исполнилось сто лет.

На волосах – времён седой осадок.

Не веря силе колдовских примет,

Я знаю, что остаток жизни – сладок.

Я, обожжённый пламенем вещей,

Стою у времени в особом счёте.

Свершения и раны давних дней

Живут в столетнем истонченье плоти.

Я замкнут в жизни, словно в замке Иф.

Ах, если бы… Я поднимаю веки:

Сто лет на миллион минут разбив,

Я сам себя делю на человека.

Итог сего деления непрост:

Превозмогая почвы притяженье,

Стихосложенье – под диктовку звёзд –

Перерастает в стихоумноженье.

Мой голос, хриплый, как из-под земли,

Движенья рук, прозрачных и бесплотных,

Взор старых глаз, тяжёлый шаг в пыли –

Давно отобразились на полотнах.

Мои портреты – ложь. Но в сей игре,

Что названа историей, всё чаще

Один, как олимпиец, на горе

Живу – и озираю мир бурлящий.

Мой разум ясен, и слова – тверды.

Как песня Вальсингама среди пира,

Звучанье олимпийской пустоты

Переполняет раковину мира.

Прозрачность плоти, ясность бытия –

Они вошли в звучащие веками

Слова мои, врастающие в камень,

Которым, может, завтра стану я.

Хотя давно ясны мне все пути,

Я всё же вверх смотрю упрямым взглядом

И силы нахожу – вставать, идти

И подниматься над своим распадом.

Я снова набираю высоту,

В себя вбираю радость, свет и горе.

Но в каждом слове я ещё расту,

Смотрю на небо – только вижу море.

Сыновний поцелуй времён суров,

Как поцелуй ручного пистолета.

В шумливый океан былых веков

Мои сто лет плывут негромкой Летой.

Как хочешь, умирай – не умирай,

Но жизнь – всего лишь мудрая беспечность.

Моим уделом стал – условный рай

И рукотворная земная вечность.

Былых времён прозрачный негатив

Передо мной стоит, как отраженье.

Ни разу не солгав (хоть век мой лжив),

Мне довелось в моём земном служенье

Похоронить детей и их детей,

Стать воином, изгоем и героем,

Стать сетью, избежать чужих сетей,

Оплакать низверженье новой Трои.

И я теперь живу в своём миру,

В той памяти, где прошлое столетье

Ведёт свою кровавую игру,

Считая плахи, и кресты, и петли,

Где мёртвые живых гноят в тюрьме,

Где время, как конвой, стоит бессменно,

Нас охраняя в нашей зыбкой тьме, –

Где всё, как в нашем мире современном.

Работники пера и топора –

Мы и спустя сто лет ещё всё те же…

История – кровавая игра,

А мы, поэты, – горькие невежи:

Идём на смерть, крича: «Я не умру»,

И смотрим, как легко нас время губит,

И объясняет жертва топору,

Чью жизнь сейчас покорно он разрубит.

Послушных слов моих густая вязь

Связала преступленье с наказаньем.

Во мне, как в луке, прячутся, смеясь,

Непролитые слёзы мирозданья.

Я знаю, что ещё сто лет пройдёт –

Но никогда никто из конкурентов

Порядковый мой номер не займёт

В таблице человечьих элементов.

Я полон жизни, словно решето –

Водой. Давно пора б угомониться!

Но бес в ребре не хочет верить в то,

Что борода седа, не смотрит в лица,

Стоглазый небосвод глядит в меня,

Зовёт, пылит молочная дорога…

В крови – цыганство звёздного огня…

Мой путь пролёг сквозь век – от дня до дня,

А времени – его у Бога много.

26 октября 2088 года

КОЛУМБ ВЕРНУЛСЯ

Монолог пьяного адмирала

На небе светит глупоглазый месяц.

Я на него готов завыть, как пёс.

На всю вселенную усы развесив,

Меня в таверне слушает матрос.

Ночь холодна, как будто королева.

Европа спит, угрюма, как камзол.

И тошно представлять, твою налево,

Что я – источник золота и зол…

Когда стремился я в поход индейский,

Я не стыдился лести и вранья –

Руководила мной, по-компанейски,

Космическая алчность бытия.

«Нажива на живых рабах – гуманна,

Рабам спасает души – невзначай.

