ЖЕСТОКИЕ ИСПОВЕДИ

 

СКОРПИОН

 

Из дневника человека, которого нет

 

Сегодня утром я встал невыспавшимся и совершенно разбитым. Голова болела, как если бы я пил всю ночь… Я вообще никогда не был пьяницей, но как там говорил пророк Иеремия: «Наши отцы пили без продыха, а мы всю жизнь мучаемся похмельем…»? Вот и сейчас я страдаю от похмелья совести… Сколько ни прячься от неё – все равно отыщет. Даже во сне не скроешься: придет, замаскировавшись доброй мамой, сначала поцелует в темечко, а затем стукнет – всю жизнь потом головой мучайся.

А вроде бы и винить-то себя не в чем. Да, Наташа умерла. Да, выбросилась из окна. Но никто не знает, почему. Может, и не из-за меня. Может! А может, нет… Я ведь хотел с ней расстаться… вдруг она узнала и…? Надо бы выяснить, какую она записку оставила… но страшно.

А чего, впрочем, бояться? Могли быть и другие причины… Но все равно я чувствую вину. Винить себя – это моя профессия. Мне гадко, когда я вижу телепередачи о войнах на другом краю света. Но я никогда не уступаю старикам места в автобусе – не могу. Стоять на ногах противно, мозги трясутся, в голову всякая дрянь лезть начинает…

Гадкие самые люди – те, что грешат да каются, грешат да каются, а выбрать что-то одно не могут, и чтобы исправиться – ни-ни! Поменьше провиняйся, поменьше извиняйся – так народ говорит… А я грешу и каюсь. Видимо, то, что я родился под знаком скорпиона, определило мою судьбу: мне для счастья нужно только одно – почаще жалить себя в голову. Но и это – жизнь. Се ля ви, как говорят…

Просыпаясь утром, я вижу серую штукатурку на потолке над своей головой – и начинаю изучать, на что похожи пятнышки на ней. Вот эта точка напоминает паука, эта – муху, эта – глаз, наблюдающий за ними… Но день вступает в свои права. Я вижу в окне серый утренний свет – и страдаю: снова эта канитель начинается, сколько же её ещё будет!… Завариваю крепкий чай мате – и морщусь, глотая его, задерживаю каждый глоток во рту, потому что торопиться мне некуда – Наташи нет, работы нет, времени много, заполнить его нечем. Выйдя из дома и гуляя по улице, я вглядываюсь в лица людей – и тоже страдаю. Глаза, глаза, глаза… сотни, тысячи глаз, в которых, если всмотреться, можно различить множество оттенков скуки, тоски, жажды чего-то нового... Я ловлю чужие взгляды, ищу в них что-то человеческое, живое, настоящее, но натыкаюсь только на холод и отторжение.

Кто это сейчас посмотрел на меня? Друг? Враг? Любовь, которую я ждал годами? Не знаю… Чужие души, чужие мысли, чувства, надежды, порывы к счастью или к смерти проявляются на лицах, как водяные знаки на бумаге, поднесённой к свече, но я не могу прочесть их… Но хочу сделать это.

В последнее время я всё больше брожу по улицам, вглядываясь в чужие лица, чтобы хоть как-то отвлечься от своей боли. Сначала эти «воздушные мытарства» занимали один-два часа, потом – полдня и больше… Сегодня мытариться было особенно трудно – погода была слякотная, дороги развезло, автобусы тащились еле-еле, благо что департамент транспорта добился больших успехов в ничегонеделании и запустил состояние машин до крайности. Когда мой автобус проезжал по территории бывшего кладбища, на которой ныне стоит детская больница, какой-то пьянчужка, сидевший напротив меня, пробормотал, уставившись мне в лицо неподвижными глазами: «Ботаник… блин!», после чего опустил голову и извергнул содержимое своего несчастного желудка мне под ноги. Смотреть на это было тошно, слышать запах – еще труднее. Но возвращаться домой было неохота. Там я снова остался бы наедине с собой, начал себя грызть… Я блуждал где попало весь день и вернулся домой, только когда начало темнеть.

Подойдя к подъезду, я почувствовал, что не могу прикоснуться к двери: я заболел аллергией на свой дом, на покой. От вида своей комнаты с ее ядовито-жёлтыми обоями и такого же цвета шторами, искусственными цветами на окне и пошлым китайским пейзажиком над столом меня бы вырвало, как этого доходягу из автобуса… Нет. Не пойду домой. Гораздо проще лечь на скамейку у подъезда и подремать, пока не рассветет.

Я лег. Холодный сентябрьский ветер пронизывал меня до костей. Усталость уже не растекалась по телу влагой, а собралась в жесткие узлы, стягивавшие ломотно мускулы. Пытаясь согреться, я прижал ноги к телу, но это не помогло. За несколько минут я выучил все сучки и задоринки на поверхности скамейки – не умом, телом. Хотелось забыться, но сон не шел ко мне. Усталость пыталась усыпить меня, но горячечная мысль продолжала работать, прикрываясь маской бреда.

Я чувствовал, что какая-то микроскопическая точка в моем мозгу начинает пульсировать, распространяя вокруг волны пространственного возбуждения. Эти волны распространялись все шире и шире, создавая некое поле, поглощающее все мысли и чувства вокруг себя. Я мыслил не законченными, оформленными образами, а волнами возбуждения, накатывающимися друг на друга и меняющими форму. Эти волны несли в себе зародышей новых мыслей и образов, они мельтешили в океане, сталкиваясь и сливаясь друг с другом, создавая структуры, именуемые снами…

Повторяя эти фразы про себя, я понял, что сплю. Мои сновидения не были безотчетными ассоциациями, они имели форму, цвет, вкус, запах и главное – смысл. Мне снилось, что я в своем пиджачном костюме, заметно поистрепавшемся и запачкавшемся за последние дни, бреду по берегу моря на закате. (Даже серое пятно на лацкане моего пиджака перекочевало в сон из действительности.) Солнце мерцало на горизонте. Небо ржавчиной напоминало, что еще один день ушел навсегда.

Я шел по щиколотку в воде, и мои ноги словно ощущали движение земного шара. Все ниже опускалось солнце, и тревожно становилось под темнеющим небом. С криками носились в поднебесье чайки. Я начал оглядываться вокруг – и увидел, что я не один: со мной вместе находились тысячи человек, – мужчины и женщины, старики и дети, живые и давно умершие, – они ходили по воде, обменивались молчаливыми взглядами, и во всех сердцах жило предчувствие перемены... А громадное красное солнце вспухало, вспухало, вспухало…

Время накатывались волнами на берег жизни, омывая ноги людям, бредущим по отмели. Люди ждали встречи с чем-то, чего они не знали, но что им было необходимо, как воздух. Кто-то стоял молча, погрузившись в себя, вспоминая свою жизнь, кто-то обнимал своих родных, кто-то смеялся, кто-то тихо плакал, закрыв лицо ладонями и вживаясь в трепетавшую там темноту, в которой таился Бог. А дети просто бегали по побережью, играли в салки, махали руками, словно мечтая взмыть, как чайки, в простор… И ни страха, ни горечи не было в них, – только светлое чувство прощания с прежней жизнью ради новой.

Вот она, жизнь, – берег моря, тихие волны, огромное солнце, крики чаек и неторопливое течение мысли вдоль берегов прошлого! Вот оно, счастье, – чистый и свободный взгляд на прошедшую жизнь, переставшую мне принадлежать, только чтобы я смог взглянуть на нее на расстоянии и понял, насколько она прекрасна!

Вдруг я почувствовал, что кто-то подошел ко мне сзади и руками закрыл мне глаза. Кто это? В прикосновении маленьких ладоней было что-то родное, чистое, живое, – так прикасалась к моей коже Наташа… Я обернулся и увидел ее, Наташу Скворцову, такую же, какой я видел ее в нашу последнюю встречу на берегу Иртыша, – с растрепанными ветром волосами, босую, в коротком белом платьице. Она смеялась, взяв мои ладони в свои руки. Меня поразили гладкость ее кожи и бесплотность рукопожатия… Я наконец-то ощутил покой. Как тихо стало в сердце! Так бывает, когда хочется говорить, говорить главные слова:

Когда-нибудь настанет день, и я закончу свои суетные дела, прекращу спешить, бежать куда-то, задыхаясь на бегу, искать чего-то, чего сам не знаю, и находить то, чего не искал. Я замру на миг и направлю взгляд на небо, и прольется страшный, ослепляющий свет на жизнь мою, на все дела и помыслы мои… Тогда ко мне нагрянет Смерть – и у нее будут твои глаза. Такими глазами ты взирала на меня в нашу последнюю встречу… Смерть тихо прикоснется к моей коже своей бесплотной ладонью, посмотрит на меня, словно в чём-то нежно укоряя, и медленно пойдет от меня – вверх, вверх, все выше и выше, а я пойду за ней, как зачарованный. Я мог бы скрыться от смерти, но побегу за ней, чтобы она снова повернулась ко мне – и я увидел твои чистые, добрые, живые глаза на сухом и бледном старческом лице…

Наташа отбежала на несколько шагов, видимо, ожидая, что я побегу за ней, но в этот самый миг я почувствовал во всем теле невероятную боль. И я снова ощутил, что сплю и скоро должен проснуться. Как жаль, что я не могу сказать Наташе всего, что накопилось у меня в сердце!... Но надо было просыпаться: кто-то тормошил меня, трепал по волосам, пытался разбудить.