А золото – ведёт за океаны,

Питает разум, покупает рай».

Сто раз я кланялся убийцам и прохвостам,

Сто раз просил взаймы у дураков,

Сквозь океан тащил пропойц на чёртов остров,

Открыл дорогу в рай… и был таков.

Открыл? Проваливай! Тебя не жальче,

Чем тех рабов, что ты привёз, дурак!

…Моя метафизическая алчность –

Дорога в Новый Свет и Новый Мрак.

Ругнуться бы озлобленно и грубо,

Да смысла в злобе нет…как и во всём.

Индеец-раб нахально пучит губы,

Не понимая, что мы тут несём…

Себя учу я, как язык индейский.

Ночь молчалива, словно ветчина.

Смерть смотрит вдаль с улыбкой фарисейской,

А жизнь – скучна, как верная жена.

Я быть пытаюсь сумрачным и гордым,

Я умножаю злобу и враньё…

А королева холодна, как орден,

Как званье адмиральское моё.

Матрос глядит, как сонная мартышка,

Не понимая этих странных слов.

Жизнь – скучная, изорванная книжка,

Пользительная лишь для дураков.

А он, бесстыжий, именно таков.

Я лгал. Я грабил. Я сменил отчизну.

Я знал похмелье, но знавал и хмель…

Хуан! Тащи бутылку. В небо брызну

Струёй бургундского… Я, кстати, вызнал

Научное определенье жизни –

Оно одно, простое: канитель.

Какая канитель, скажите просто, –

Мечтать о славе, золоте, добре,

Считать, что океан тебе по росту,

И оказаться смердом при дворе!

Они меня забудут, право слово,

Бог весть чьим именем прозвав страну,

Что я открыл… Но в этом нет худого.

Смешно другое, как я ни взгляну:

Сие забавно – стать в веках героем,

Рискуя жизнью, честью и душою,

Сквозь океан прокладывать следы

Для воровства, наживы и вражды.

Сквозь море рыскать, надрывая *опу,

Сто раз тонуть, в долги по грудь залезть,

Чтоб привезти в студёную Европу

Рабов, и золото, и модную болезнь;

В Мадриде плесть для грандов небылицы,

Просить деньжат, и жрать, и бабу мять…

Но тошно мне к чему-то зря стремиться

И что-то в этой жизни понимать.

Стреляй, скачи, живи… А что же дальше?

Как ни ломай башку, и не поймёшь.

Во всём, что мы творим, есть доля фальши,

И даже правда – это праведная ложь.

Мы лжём, что ищем новизны, открытий.

Для грандов всё равно, я жив иль мёртв:

Достаньте золото, а там – хоть не живите,

Хоть удавитесь… Бережливый мот,

Я промотал себя – за власть и деньги,

Которые сквозь пальцы утекут…

Да, все мы дураки, но все мы – дети,

Не знающие, что они – растут.

Мы подрастём. Мы, может, поумнеем.

Мы станем благодарней и скромней…

Мадрид мудрит, вино в нём – чуть хмельнее,

Чем в Генуе, и сумрак – чуть черней.

Европа пахнет лавром и лимоном.

И на черта я мчал за океан?

Добро везде слабо, а зло – бездонно,

Как океан… как этот вот стакан.

Я пью, я пью… и не напьюсь, дружище.

Мы, моряки, такие дураки!

Плывём куда-то, всё чего-то ищем,

Хотя не движутся материки…

И море нам бормочет матерки.

Мадрит мудрит, а гранды жаждут грантов.

Ночь молчалива, словно ветчина.

Откапыватель собственных талантов,

Я сам не знаю, в чём моя вина:

Я развратил открытием полмира,

Привёз вам попугая и банан,

Приполз в харчевню, сам себе не милый,

И пью, и злюсь, что до сих пор не пьян.

Европа спит, как мирная старушка…

А океан ворчит, как Бог, суров…

Хуан! Тащи бутылку. Где же кружка?

Куда нам плыть? Понятно всё без слов.