……………………………………………………………………………………….

Я неловко повернулся на дощатой скамейке, поднял голову и открыл глаза. Передо мной стояла девушка, недавно поселившаяся в квартире на первом этаже. Ещё никто в доме не знал точно, кто она, откуда переехала, есть ли у нее семья, но слухи о ней уже ходили весьма неприятные. Днем в её окнах были опущены шторы, а ночью горел свет. Люди весьма странной внешности, – неопрятно одетые, неухоженные, с серыми лицами и отсутствующими взглядами, – приходили к ней по вечерам и до глубокой ночи просиживали дома. При этом из-за панельных стен ее квартиры не доносилось ни одного звука. У сплетников сами собой возникали догадки о том, что эта девица устроила в своей квартире притон или какую-то секту.

Этим слухам немало помогал и ее внешний вид. При взгляде на нее мысленному взору представлялся тонкий лед, сквозь который видно множество теряющихся в глубине событий. Какая многомерность таится за этим бледным и спокойным лицом, на котором выделяются только два пронзительно-чёрных глаза, как темные проруби на зимней реке? Какие страсти скрываются за внешней строгостью? Не знаю, – а должно быть, большая сила заключена в этой душе. Недаром так нервны движения ее узких, острых пальцев, недаром так явственно пульсируют под тонкой кожей выступающие на висках алые и синие жилки.

– Просыпайтесь! Сейчас нельзя спать! Не смыкайте глаз! – бормотала эта странная девушка, пытаясь поднять меня со скамейки.

– Почему это – спать нельзя? Кто вы? И зачем меня будите? – раздраженно буркнул я, приходя в себя.

– Я сестра Ксения! Сейчас идет час Перехода, и нельзя смыкать глаз! Вы своим сном отпугиваете от нашей кельи ангелов!

О Господи! Мало мне собственной дури, еще и чужая пришла…

– У нас идет неделя бдений! – продолжала тараторить «сестра». – Не мешайте нам, истина уже недалека от нас! Жертвы готовы! А вы… Вы – ведете себя, как грешник!

Нет, это было уже невыносимо. Я оттолкнул сектантку, вскочил, рванулся в подъезд, бегом взлетел по лестнице и, открыв дверь, влетел в свою квартиру. Всё! Надо возвращаться к нормальной жизни… Вот отпуск закончится, и всё снова пойдет своим чередом: дом –работа, дом – работа… А там, быть может, и любовь новая появится… Бог нас временем лечит. И тем же калечит… После ада одиночества трудно вернуться к жизни. Воскресенье – это испытанье, которое не все могут перенести… Оно только Богу под силу.

Задумавшись, я не сразу заметил, что у меня в кармане лежит какая-то брошюрка. Отпечатанная на плохой бумаге, с порванными страницами, она, по-видимому, была засунута туда этой «сестрой Ксенией». «Символ веры в сомнение», – написано было на обложке.

– Забавно… – проговорил я вслух. – Интересно узнать, во что там люди верят? – и от нечего делать начал листать брошюрку.

Начало первой страницы было оторвано, и мне удалось прочитать только следующее:

… и длилось время Творения. И был мир, сотворенный Богом. И была война между ангелами Божиими и слугами Сатанаиловыми. Война создала мир, и мир породил войну.

«Черт возьми, а это верно! – подумал я. – Когда воюешь с людьми, с собой воевать некогда, невольно приходится заключать сепаратный мир со своей душой. Не завести ли мне врага, чтобы не так одиноко было?»

…И третья часть ангелов Божиих отпала от Создателя своего и примкнула к Сатанаилу, третья часть осталась верна Творцу, третья же часть избрала свой путь – не путь Господень и не путь Сатанаилов, не путь добра и не путь зла, не путь любви и не путь ненависти, но путь истины и справедливости, что противна милосердию, как и жестокости.

Не боролись эти ангелы ни с Богом, ни с дьяволом, не искали власти над миром, не требовали от людей поклонения себе, но незримо следовали за людьми и вносили правду в умы и души их.

И были люди, очищенные и спасенные правдою, и были люди, растленные и убитые правдою. Жили они, и работали истине, и не знали ни любви, ни злобы, ни счастья, ни страдания, – только работу мысли и сердца, бесконечную, машинной работе подобную…

«А я, пожалуй, один из этих людей. Я – мыслечеловек, я всегда хотел познать себя – и начал себя анализом расчленять, пока не оказалось, что, кроме познающей машины, познавать-то во мне и нечего. Я столько думал, что жить стало некогда».

…И были на земле вестники Божии – святые и пророки; и были вестники Сатанаиловы – тираны, бунтовщики, завоеватели; и были вестники серых ангелов – художники и провидцы, не от мира сего и не от мира Божьего, не умевшие завоевать ни счастья, ни успеха, ни святости – и не желавшие завоевывать их.

Другое дано было им: знать правду о счастье, об успехе, о святости, о своей ничтожности, о своем величии, и принимать их, и мучиться ими, и не мочь изменить их.
Таков крест, данный правдою слугам ее, да распнутся они добровольно на нем и да вознесутся на нем над миром…

«Хорошая книжка. Толковая. Почти обо мне. «Несите свой крест…» Только я несу не крест, а бескрестье. Это, может, не так почетно, но в чем-то даже труднее».

…И продолжаем мы дело их. Труден и каменист путь наш, и немногочисленно рассеянное братство наше, и некому помочь нам в пути.

Много подвигов предстоит нам совершить, но не будет нам наград за них ни в Божием, ни в Сатанаиловом царстве, и не захотим мы наград этих, ибо жизнь есть труд, а не воздаяние, и обесценивается всякий труд воздаянием.

«А вот над этим надо подумать. Я никогда не боялся быть наказанным, но боялся быть виноватым. И именно поэтому вел себя так, что меня никогда не наказывали, а вину я чувствовал всегда – так было приятнее. Рану бередить всегда приятно. Люди хотят даже, чтобы их ранили, морально, например, чтобы раной потом гордиться. Здоровье – вещь обычная, а вот редкая болячка – это достижение!»

…Но живем мы, и идем, и работаем душами и мыслями нашими, и легко нам, как никому другому, ибо нет нас у нас, не заботимся мы ни о каком личном достоянии нашем – и не боимся за него, и чисты взоры наши.

Идем мы, и смотрим вперед и вверх при свете дня и во мраке ночи, и не смыкаем глаз, ибо только в этом призвание наше.

Не смыкайте глаз, говорим мы себе нашу единственную заповедь, не смыкайте глаз, даже если свет иссякнет вокруг.

Зрячими будьте – и да увидите правду вокруг себя, и познаете справедливость, и сделает она вас одинокими.

И увидите, что таят в себе люди, вас окружающие, как живут они, откуда и куда идут, что нужно им и от чего суждена им гибель, и захотите помочь им, и не поможете, и не спасете;

и проклянете их, и от Бога отпадете, и одинокой, пустынной смертью умрете, но не откажетесь от судьбы своей,

ибо видеть истину выше, чем служить ей слепо, и страдать по справедливости лучше, чем быть счастливым по ошибке.

Зрячими будьте – и не смыкайте глаз, не смыкайте, хоть и солнце ваше погаснет, и мир ваш сожмется в зерно, и время иссякнет, и жизнь оставит вас. Не смыкайте глаз, живя вечною жизнью; не смыкайте глаз, умирая вечною смертью; не смыкайте глаз, и простят вас – но не захотите вы прощения.

«Все верно, – мысленно подытожил я. – Все. Не хочу ничего добавлять. Редко когда так хорошо удается подумать. Надо будет сходить на эти «бдения», может, там еще чего хорошего надумаю».

………………………………………………………………………………………

На следующий день я постучался в двери квартиры Ксении – по поводу возвращения брошюры – и между делом спросил, что у них за организация, чем они занимаются. Слово за слово – и я добился приглашения на их ближайшее богослужение. Оно называлось «Великим Бдением». Заключалось оно в том, чтобы сидеть всю ночь перед иконой в особой позе и пытаться не уснуть. Никаких молитв, ритуалов, постов – просто сиди и бди!

Конечно, глядя на себя со стороны, я приходил в ужас, но мне было приятно любоваться своим унижением. Унижать себя приятнее, чем возвышать, потому что возвышение вызывает у людей зависть, а падение – жалость. Сильным завидуют, слабых жалеют… но слабые-то как раз и хотят, чтобы им позавидовали, а сильные – чтобы их хоть раз пожалели. И чем сильнее они этого хотят, тем меньше это себе позволяют, вот так! Я же наконец-то позволил себе поступить глупо, слабо, жалко. Это было недопустимо. И это было счастьем.

И вот – я сижу, нелепо сплетя ноги, на полу в комнате, еле освещённой свечками, среди таких же чудиков, как и я, и смотрю на икону, висящую напротив меня. На ней нарисован ангел с серыми крыльями и таким же нимбом, управляющий марионеткой при помощи деревянного креста, нити от которого протянуты к рукам и ногам куклы. Вокруг головы марионетки – тоже нимб, только золотой. А от рук ангела куда-то вверх тянутся нитки.

У моих ног – большая чаша со священным питьём. Такую чашу всегда подносят каждому неофиту при первом его бдении. Смешно, конечно, пить микстуру от кашля, разбавленную святой водой, но жить вообще смешно… а умирать, наверно, ещё смешнее.

Интересное наблюдение, надо будет его обдумать… но неохота.

Спать так хочется.

А нельзя.

Но хочется.

Но – запрещено.

А то, что запрещено, всегда приятно.

Обычно я в это время ещё не сплю, но теперь так забавно было бы задремать – и потом себя зверски укорять за нарушение правил…

Но стоп.

Надо смотреть на икону.

Там серый ангел. Мой ангел. Пусть он мне поможет.

Буду смотреть, но не на ангела – на куклу, пока ангел не потянет за нити. Тогда и я оживу.

Ангел держит нить… или это не нить? Какая-то широкая она… Наверное, это змея. Да, вот она и шевелится… ползет ко мне… Господи! Это не змея, это скорпион!

Скорпион. Скорпион. Скорпион… Он извивается в моих пальцах, стремясь ужалить меня острым ядовитым хвостом. Я пытаюсь выбросить его из рук, но он словно прилип ко мне, его кожа слилась с моей, и я машу руками, кричу, следя за кругами, оставляемыми в воздухе скорпионьим хвостом. Вот скорпион начинает расти, он становится все больше, его глаза смотрят на меня, страшные, пустые… Я содрогаюсь, я готов умереть, но почему-то не могу – яд вызывает боль, но не приносит смерти. Вечная боль страшна, конечная боль – целительна… Я сам – своя вечная боль, и от себя не исцелиться, не сбежать, не скрыться. Этот скорпион вонзился своим острым хвостом в моё сердце, и мне не извлечь его оттуда, – яд проник в меня, стал моими кровью и плотью, боль стала моим счастьем, а смерть – жизнью. Что ж, надо жить, надо ошибаться, дрожать, сжиматься в комок перед боем и распрямляться под пулями, надо идти, надо совершать бессмысленный обряд жизни, хотя бы чтоб кто-то потом смог надо мной как следует посмеяться. Так надо. Так надо.

Так надо, чтобы тяжесть в нижней части моего затылка медленно растворилась, и голова поплыла в пространстве, оторвавшись от тела. Мир пришел в состояние вращения, и я стал его центром. Моя голова – это земной шар, несущийся в межзвездном пространстве… Некие гигантские деревья пустили корни в кору моего мозга... В этих корневых сферах сознания идут сдвиги и перемещения, похожие на движение литосферных плит…

Мне не хватает воздуха. Я словно заключен в пакет, изолирующий меня от атмосферы. Я – в прозрачной капсуле, в загадочном пространстве, раскрашенном в чёрную и белую клетку, как шахматная доска. Подо мной, по сторонам и сверху, – чёрные и белые поля, они простираются далеко, насколько может видеть глаз. На полях стоят люди, заточённые в такие же прозрачные капсулы, что и я. Некоторых из них я знаю – это мои родные, друзья, подруги, знакомые, только Наташи и Ксении я не нахожу среди них… Изредка чья-то рука протягивается с неба и переставляет фигуру с одной клетки на другую. Те, кого она поставила на белую клетку, испытывают покой и радость – это заметно по лицам. Люди, стоявшие на клетках черных, мучились, метались в капсулах, стремясь порвать их и выбраться наружу, но не могли этого сделать. Некоторые «фигуры» передвигались только по черным или белым клеткам, некоторые постоянно переходили на поля другого цвета.

Вот гигантская рука подхватила меня и переставила на другую клетку, вокруг которой скопилось большое количество «фигур». Это были капсулы с людьми с головами животных – волков, собак, лошадей. Рядом со мной находилась капсула с заточенным внутри скорпионом – большим, размером с человека. Животное билось, извивалось в своей прозрачной тюрьме, стремясь прорвать её оболочку. Яд капал с изогнутого хвоста скорпиона… Очередное движение руки гигантского шахматиста переставило скорпиона ко мне. Ядовитый хвост сквозь оболочку капсулы прикоснулся к моей руке… Острая, невыносимая боль пронзила мой организм… Я рванулся – и почувствовал, что черная клетка подо мной исчезает, и я падаю куда-то за пределы доски. Поля вокруг меня закружились, меняя свой порядок, а я летел в этом вращающемся пространстве, увеличиваясь в размерах. Вот вся доска лежит передо мной, как на столе, на воздухе, и я – шахматист – могу переставлять фигуры сам… сам! Я сразу потянулся к фигуре скорпиона – и он снова ужалил меня. Рука дёрнулась, и я уронил все фигуры. Люди, заключенные в них, вырвались из капсул. Я же начал постепенно растворяться в чёрно-белом пространстве, таять, рассеиваться, как серебристая пыль, пока не ощутил себя пустотой...

Тут мои галлюцинации были прерваны резким толчком в бок. Это была сестра Ксения, которая, по-видимому, наблюдала за мной, пока я бредил, и решила вернуть меня в сознание.

– Приходите в себя, брат Сергий, – прошептала он. – Вы так кричали и махали руками, что всех вокруг разбудили… Больше я вам святое питие не дам. Рано вам еще истину знать.

Так вот в чем дело – в наркотике, который был подмешан в эту святую микстуру… Я неожиданно начал хохотать, ощущая, как вместе со смехом из меня клубами вылетает прежняя душа, уступая место новой. Новая жизнь, новая смерть, приветствую вас!

…Нет, я не строю иллюзий. Сотни раз ещё повторится прежнее – сны и явь, взлеты и падения, прозрения и ослепления, укусы скорпиона и содрогания сердца, потери любви, встречи с ненавистью, бредовые видения и предельная ясность мысли. И долго ещё буду я жить, смотреть на солнце, искать истину, совершать ошибки, и много раз еще поссорюсь с теми, кто любит меня, и встану на колени перед теми, кто виноват передо мной, и множество шагов совершу по этой земле.

Хорошо это? Плохо? Не знаю. Но это – жизнь, но это – правда, а значит, должен быть во всём этом какой-то скрытый смысл.

Пойму ли я его – не знаю.

Но он есть, и это – главное.

И Скорпион будет смотреть на меня из глубин космоса, и не будет больше злобы во мне – и в нём. Злобы не будет. Будет жизнь. Я живу – и этим я прав.

Это так.

Я верю в это.

Наконец-то я поверил… хоть во что-то!

Наконец-то…

Как спокойно.

Как ти-и-хо.

 

КАК Я УБИЛ ДАНТЕСА

 

Обыденная фантастика

 

…Вечер. Я сижу за своим письменным столом и уже который час пялюсь в учебник, стихотворение из которого я должен выучить к завтрашнему уроку. «Погиб Поэт–невольник чести!...» Да, стихи хорошие, но почему же они так трудно запоминаются? Первую строфу я выучил легко, но следующие испаряются из моей памяти вдвое быстрее, чем я их запоминаю. Ну же, зубри, зубри, чтобы снова «трояк» не схлопотать!

Но почему же голова моя так и не может сосредоточиться на стихах? Я слышу, как где-то на кухне падают капли воды из крана. Кап… Кап… Кап… Это мешает мне учить стихи! Интересно, а писать их так же трудно? Что стоит за стихами Пушкина, Лермонтова? Хорошо бы это понять! Только я снова отвлекаюсь… Надо уставиться в книгу и повторять снова и снова: «Не вынесла душа поэта позора мелочных обид…» А как я эту муку вынесу? Меня так в сон клонит!

Лампа ярко горит над столом, и от отблесков её лучей на потолке возникают странные узоры, похожие на человеческие лица. Вот это похоже на Пушкина, а это–на Дантеса… А интересно, что было бы, если бы Пушкин убил Дантеса, а не наоборот? Чем бы это закончилось? Вот бы это узнать… Но, впрочем, до этого ли мне… Спать так хочется…

 

* * *

 

…Выстрел. Стая ворон, напуганных неожиданным звуком, взлетела с ветвей неподвижно-черных деревьев у Черной речки, пульсирующей сквозь лед, как вена на виске. Дымок от пистолета медленно поднимался в небо, и его тёмныйоттенок словно звучал тревожной нотой среди наставшей белоснежной и ломкой тишины… Вдали я увидел, как высокая черная фигура покачнулась и начала медленно опускаться на землю… К Дантесу подбежали секунданты, и один из них резко выкрикнул короткое слово: «Убит!»