Чёрные дыры

Оратория

Там, где кедры шумят над рекой – Тишиной,
Там, где стаями ходят таймени,
Где лоснится и тает мерцающий зной,
Где курчавятся синие тени,
Где кузнечик, как Гамлет, твердит монолог
Водомерке – Офелии хрупкой,
Где под каждым кустом отдыхает пророк,
Где ковчег – в каждой малой скорлупке,
Там, где вечность качается серым крестом
На забытом живыми погосте,
Там, где люди не знают, что будет потом,
Но живут – беспричинно и просто,
Там, где звёзды не слышат во тьме волчий вой,
Над бездонною тленностью мира,
Над водою живой, над травой-муравой
Простираются чёрные дыры.

Небо чёрной дырою над миром стоит –

Над сияньем побед, над круженьем обид,
Над потехами чести и славы,
Над войной, над грехом, над расправой –
Пламенеет небесная чёрная тьма,
И тоскует, и сводит несчастных с ума,
И тоскует, и манит людей пустота,
Ни за что, ни за кем, в никуда, навсегда…

Ты не хочешь пропасть? Хочешь жизни земной,
Мелкой, как тарталетка на блюдце?
Чернота каждой буквы сквозит глубиной,
Из которой – вовек не вернуться…
Монитор на столе обжигает глаза
Чернотой, что внутри человека…
Хоть усни – в сновиденьях укрыться нельзя
От мерцания неба под веком…

Человек забывает, чем жил, что любил,
И ложится на землю, в душистую пыль,
И глядит в черноту, и глядит в высоту,
Только видит за мраком загадку не ту…
И исходит душа, этим мраком дыша,
И сочатся глаза, – утереть их нельзя,
И дрожат небеса, и трава-мурава
Прорастает сквозь тело, жива и права…

Но молчат заповедные чёрные дыры,
Но заря обжигает сияньем полмира,
И дрожат чудо-слёзы на кончиках век,
И летит, и летит в никуда человек…

И вздыхают пещеры, и снится надежда:
Может быть, там, за тьмою, не будет, как прежде?
Может быть, я пойму смысл этой игры
По ту сторону жизни… и чёрной дыры?

Вечернее размышление

о Божием величестве

по поводу великого северного сияния

Оратория

Ещё темны на зимнем небе тучи,

Ещё во тьме мы ждём Тебя, скорбя,

Ещё безмолвны облачные кручи

И небо, умолчавшее Тебя,

Ещё Твой ангел молча верховодит

Движением созвездий на оси,

Но по сердцам уже неслышно ходит

Широкорукий ветер с небеси.

…И вот – небесным огненным крещеньем

На ветках взоров расцвели цветы,

Как довременное отображенье

Твоей ненаступившей красоты.

Уста небес почти уже разжаты,

И девственная бездна велика,

И вот – я жду, когда же, ну когда Ты

Сойдёшь с небес ко мне на край листка,

Чтоб прорасти из праха до небес

В Тебе – густым плетением словес!

Вот – Ты встаёшь, как светлый вал, как столп,

Над парком, над скопленьем наших толп,

И смотрят кротко грешник и святой,

Как таешь Ты – бездонной высотой,

И с ликованьем озирает взгляд

Небес ночных зачавший вертоград.

…Когда над городом и небосклоном

Твоя восстала огненная сень,

Над нашей благодатью и законом

Ты был – само Творенье в первый день.

Остановились в старом сердце стрелки,

На миг замолкло время на часах,

И стал – превыше наших мыслей мелких –

Твой вещий шорох слышен в небесах.

Но – мне темно, чего от нас Ты хочешь,

Зачем – Твоё явленье, Твой побег…

Увы, Твоих бессчётных одиночеств

Нам не постичь, не изучить вовек.

Ты – тяжелей всех звёзд – не знаешь веса,

Закон Твой благодатен, нем и прост,

Но ярче всех земных стоцветных фресок

Мозаики Твои – на сотни вёрст:

Столпы, изгибы, молнии, провалы,

Сиянья, без которых мир – темней,

В которых над землёй возликовала

Икона воплощённости Твоей!

Иконостас из света – прост и кроток,

И огненный псалом в ночи высок.

Века веков прочтя наискосок,

Мы не сочли Твоих секретных тропок,

Ведь мы – Твой долгий выдох. Небо – вдох.

Вокруг Тебя цветёт мой взор упрямый.

Мы стали для Тебя картинной рамой,

А Ты – картиной, Царь, Художник, Бог.