Я стоял молча, не двигаясь. Мои секунданты подходили ко мне, поздравляя с победой, но я словно не слышал их слов сквозь рыхлую пелену молчания. Чему мне радоваться? Тому, что моя честь спасена? Или тому, что я как дуэлянт буду подвержен монаршему суду? Все это отошло для меня на второй план. Боль осознания того, что я убил, постепенно разрасталась во мне, как разливается пятно пролитых чернил на неоконченном черновике. Я–убийца… Убийца… Имел ли я на это право? Как я сам писал когда-то: «Гений и злодейство–две вещи несовместные…» После этого выстрела они для России станут неразделимы.Я поэт–и я убийца… Не исключено, что разные безусые юнцы после этой дуэли начнут сочинять бездарные прокламации под названием, скажем, «Смерть поэту»…

Можно представить себе, что произошло бы, если бы этот Дантес все-таки убил меня. Меня отвезли бы домой в той же карете, в которой я еду сейчас, по той же самой дороге, но я мучился бы от другого–от раны, а не от угрызений совести. Впрочем, совесть, мучая человека, сама мучится гораздо больше, чем сам этот человек… Меня внесли бы в мой дом, и я долго умирал бы в присутствии друзей–Жуковского, скажем, или Даля… А на улицах вокруг собирался бы народ, желавший узнать, что происходит с их любимым поэтом… И никто из них не мог бы произнести худого слова в мой адрес. Я бы умирал, но умирал живым! А теперь мне предстоит жить мертвым, и та же самая толпа, которая в случае моего поражения плакала бы у моих дверей, будет судачить обо мне и обвинять меня в убийстве… И, черт возьми, я даже начинаю завидовать этому злосчастному Дантесу, который упал под моим выстрелом…

Да, я каюсь, что убил Дантеса. Но раскаяние часто есть способ полюбоваться своим преступлением… Я до сих пор в душе смакую ту тишину, которая воцарилась над Черной речкой после моего выстрела. Она отныне воцарится в моих рукописях, в мыслях людей обо мне, в любом пространстве, где я окажусь… История России–история молчания, более того–безмолвия. И как я смог предсказать в своей же драме то безмолвие народа, которое заменит все звуки моей жизни?

Но кем был Дантес? Пустым щеголем, развратником, наглецом… и человеком. А я больше не могу так называться… Но я страдаю не из-за умершего человека, а из-за умершей человечности. Если человечность, хранимая и распространяемая ушедшим от нас, остается с нами— нам нечего бояться! И только если она оказывается утеряна, мы вправе считать себя пленниками, сторожащими себя от свободы своего бытия. А Дантес, в сущности, не был плохим человеком. Плохих людей просто не существует, есть люди непонятые–либо собой, либо миром. И мне надо было пройти сквозь убийство, чтобы понять это… А поймет ли мир меня? Я считал, что, борясь со злом, олицетворением которого был для меня тогда Дантес, я служу добру, чести… Но озлобленное против зла добро добром уже не является. Красивая фраза, черт возьми! Я и сейчас остаюсь писателем, пытаюсь следить за красотой своего слога… Вот до чего может дойти моя низость!

Впрочем, в конечном счете только грешник может понять, что такое добро. Святому это понятие недоступно, как рыбе не дано осознать, что такое вода, пока её не поймают… И сегодня меня поймали и вытащили из воды поэзии на удочку мести. Браво, метафорист! И позор тебе, человек…

Кого я победил на этой дуэли? Дантеса? Себя? Не знаю… Несомненно для меня лишь одно: победить себя трудно, а быть побежденным собой–легко…

Я живу, и этим я виноват. Я живу, и этим я убит–морально… Вина–вот что станет отныне содержанием моей жизни. Я буду пить вину, как раньше вино, полной чашей… Но в чувстве вины есть некоторая честность, которая сможет очистить меня и приподнять над суетой. Я, может быть, даже смогу написать стихи об этой вине–если вообще сохраню право и способность писать. Одно теперь для меня бесспорно: поэзия–это сознание своей вины… Не только личной, но и первородной. После меня мой грех, как Адамов, возляжет на каждого, кто возьмет перо в руки…

Когда-то я считал, что жизнь–это тоже поэма, которую я пишу своими поступками… Но этот текст пишется симпатическими чернилами, а смерть делает его видимым. Стихотворение моей жизни стало зримым после убийства Дантеса, и отныне любой может прочитать ту грубейшую ошибку, что я допустил в конце… Я срифмовал «поэзию» и «смерть».

И чем больше я думаю о смерти, чем чаще я подхожу к ней с разных сторон, рассматривая ее, как некое архитектурное сооружение (быть может, свою будущую гробницу),–тем явственнее я понимаю, что она–просто вымысел, иллюзия, созданная, чтобы люди могли верить в бессмертие. Она нужна нам для нашей веры в иной, более высокий мир, куда мы можем перейти… Если бы мы не умирали, то наше существование было бы плоским, как декорация в театре. Но пришла пора раздвинуть декорации, чтобы на сцену явились наконец персонажи единственно правдивой трагедии–просто Человек, просто Поэт и просто Смерть. Они встретились бы, разошлись и столкнулись снова, и в их незаметном движении сквозь мир и время постепенно бы зазвучала некая мелодия согласия жизни и небытия, того согласия, которое, в сущности, гораздо нужнее нам, чем бессмертие… И эта мелодия дала бы зрителям понять, что все три героя драмы, в сущности,–одно. Я же нарушил ход действия этой пьесы, сюжет которой придумывал сам.

И пуля, которую я выпустил, прорвала бумагу, и сквозь отверстие в черновике моей жизни прорываются тьма и грязь, постепенно уничтожающие все написанное…

Да, лучше быть убитым, чем убить. Блаженны все честно побежденные, ибо они сильнее победителей! Теперь я понял: главное для поэта–убить Дантеса в себе! И не важно, кто победил в дуэли у Черной речки.

 

* * *

 

Звонок будильника разбудил меня: надо собираться в школу! Вчера я уснул, сидя за письменным столом и читая «Смерть Поэта». И мне приснилось, будто я–Пушкин, убивший Дантеса…

Тогда, во сне, я словно жил и чувствовал на другом уровне, как будто чья-то душа вселилась в меня. Так ли это–не знаю… Но почему стихи, которые вчера я так и не смог выучить, словно звучат в моей памяти? Надо будет рассказать об этом нашей училке, она, наверно, удивится, а может, посмеется… И главное: как только уроки кончатся, я стащу в классе кусок мела и большими буквами напишу на стене своего дома: «ДАНТЕС–КОЗЕЛ»!

 

2011 г.

 

УБИЙСТВО АНГЕЛА

 

Исповедь юноши

 

О создании ангела отец начал задумываться сразу после моего рождения. Мать умирала от послеродовой горячки, и отец решил изваять из дерева образ ее небесного хранителя. Но судьба распорядилась так, что мама умерла прежде, чем началась работа над скульптурой.

Отец сильно переживал из-за смерти жены. В нем родилась сильная неприязнь ко мне – из-за меня ведь мама погибла... Он ушел из нашей семьи. Я рос, почти не видясь с отцом. Воспитывали меня родственники мамы.

С рождения я был «гадким утенком», потому что на правой моей щеке красовалось огромное родимое пятно. Сверстники или сторонились меня, или насмехались… Больно было переносить это, пока душа от ударов мозолями не обросла. Там уж легче стало.

Все, что я знал об отце, я знал от родственников матери.  Они рассказывали о нем, как правило, гадости. С детства я считал отца эгоистом, чудаком, дебоширом, человеком, помешанным на творчестве. Изредка я встречался с ним – высоким длиннобородым мужчиной, изредка приходившим в гости. Помню его сутулые плечи и по-обезьяньи длинные руки, лежащие на коленях... Он почти не говорил со мной, но иногда приносил деревянные игрушки собственной работы, которых я почему-то очень боялся. Пугали меня и взгляды отца – он всегда смотрел на меня с выражением разочарования и отвращения творца к неудачной вещи.

Постепенно я начал казаться себе затравленным волчонком, а отец – волком, гордым и сильным, но хищным, проливающим кровь. Но что-то отцовское, дикое и вдохновенное, тайно прорастало во мне… С детства я любил мастерить из палочек и шишек фигурки людей и животных, потом увлекся деревянной скульптурой. Родные мои никогда не поощряли этих попыток. Лучше бы я получил какую-нибудь спокойную, мирную профессию с небольшим, но верным доходом. Отец же, по-видимому, не знал, что я мог пойти по его стопам, – мои воспитатели почти ничего ему обо мне не говорили.

Так или иначе, но накануне моего двадцатилетия отец умер. Я помню, как он лежал в гробу, – красивый, рано поседевший, с темными фиолетовыми кругами под глазами (по-видимому, от запоев). Руки его с нервными пальцами и длинными «артистическими» ногтями казались мне вырезанными из светлого дерева. В общем, облик мертвого отца казался произведением искусства, а не внешностью обычного человека. 

Смерть отца вызвала волнение в прессе. В среде скульпторов он стал почти легендой. О нем говорили: «Он – творец, всего себя делу своему отдал!» В мастерской родителя нашли много работ, раньше никому неизвестных. Их выставка произвела сенсацию. Мои родственники, и после смерти не простившие скульптору загубленной жизни мамы, старались его славы не замечать. Но однажды я тайком улизнул на выставку. Хотелось понять все-таки, каким человеком был отец?

Когда я подходил к старинному зданию музея, погода была слишком хмурой для начала июля. Начинал накрапывать мелкий дождик. Зеленая листва над зеленой крышей музея и его желтыми стенами звучала радостным аккордом среди серости неба, асфальта, соседних зданий. Все настраивало меня на ожидание чего-то, чего я раньше еще не знал, но что должно было преобразить мою жизнь, – или озарения, или проклятия. И эти ожидания сбылись – с такой силой, что весь мой жизненный путь был поделен пополам этим серым днем.

У входа на выставку стояли две статуи, вырезанные из дерева, – «Самоубийцы дантовского ада». Два высоких тополиных ствола, почти не обработанные резцом, стояли с двух сторон от входа, протягивая длинные, изломанные ветви-руки друг к другу, но не могли соединиться. На грубой коре были вырезаны некие подобия лиц, страдающих и искаженных. С ужасом я увидел в одном из этих лиц что-то вроде своей уродливой физиономии, а в другой – лицо матери, словно задыхающееся от горячки… Я остановился, и одна мысль, как птица, забила изнутри крыльями по стенкам черепной коробки: КАК? Отец видел во мне и в маме души самоубийц? Обвинял нас в наших же страданиях? Отец, однако… Ну и ну…

Неожиданно я заметил, что на теле одного из «деревьев-душ» ножом было вырезано сердце. Его контуры отец обвёл красной краской. Словно некое ангельское крыло повеяло на меня в этот миг… Слезы, готовившиеся брызнуть из глаз, сразу же исчезли. Он видел во мне живое сердце, кровоточащее сердце, он – понимал меня!...

Я оглянулся. Заметил сторожа, смотревшего на меня, как на блажного. Отряхнулся, словно приводя себя в порядок. И вошёл в первый зал длинной галереи.

То, что я увидел там, потрясло меня ещё сильнее. Посреди зала стоял ангел – вероятно, тот самый, что отец начал делать, когда умирала мать. Посланник Господа стоял на цыпочках, словно ребенок, стремящийся заглянуть в окно дома, где собрались взрослые. Руки ангела тоже были вытянуты, как у ребенка, держащегося за подоконник. Но глаз его я не мог видеть – они были закрыты крыльями. Огромными крыльями, на которых в нервной манере было обозначено каждое перо…

Что увидел этот ангел, если он закрыл лицо крыльями? Какое знание жило в его голове с развевающимися волосами? Я не знал этого. Но одно было ясно: это – мой ангел, тот самый, что принес мою душу в мир, подарил мне это уродливое тело, эту мятежность, отнял жизнь у мамы и в конце концов явился отцу, чтобы он запечатлел его в дереве.

…Я сбежал с выставки. Вид других отцовых работ просто убил бы меня. Но образ жестокого, прекрасного ангела, закрывающего глаза крыльями, – он постоянно меня преследовал. Просыпаясь утром, я молился этому ангелу. Видя на улице красивое женское лицо, я невольно задумывался: не такие ли у ангела глаза? Идя вечером по темной улице, где хозяйничали бандиты, я не боялся, так как чувствовал дыхание ангела за спиной.

Наконец мой духовный «роман» с ангелом дошёл до такого накала, что я начал бояться за свой рассудок. Мне казалось, что небосвод утром полон ангельских крыльев, что не шорох автошин доносится ночью через окно, а шелест одежд Хранителя… Чтобы избавиться от наваждения, я решил сам изваять ангела, вступить в борьбу с ним, с отцом, доказать свое право на свободу, на душу.

Я нашел в лесу неподалеку от нашей дачи подходящий кусок дерева. Ежедневно я уединялся на даче – и работал над ангелом. Родные не могли помешать мне, – у них были дела поважнее: продажа работ отца, реклама выставки и тому подобное. Целыми днями они пропадали в офисах в центре города. Я был предоставлен сам себе, лишен какого-либо контроля. Наверное, если бы я попытался совершить самоубийство, они узнали бы об этом слишком поздно и, право, сильно бы не расстроились. Свалившееся с неба богатство было им важнее, чем жизнь наследника.

Но работа не давалась мне. Казалось, что дерево само сопротивляется моим инструментам. Черты ангела были совершенно ясны для меня, когда я закрывал глаза, и столь же расплывчаты, когда мои руки пытались передать их в дереве. Чтобы яснее запомнить не только облик, но и душу ангела, я стал часто посещать музей, смотреть на изваяние. Помню: первое посещение музея казалось мне страшным, как путь на Голгофу… С каким страхом я открывал дверь музея, огромную, старинную дверь, с каким трепетом слушал ее скрип, прежде чем увидеть статую! Но сама статуя уже не поразила меня, как в первый раз. Она показалась вычурной, сделанной в расчете на легкий эффект. Я много раз обходил вокруг нее, пытаясь представить анатомию ангела, и с каждым взором ангел терял часть своей загадочности.

Я вступил в состязание с ангелом. Я боролся с ним, как Иаков. Но не мог, несмотря на все усилия, представить его глаза... Возможно, дело в том, что верхняя часть скульптуры была слишком далека, чтобы я – близорукий, низкорослый – мог ее рассмотреть как следует. А может быть, могучий дух сам прятался от меня, чтобы сохранить хотя бы часть своей тайны.

Но, когда я возвращался в мастерскую на даче и начинал работать снова, руки мои становились тем более неумелыми, чем лучше я помнил все складки на одежде ангела. Я бил скульптуру руками, на которых возникали синяки. Я кричал на нее… Ангел не поддавался. Так проходил день за днем. Утром я в музее беседовал с ангелом, мысленно боролся с ним, одерживая победу за победой, а вечером унижался, ощущал свое бессилие. Казалось, этот дух мстил мне за утренние победы…

Постепенно в меня проникало безразличие, – холодное, каменное безразличие к своим усилиям. Боль уходила, и на ее месте оставалась пустота. Казалось, если бы ангел сошел ко мне на землю и замахнулся огненным мечом, я нисколько бы не испугался, а только спокойно взглянул на него, чтобы рассмотреть его черты получше – для рисунка. Вся жизнь казалась миражом, проплывающим мимо меня.... Неужели какая-то неудачная статуэтка вызвала такие перемены в моей жизни? Не знаю. Годом раньше, если бы мне сообщили, что со мной это произойдет, я бы просто посмеялся – и не поверил в это. Но равнодушие слепца – или серого ангела? – охватило мою душу.

И, наконец, произошло событие, подтолкнувшее меня к тому, что я совершил в конце концов. Однажды, вернувшись из музея, я подошел к своей поделке, осмотрел ее. Нелепость статуэтки явственно предстало передо мной. Я легко, словно играя, коснулся крыла резцом – и мне показалось, что из тонкой линии надреза течет живая кровь... Закрыв глаза руками, я почувствовал головокружение – и покачнулся…

Что произошло дальше, я не помню. Ясно вспоминаю только то, как я пришел в себя на полу, а рядом со мной лежала сломанная фигура ангела. Я уже не ощущал в голове прежней боли. Наоборот, предельная четкость мысли осенила меня, и сердце было абсолютно спокойно. Я встал и осмотрел обломки деревянной поделки. Они были столь же безобразны, как и сама работа, когда она была цела. Но на душе было легко, словно я освободился от давнего проклятия.

«Вот оно в чем, – подумал я. – Надо было просто сломать ангела – и он улетел бы! Я нанес ему удар – и он исчез. Но вдруг он снова вернется?...»

Тут меня снова охватил животный страх. Казалось, что хорек, злой и шустрый, забрался мне в горло и грудь и царапает меня оттуда своими когтями. Я ощущал прикосновение колючих иголок к груди изнутри… Мне стало больно. Или я, или ангел, – вдвоем нам не жить!...

До закрытия музея было еще много времени. Я вышел в прихожую. На лавочке лежал молоток… Он мгновенно оказался в моих руках, затем – за пазухой. Я бежал на остановку автобусов, ощущая холодные прикосновения металла к коже, а, быть может, и к сердцу. Да, – подумалось мне, – порой надо носить тяжесть на груди, чтобы тебя ветром не унесло!... Я с хода вскочил в автобус, шедший к музею, и вольготно расположился на пустом сиденье, пытаясь успокоить себя. Но сердце всё же трепыхалось.

Вот, наконец, и музей. Сторожа уже привыкли ко мне, постоянному посетителю, и пропускали бесплатно. Я подошел к ангелу. Встал, словно вкопанный. Мне показалось, что меня парализовало… Страх от громадности дела, которое я должен совершить, охватил мое тело. Но вскоре я преодолел его. Зал был пуст… никто не мог мне помешать… вот я нащупываю за пазухой молот… вот я замахиваюсь им… хрупкая, грациозная скульптура падает с постамента… я пляшу вокруг, нанося ей все новые удары – молотком, руками, ногами… и вот, наконец, крыло ангела сломано, и я вижу его лицо!...

Что такое? Плесень испортила изваяние? Или отец специально сделал это?... Почему на лице ангела возникло это огромное пятно, совсем как на моей щеке? Мое проклятие… Кого я бью? Ангела? Себя?... За мной гонятся? Прочь, прочь отсюда!

…………………………………………………………………………………..

Я пришел в себя во дворе одного из серых зданий – «коробок», окружавших музей. Надо мной виднелся квадрат серого неба. Первый желтый лист, крутясь, слетал с высокого дерева, раскинувшего ветви-руки, к моим ногам.