Себя, как взор, я в небеса вонзаю,

И глаз Твоих густая тьма – на мне.

Тебя пишу я – и себя читаю

В Твоих словах, на их бездонном дне.

Пространствуя, я плачу и ликую,

И плач мой – вне признаний и словес:

В самом себе я, прозревая, чую

Твою – слепую – летопись небес.

Я плачу небом, на колени павши,

Как в руки, слёзы взоров лью во тьму.

Мой слух – Твой раб, раб тишины наставшей,

А взор – как царь сиянью Твоему.

Но вот – Ты мощно воспылал огнями

Над собранной в единый вздох судьбой,

И я в Тебя, как в небо, врос корнями,

Хоть мой светец – как тьма перед Тобой.

И – нет конца! Летят за нами вёрсты

Туда, где к нам взывает глубиной

Над всей землёю куполом развёрстый

Твой тёмный рот, что втайне дышит мной.

Как руки, что меня благословляют,

Твой тёмный взгляд ко мне на плечи лёг…

Безмерно тяжек груз Твой и высок,

Но в нём – вес наших бед бесследно тает.

Держава дней моих скудна, Господь,

Ей свой же судный миг веками снится,

А я, а я – отрезанный ломоть,

А я – просфора с вынутой частицей.

В Тебе всё наше громче и звучней,

Как в горных кручах – голос человека,

А я – лишь сгусток темноты Твоей,

Что всем и вся населена от века.

Мы все в Тебе – смутны, как небеса.

Над нами Ты безмерной тьмой разлёгся.

Но прорастает света полоса

Сквозь нас – от края, где Твой луч зажёгся.

Взор приучив к тиши ночных громад,

В себе найдя согласие с простором,

Среди хором звучим согласным хором

В Тебе, лучей звучащий вертоград.

Стоим мы, опершись на пустоту,

В которой наши песни не допеты,

А Ты растешь – без цели – на лету

И рассыпаешься потоком света…

Вокруг Тебя, легко сойдя с орбит,

Космический зверинец зодиака

Ревёт, щебечет, тенькает, скрипит,

Звучит в потоках проливного мрака.

Я вижу тени всех усопших правд,

Взошедших из космического гроба,

И я – не труп, не бог, не космонавт,–

Ребёнок в полукосмосе утробы.

Я чувствую, как пахнет тишина,

Копируя собой нагое небо,

И распадаюсь праведно-нелепо

На атомы раздробленного сна.

Я проникаю в атом, в краткий миг,

Как в водоём, в котором спит сиянье,

И космос, что лежит в глазах моих,

Приобретает голос и дыханье.

И, зная, как вселенский код непрост,

По правилам зеркального искусства,

Читая снова птичий щебет звёзд,

Прочитываю собственные чувства:

Всё мирозданье – бесконечный взрыв.

Всем звёздным небом в темноте вспылив,

Как птица, обернувшаяся свистом,

Господь порой нисходит к атеистам,

И звёздный щебет говорит им то,

Что не поймёт из ангелов никто.

Я продолжаю свой первополёт –

И вижу небо, вплавленное в лёд,

Где, вопреки законам тяготенья,

Мне – по порядку светопредставленья –

Заменит тело холод тех высот,

Который нас погубит – и спасёт.

Безвыходна вселенская остуда:

Никто не возвращается оттуда,

Никто из всех, проникнувших туда –

Сквозь закулисье Страшного Суда,

Где, в небесах сиянье расточая,

Сквозь небо – от начала до конца –

Идёт в скафандрах, шлемах и с мечами

Космическое воинство Отца…

Но и с последней, страшной вышины

Я снизойду во тьму своей страны,

Светающей неслышно за окном,

В привычный, наизусть знакомый дом,

Чтоб снова жить, «чтоб мыслить и страдать»,

Чтоб пережить счастливое прозренье,

Когда с небес прольётся благодать

И звёздный снег падёт нам на колени,

И чтоб всё это – людям передать.

Горький мёд

…Чтоб вековечно собирали пчёлы

Мёд Одина, хмельной и горький мёд.

Л.Мартынов

Мёд Одина, хмельной и горький мёд!

Тебя искали воины, пророки,

А находили – те, кто пишет строки,

В которых жизнь известна наперёд.