И тут, прислонившись к стене здания, не заботясь о том, что меня скоро поймают, я мысленно представил себе всю абсурдность, все безумие случившегося – и расхохотался... Смех поднимался изнутри, по горлу, как пузырьки в стакане газировки, шипя и вылетая наружу. Что же, подумал я, забавная история приключилась со мной. Будет потом над чем посмеяться!

2012 г.

 

ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

 

Врачу – исцелися сам.

 

11 сентября.

 

Он лежал на моём операционном столе. Я смотрел на него огрубнувшими от страха глазами. Во мне боролись жалость и страх. Жалость к этому несчастному – и страх перед важными лицами, приказавшими убить его, залечить до смерти…  Кто были эти люди – я не знаю. Ясно одно: они могут убрать любого, кого ни захотят. Наверно, им нужна моя безупречная репутация, чтобы скрыть сие дельце… Никто не смог бы подумать, что я могу убить депутата, привезённого в больницу с места покушения. Никто… Но я сделал это.

Раны Родионова были тяжелы, да. Три огнестрельных, одно в голову… Но я бы его смог спасти, если б постарался, – и не таких с того света вытягивал… Но нет. Один такой укольчик, вроде бы в забытьи, сквозь сон сделанный, – и окончился человек. Всё просто. Я – врач, и я – убийца. Хотя никто вроде и не подозревает… Вот так вот.

Сколько раз мне приходилось ампутировать людям руки, ноги, другие органы – под наркозом, разумеется! А сегодня я сам себе без наркоза ампутировал совесть. А теперь, наверно, меня изводят фантомные боли… Гадко, гадко.

 

13 сентября.

 

Я получил деньги. Что делать с ними? Принять веру Раскольникова – и благодетельствовать? Пожертвовать их больнице? Учредить медицинскую премию? Отдать церкви? Не знаю… Я не могу ими распоряжаться сам. Не могу. Сижу себе в своей комнате, один, без света, тупо уставившись в экран телевизора, и пью водку… Раньше я никогда так не надирался. Похоже, я самым примитивным образом сопьюсь на эти деньги, и никакой пользы от них никому не будет… Весёленькая ситуация!

 

17 сентября.

 

Сегодня вышел на работу – в первый раз после той операции. В академии я на хорошем счету, мой загул – недельный, основательный – многих удивил, а кое-кого насмешил... Впрочем, причин загула никто не знает. В любом случае я должен спастись работой– работой, работой, работой! Трудиться, слепнуть, стареть за работой, отдавать всего себя Делу, и жить, и жить, и жить, и не думать о том, что произошло, черт возьми!...

Сегодня как раз был экзамен. Мой любимый ученик, Пашка Остриков, – тощенький такой, упрямый парнишка, – много раз пытался заговорить со мной. Я только огрызался – не до тебя мне!... Остриков гордился дружбой со мной. Да, с башкой парняга. Никто не сомневался, что он когда-то займет моё место на кафедре, а может, и в больнице… Скажите вы мне, люди дорогие, зачем ему это нужно? Обычный врач в сельской клинике вылечит больше людей, чем я, оперировавший только тяжелобольных… Пошел бы он в колледж в своей деревне Замираловке или как ее тем, стал бы там терапевтом – больший бы толк вышел, чем в элитной столичной больнице!...

В общем, я завалил его на экзамене. Придираться к своей жертве, как я, наверное, не смогли бы и инквизиторы… Остриков сражался, как мог, но я был сильнее. «Борис Александрович, за что?»– взмолился он, когда я расписался в его зачетке. Мне казалось, что даже залысины его, – он в двадцать пять уже лысеть начал, – как-то виновато на меня смотрели… Странный он человек. Лицо большое, кости широкие, глаза выпуклые, неподвижные – из мерзлоты будто…

Я с милой улыбкой (удивительно, как я мог тогда улыбаться!) объяснил ему, что обычный участковый врач приносит больше пользы, чем премированный… Я сказал, что желаю ему только добра. Во всякой гордости чёрту много радости, как народ говорит…Так тебе! Но с какой ненавистью он смотрел на меня, уходя из экзаменационного кабинета!... Глаза его были холодные, неживые, как мокрая резина…

 

25 сентября.

 

До меня доходят дурные слухи. Остриков, которого я с почётом выгнал из академии, бушует по кабакам, хулиганит вовсю. Его уже несколько раз арестовывали… Разве я хотел этого? Мне надо было, чтобы он не повторил моих ошибок, а не чтобы он забухал!… Но он в кабаке спивается так же, как я в своей пустой квартире. Я пустил его по своему пути… Я страшен, да. Смешные люди страшнее прочих… Я жесток: я сломал жизнь человеку…. Но при этом ещё и высокомерен: обидчик всегда слабее обиженного. Считать себя сильным – это такая чушь… Для меня, по крайней мере.

 

26 сентября.

 

Да, я преступник. Если бы я был порядочным человеком, я бы не хотел спасать людей, не пошел бы в медицину… Желание кого-то спасать – уже болезнь. Врачу – исцелися сам!

Но ведь в убийстве Родионова виновны бандюки, те, кто заставил меня убить! Мне просто выхода не дали! Да, бывает такое: преступника не наказывают, потому что среда виновата. Только интересно, почему героя награждают за подвиги, если его вдохновила та самая среда?

Я ненавижу тех, кто сделал меня убийцей. Но мы ненавидим наших врагов за наши же недостатки! Кто из нас не смог бы убить? Да любой! Трудность тут только одна, в том, что физически это сложно оченно. Да в наказании ещё… Если бы мы могли убивать врагов легко, анонимно, – скажем, мыслью, – то вскоре на земле ни души бы не осталось!… Мы живем на Планете Врагов. Люди стонут, ищут друг друга среди молчания, никто их не слышит, и в пустоте тонут наши жизни… Во всем мире – пустота, тишина, равнодушие. А некоторые еще поют здесь о любви!… Любовь к ближнему – это любовь к себе. Любовь к себе – это ненависть к жизни… Бла-бла-бла. Слова, слова, слова… И когда же всё это кончится?

 

30 сентября.

 

Сегодня решил встретиться с Остриковым, попросить прощения. Я сказал бы все, – и об убийстве, и о запое моём, и об экзамене… Но, видать, слишком сильно хотел я этого, чтобы сделать. Назначил Острикову встречу, но не пришёл. Не смог.

Я бродил весь день по комнате, мысленно исповедуясь, но не посмел выйти из квартиры… А почему? Вот почему. Что такое раскаяние? Это такое любование своими пороками. Ты думаешь о них постоянно, повторяешь их, – значит, они нравятся тебе! Ты рассказываешь о них – значит, хвастаешься… Я не мог хвастаться тем, что я убийца и эгоист… Я не хотел вызывать жалость. Презрение, ненависть – что угодно, только не жалость! Чтобы Остриков взглянул на меня свысока и отпустил мне грехи? Фигушки! Никто не может простить меня. Никто! Чтобы просить, надо пережить то же, что и я. А сам я себя никогда не прощу.

 

3 октября

 

Finita la comedia! Остриков погиб в пьяной драке. Веселенькая история… На мне теперь – две смерти. Но совесть не мучает меня. Я сам её уже измучил донельзя… Вот уже битый час пытаюсь сам себе доказать, что Перцев сам наткнулся на этого забулдыгу с ножом. Сам виноват! Если бы он был сильнее, он бы понял меня, спокойненько работал себе в какой-нибудь районной больнице… Я бы помог ему. Помог бы, честно!

Да, он сам виновен… Легче всего доказать вину того, кто ни в чем не виноват. Еще легче оправдать того, чья вина велика. Само величие вины здесь – и наказание, и искупление. Я почти оправдал себя… Потому-то и виноват. Да, черт возьми, – я всё-таки знаю, что погубил Острикова! Я отсёк у себя чувство вины, как вырезают аппендикс, – бесполезный рудимент, больной отросток, пустячок такой, – но умираю от кровотечения. Не было у меня наркоза… Обычный наркоз от этого – загул, но от передозировки его и подохнуть можно.. Не знаю, как быть… Не знаю…

 

8 октября

 

Я уволился с работы. Вот так сюрприз для академии! Мой зам Раздувайло долго щурил свои поросячьи глазки, вглядываясь в меня: непонятно ему, с какого панталыку я это сделал! Ещё бы: слухи о смерти Острикова до него не дошли, меня еще хотели на премию выдвигать… Ничего мне не надо. Ничего. Все равно больше никого не вылечу. Не смогу. Не захочу.

Кстати, не переходит ли моя депрессия в шизофрению? Страшно подумать… Каждый день я за собой смотрю – и замечаю, как схожу с ума. И хохочу над собой, и плююсь, и ничего поделать не могу… Эта штука, может быть, похуже смерти будет… А я ведь знал, что к этому придёт! Знал, на что шёл…

 

12 октября

 

Сегодня погода такая мерзкая, слякотная. Утром, едва продрав глаза после вчерашнего, увидал я на помойке – она в аккурат напротив моего окна находится – бомжару спящего. Вскочил я, набросил на себя кое-чего, выбежал к мусорке и положил всю пачку моих иудиных денег этому бомжу. Он пьяно икнул во сне, с его раскрытого рта текла слюна… Все равно он распорядится деньгами лучше меня.