Мёд Одина! В нём – горький хмель высот,

В нём – город, рынок, улица, деревня,

В нём – правда, жгучая до воспаленья,

А кто его вкусил, – тот чужд вселенной,

И кто его простит! И кто поймёт!

Мёд Одина, хмельной и горький мёд!

…Всё дальше, дальше проникает взор

В земную плоть, в пороки и в пророков,

Он не боится сплетен и упрёков,

Всё – вопреки, и всё – наперекор!

И речь кривится, на губах дрожа,

И набухает в жилах кровь-тревога,

И горбится, пророчится душа,

Как чёрный ворон на плече у бога.

И в сердце потаённый скорпион

Яд мудрости неслышно источает,

И пусть душа пока ещё не чает,

В каких созвучьях отзовётся он!

Ведь я – не человек, а только взор,

Который Бог во тьму вещей простёр –

Всем вопреки, всему – наперекор!

Я обретаю сам в себе права

На слово, на пророчество и кару,

Но тотчас снисхожу из торжества

В глухую ночь немеркнущего дара.

Дар принесён! Постигни смерть и муку,

Чтоб ощутить, сам этому не рад,

Как небо, обернувшееся звуком,

Нам проникает в мышцы, в кровь, в талант;

Как, всей вселенною в ночи вспылив,

Господь течёт потоком метеорным

В ладони нищим, хитрым и упорным,

Кто понял непростой Его мотив.

Сквозь сумрак быта я звучу темней,

Чем в сердце индевеющая стужа.

Но пустота, укрытая во мне,

Не принимает пустоты снаружи.

Чужую примеряя слепоту,

Я рифмой вижу лучше, чем глазами

Ту музыку, что гибнет на лету

Сквозь пустоту, зовущуюся – нами.

И я, слагая строки про Него,

Жду в темноте имён, сродни могильной,

Когда бумага вспыхнет от того,

Что я пишу на тишине стерильной,

Ведь там, где замерзает тишина,

Стоит Господь, Дающий Имена.

И всё – наперекор, и всё – вперёд!

На сильных мира плавится порфира,

Когда они, законов правя свод,

Вычёркивают ангелов из мира.

Их вычеркни – и станешь сам нулём,

В который вписан мир, лишённый Бога.

Ты – ноль, вещей далёкий окоём,

В ночи ночей безвестная дорога.

А я – пишу, на раны сыплю соль…

Чернильница бездоннее колодца!

Я чувствую, как головная боль

Из одного виска в другой крадётся,

Дрожит рука, кружится голова,

И всё вокруг – смешно, грешно, нелепо…

На языке – слова, слова, слова,

А дальше – только небо, небо, небо.

Я не надеюсь, что меня спасут

Все те, кому я помогал на свете, –

Поэт – чудак, насмешник, божий шут,

И кто его поймёт! И кто ответит!

Я не ищу в сердцах людей сродства, –

Мёд Одина не знает кумовства.

Я только повторяю назубок

Слова мои простые – ВЕК, БЕГ, БОГ.

Поэт – лишь звук, звучащий мозг планеты,

И кто его поймёт! И кто ответит!

Минуют нас и слава, и напасти, –

Я сам в себе, не в них обрёл права.

Для нас – отрава, а для прочих – сласти,

От них грешно слабеет голова.

Да минут нас и слава, и напасти, –

Безвкусные и приторные сласти!

А я иду своею тропкой длинной

Среди всемирной звонкой чепухи

И собираю щебет воробьиный

В серебряные, звучные стихи.

Я собираю говорок базаров,

Весёлый треск вселенской суеты.

В нем – Слово, и Пророчество, и Кара,

И плеск ручья, и шорох пустоты.

Поговорим о том, с чем я знаком,

О том, что было ведомо немногим, –

О странном привкусе под языком.

О боли под лопаткой. И – о Боге.

Всегда чужой живым, всегда живой,

Я вписан в круг небес вниз головой.

И я пишу, – поймите, господа, –

Для тех, кто с небом не играет в прятки,

Кто тишину Последнего Суда

Услышит между строк, в сухом остатке.

Сдвигая облаков небесный фронт,

Я вижу мир, прозрачный и весёлый,

Где вечно собираем мы, как пчелы,

Мёд Одина, хмельной и горький мёд!

Поэт и издатель

Андрей Козырев