Хорошо ли я сделал? Наверно. Порыв мой был настолько глуп, что мог быть правильным… А впрочем, чего тут рассуждать. Будь что будет!

 

13 октября

 

Моя квартира внушает мне ужас. Я боюсь этого компьютера, этого телевизора, этих обоев в мерзких красных цветах на дебильно-бежевом фоне, этих пошло-жёлтых штор, за которыми – грязные осенние сумерки... Не вытерпел я, сорвал эти шторы – прочь, прочь к чёртовой матери! А за окном, – да, в миг этот самый, как я выглянул, – два бомжа дрались за мои деньги. Вчерашний и новый какой-то – начальник его, что ли… Второй посильнее был. Один удар бутылкой – и бомж, которому я подарил богатство, замер, заскучал, как говорится. Грязные купюры были разбросаны среди объедков и мусора… Зло есть зло, к добру не приведёт. Как это всё скучно, противно просто… Как это богу не надоело до сих пор. Если он есть, конечно…

Сижу, смотрю куда-то. Пошевелиться больно. Противно. Как голова болит. Мозги разрываются… Сердце в груди, как поросёнок в мешке, завозилось что-то… Словно меня самого кто бутылкой ударил … Как плачут красные цветы на обоях! Они горят, похоже… Спички, спички…  Они огнём плачут, эти цветы! В огонь! В огонь! Собаке – собачья смерть!

 

15 октября

 

Скоро рука откажет мне. Ожоги, полученные при пожаре, мешают писать… Быть пациентом клиники, которую ты буквально месяц назад возглавлял, – очень смешно.  Врачи надеются на ремиссию. Пошляки… Я не надеюсь ни на что. Дом мой уже не отстроить. Что меня ждет? Буду медленно гнить где-нибудь в психушке или на помойке. Как я и заслужил… Всё поделом. Кстати, не в том ли кабинете меня будут оперировать, где я когда-то убил бедного Родионова?

 

Выписка из газетного очерка о смерти депутата городской Думы М.К.Родионова:

 

«Депутат М.К.Родионов был убит в результате сильного огнестрельного ранения. Смерть наступила внезапно. На операционный стол Михаил Константинович попал уже мертвым. Как мог один из наших лучших врачей Б.А. Гурганский не заметить этого и пытаться его спасти – непонятно. В любом случае его рвение внушает нам только уважение к нашим медикам, ибо в конечном счете перед Богом все живы».

 

2012 г.

 

СОН ВО СНЕ

 

Я сидел на нарах в камере предварительного заключения. Тишина и темнота стояли вокруг меня, как пуленепробиваемые стены. В высоком тюремном окошке калёный сегмент месяца прожигал чёрное, остудистое небо, озаряя безнадёжную непроглядность космоса. Со мной рядом не было никого, с кем я мог бы поговорить, раскрыть душу, выплеснуть хотя бы часть того, что пережил… Мрак, тишина, холод.

В голове роились мысли: как это произошло? Как случилось, что я отдан под суд? Кто мог оклеветать меня? Какие враги могли добиваться этого? Вроде у меня врагов и не было… Да, я был богат. Я только-только наследство получил. Отец, Перчиков-старший, много чего начудить в своё время успел, но я-то к этому непричастен… Ну, несколько операций на бирже провернул. Но до тех чудовищных махинаций, что мне приписывали, я не додуматься не мог!

Может, кто-то из папенькиных врагов решил наследство у меня отобрать?

Но кто?...

Судьба, наверно, такая… Иди по жизни прямо, а всё равно в яму попадёшь… Прямо сорока летает, да дома никогда не бывает.

Час за часом я бродил по камере, ворочая в голове одни и те же мысли. Три шага вперед – пять к стене – три назад… Пять к стене – три вперед – еще три назад… Без конца, без конца… Затем усталость взяла свое. Я упал на койку и захрапел.

Мне снилось, что я нахожусь в пустом помещении, темном и глухом. Из темноты доносилась невыносимая вонь. Отдалённо был слышен шорох – наверное, крысы… Что это? Ад? «Свидригайловская» такая вечность, неопрятная и вязкая? Или это какая-то новая тюрьма? Точно: в памяти начали всплывать зал суда, решетка, речи обвинителя, приговор, стук молотка…  Я приговорен к заключению в «одиночке». Вот оно, моё будущее.

Судьба моя был сломана. Хруст переломленной жизни доносился до меня сквозь тишину, но я не мог найти его причину. Не было у меня и хоть сколько-то толкового утешения. Впрочем, утешения – как гипс для переломленной судьбы: они не лечат нас, а только обеззараживают… Хорошенький гипс – каменные стены! Главное – вовремя снять его… Впрочем, вряд ли это возможно.

Всем своим существом я ощущал нестерпимую жажду. Мне хотелось пить, пить, пить, словно мне два-три дня не давали воды… Но еще сильнее я хотел мести. Мести! И справедливости. Пусть изверги, упрятавшие меня сюда, получат за все сполна!... Они-то получат, такие люди долго не живут, только я об этом не узнаю. Впрочем, жажда нужнее мне, чем насыщение. Хотя бы ради глупого парадокса: если есть жажда, то где-то есть и вода…

Я зло усмехнулся. Здесь, в тюряге, я ещё философствовую! Я, плоскогрудый, тощий, немощный зэк Перчиков, – глубокий филосОф! Нелепо… Эта тяга к умствованию часто и друзей моих раздражала, и меня смешила. Но я даже вел записную книжицу, куда записывал «мудрые» мысли… Хотел издать. Смешно, конечно. Вернее, было смешным, когда я был свободен и богат. Теперь-то, в тюрьме, я от этого свихнуться могу… Судьба Сервета... Я когда-то о нем читал… Тяжело вспоминать, тяжело, как камень на груди держать… Хотя иногда полезно носить камень на сердце, чтобы самому камнем не стать.

Камень… Камень… Камень. Ничего, кроме холодных камней, вокруг. Каменный холод, каменная тишина…И сам я каменею… Ступни и икры ног уже затекли настолько, что я их не чувствую… Скоро стану камнем, как эти, из которых стена сложена… А что, если кирпичи, из которых тюрьма сложено,– это души тех, кто окаменел здесь? Ду-у-ши! Ау-у!...

Камень, камень, камень!... Не хочу! Не буду! Бороться буду! Я вскочил, бросился к стене, начал стучать в нее, орать, выковыривать камни из стены, срывая ногти… Никто не слышал меня. Хотя Сервет, Сервантес, Достоевский и прочие, наверно, где-то рядом… Одиночество уничтожает расстояния,  все одиночки вместе живут в общем огромном одиночестве… Наверно, я мог бы перестукиваться с Джордано Бруно. А он бы ответил мне? Нет, наверно…

Вот и все. Все лишнее, наносное, – имя, лицо, дружба, вражда, вещи, –  вырваны из моей жизни.  Я один. Как Бог. У меня есть только тело, только душа, камень и воздух… Как много! Я словно стою на высокой горе, где все земное исчезает, тает в синеватой дымке внизу… и никто не видит меня… и я не вижу никого… никого, кроме Бога. Один Бог и один человек…  Это уже большинство.

Ничего, кроме Жизни. Никого, кроме Бога. Вот круг, в который я заключен! Я могу странствовать по мирам, не вставая… А? Чьи это голоса? Кто-то плачет… Я? Свет какой-то… Больно, больно… Башка раскалывается… Я с ума сошел, наверно… Но это пустяки. Я – один. Я – первый в своем мире. И единственный. Я – Адам своей судьбы. Вот я усну… а когда проснусь, увижу райский сад и рядом – Еву с яблоком.

Я закрыл глаза. Под тяжестью век мерцало розовое сияние. Из него возникают лица, родные и милые лица… Они теснятся вокруг, смотрят мне в лицо с изумлением… Кто они? Откуда? Где я?...

Я открыл глаза, огляделся – и понял, что лежу на шезлонге у моря, по-видимому, где-то в тропиках. Глаза слепит, в носу точит яркое солнце. Вокруг меня – друзья, они толпятся и нервно бормочут: «Солнечный удар… Перегрелся Миха… Что делать… Это не опасно… Вот-вот, он оживает… Вот, смотри…» – шептал жене мой лучший друг, Вадим, – высокий, прямой, как жердь. Я протянул руку – дрожащую, словно платок на ветру. Жена моя, Майя, – чёрные распущенные волосы, карие глаза, каряя родинка возле губ, – взяла ее нежно. «Наконец-то ты очнулся», –  сказала она…

Вот это да! Неужели и суд, и тюрьма, и вся эта философия – просто бред? Бред от перегрева на солнце? Весело… Надо будет с этим разобраться… может, написать об этом… но это потом. Потом! Сейчас я встану и пойду домой. Мой коттедж ведь рядом, вот он, на пригорке стоит.

Красивый дом, двухэтажный, только что отремонтированный. Солнце вывесило коврики на свежевыкрашенных стенах. Внутри – картины, бронза, мебель антикварная. Портрет мой на стене. Голова льва вот бронзовая – покупал недавно на аукционе… За окном – парк, прибранный, ухоженный. На столе – шампанское. Всё дышит счастьем и полнотой жизни… Но мне что-то неохота смеяться. После того, что мне приснилось, вся эта роскошь мне миражом кажется. Миражом – зыбким и ненужным. Улыбка жены, ее глаза, теплая ладонь в моей руке –  всё это такое фальшивое, ненастоящее... Это – косвенность моей жизни. А сердцевина – одиночество…

Как там Фауст говорил: «Остановись, мгновение, ты прекрасно»? Зря. Если оно остановится, оно сразу станет скучным.

«Сядь… Тебе что, тяжело? Вот лекарство прими, – шепнула жена. – Уснёшь ненадолго, зато потом всё как рукой снимет…» Я согласился.

Итак, лекарство выпито. Я лежу на белоснежной постели и медленно засыпаю. Кровать плывет куда-то, летит в пространстве, словно ковер-самолет… Летит, летит… Какой-то жесткой она становится,  неудобной... Что это? Я лежу на тюремных нарах! Опять?...  Я что, все время находился здесь, в предвариловке, и мне  всё это снилось –ад и рай? Я проваливался изо сна в сон, из жизни в жизнь… там было всё –и слава, и позор, и богатство, и нищета, и свобода, и рабство… И всё это было одно и то же...

– Что разоспался? Вставай, Перец, иди к следователю! – раздался грубый окрик тюремщика. Я встал и, неловко ступая на затекшую во время сна ногу, направился к выходу из камеры.

 

 

2012 г.

 

Дневник ангела

 

День седьмой

 

Ну наконец-то я смогу отдохнуть по-настоящему! Достаточно я трудился – прокладывал русла рек, горы возводил, леса выращивал. Теперь я – в отпуске. Властитель после шести рабочих дней устроил себе выходной, и я добился права отдохнуть вместе с ним. Только где мне провести отпуск? Подумал-подумал я и решил, что лучше всего было бы отдохнуть на Земле. Посмотреть, как живут там люди. Интересно, какая у них душа, во что они верят, чего ждут, на что надеются? Итак, собираю вещи и – в путь!

 

1 апреля 20… года

 

Я на Земле. Я принял облик юноши - актера в театре одного из городов Земли. Этот юноша давно мечтал увидеть Небо, – вот я его душу и отпустил туда, пока я на Земле исполню его роль.

Сегодня я впервые проснулся в человеческом жилище. Впервые позавтракал (очень непривычные ощущения). Впервые прогулялся по улицам города. Толпа людей, идущих по улице, заинтересовала меня.  Раньше я видел их только сверху вниз, и они казались мне такими же существами, как амёбы в первичном океане, из которого возникла жизнь. Это было бесконечное пространство для увлекательных экспериментов… Теперь я увидел их по-новому: каждый из людей – особый мир, который надо заново открывать. Прежде я, не проникая в их души, следил за их жизнью извне. Ну, знал и знал, что они стремятся к истине, что я должен их подталкивать к этому… А сейчас я задался новым вопросом: человек для истины или истина для человека? Надо будет поразмышлять об этом потом, на работе… Для этого у меня будет вечность. Как мало!

 

2 апреля

 

В театре, где работает мой актер, ставится «Идиот». Для меня, профессионального ангела, было бы очень интересным сыграть «князя Христа». Это повышение в статусе – или понижение? Не знаю…

 

5 апреля

 

Сегодня, возвращаясь с работы, я ощутил, что после завершения репетиции продолжаю чувствовать себя князем Мышкиным. Даже больше– я больше не ощущал себя ангелом, я чувствовал себя человеком, идущим к добру вопреки своему естеству. Я не мог выйти из игры, актерства, творчества… Да, творчество – это работа, каждый отпуск с которой оказывается проведенным за свой счет!

 

6 апреля

 

Сегодня я на репетиции заговорил с Лидией – актрисой, играющей Аглаю. Это невысокая девушка с тонким лицом, белыми руками, на которых иногда заметны небольшие пигментные пятна, и быстрыми движениями. У нее есть парень – Григорий. Он – высокий, с прямыми, вечно непричесанными волосами, ухмылкой такой ядовитой, а глаза у него водянистые, выпуклые, словно их кто выдавливал изнутри. Он тоже играет в нашей постановке.

Не думаю, что между ними могли бы быть настоящие чувства… Моя ангельская интуиция шепчет мне: от этого союза нельзя ждать добра! Я должен помешать их дружбе… Говорили мы с Лидой, и я как бы случайно обронил: мужчина любит женщину, потому что видит в ней загадку, а женщина любит мужчину, потому что считает, будто понимает его. Лиду эти слова заинтересовали, она посмотрела на меня как-то по-особому. Я ещё никак не мог понять: что за чувства у меня тогда всколыхнулись? Этот взгляд… Большой, тёмный, как у ребенка... Эти руки… маленькие кисти такие… Странно: я вижу чужие души, но собственная мне почему-то непонятна.

 

8 апреля

 

Сегодня репетировал сцену, где Мышкин падает в припадке перед гостями Аглаи. Репетировал, пока голова не заболела.. Странное ощущение, странное… И к тому же – я понимал, что счастлив. «Как можно видеть дерево – и не быть счастливым, что видишь его?» Странная диалектика счастья и боли, которую нам не объясняли в раю… Мы не можем постоянно быть счастливыми, потому что быть счастливым скучно.

 

10 апреля

 

Гришка, играющий роль Рогожина – явно что-то по отношению ко мне подозревает. Он смотрит на меня зло, исподлобья, так и буравит меня своими глазами. Шепчется ещё о чем-то с дружками – за моей спиной… Тёмная личность. Говорят, у него было трудное детство. Разве это оправдывает его? И разве в мою пользу говорит моя «правильность»? Я же по природе её получил, не выбирая… Если преступника иногда не наказывают, говоря, что «среда виновата», то почему героя награждают за подвиги, в которых тоже виновна среда?

 

11 апреля.

 

Поведение Лиды с каждым днём всё чуднее. Она всё время ходит за мной, комплименты шепчет. Угрюмый Гришка молча наблюдает за всем этим – и только зубы белые скалит. Говорит, нрав у неё такой, ветродуйный, – нельзя на неё ни в чём положиться… верить нельзя. А любить – можно.

Сегодня вечером после репетиции Лида звала меня к себе, в гости. Звала, покраснев: я заметил, даже полоска пробора между волосами на её голове зарозовела… Я, разумеется, отказался – вежливо, но твёрдо. В театре ходят слухи, что между нами роман… Мне кажется, какая-то сила пытается меня втянуть в некрасивую историю...

Что такое любовь? Люблю ли я Лиду? Только как ангел-хранитель, а не как мужчина… А самое трудное в любви – это спасти от себя того, кого любишь. Почему только сейчас я понял это?

 

13 апреля

 

Лидия призналась, что любит меня. Григорий весь вечер ходил мрачный и что-то зло шептал своим дружкам. Моргал покрасневшими ресницами. На следующий день он вообще на работу не вышел. Говорили, что он напился, – это ему свойственно… Я вроде бы не виноват, я не хотел отбивать у него Лиду, – она сама потянулась ко мне… Но я чувствую что-то вроде мук совести. Это у меня впервые! Раньше я приходил, как совесть, к людям, а теперь кто-то из моих коллег приходит ко мне. Мне даже стыдно перед моим ангелом, призванным мучить ангела… Совесть, мучая человека, сама ведь ещё больше, чем он, мучится! Это профессиональное, я-то знаю…

 

14 апреля

 

За три дня до премьеры Лида объявила Григорию, что больше не любит его. Так вот скверно получилось, – я сам того не хотел, а их счастье разрушил… Я ведь пытался сделать им добро, защитить от безрассудства… Но забыл, что я – человек. Лида полюбила меня и бросила Гришку! Если бы я был ангелом,  этого бы не случилось. Я хотел сделать добро, но по лицу Григория сразу видно, что ему только хуже стало. Как он улыбается горько… Такая улыбка посредь горя – не приведи Боже человеку улыбаться так! А как у него сжимаются и краснеют кулаки при моём виде! Добро должно быть не с кулаками, а с мозгами. Безмозглое добро с кулаками – вещь опасная…

 

15 апреля. Великая Среда

 

Я не знаю, состоится ли спектакль. Я вообще ничего не знаю… Григорий повесился час тому назад,  по пьяни. Железо в характере у него было, да, знать, погнулось. Любил он Лиду, любил – и погиб с того… А кого вообще на земле любовь спасла? Хоть одно имя назовите!

Лида  отреагировала на известие о гибели спокойно: она теперь чуть ли не молится на меня… Глаза у неё были неподвижные, тихие, как всегда, и жесты – ровные такие... Совесть её не мучает: это чувство легко поддается дрессировке. Только после этого оно, как ручной зверь, на воле уже жить не сможет…

А вот меня, наоборот, совесть просто грызет. Вот кто я после этого – ангел или демон? Как я смогу вернуться на небо, если из-за меня один человек погиб, а другой – ослеп? Я не знаю, есть ли какой толк от моих угрызений. Моя совесть – это такое любование своими пороками. Обличая пороки, мы помогаем им жить, привлекая к ним внимание!

Я с Лидой заговорил, хотел усовестить – она от этого только поплыла, как масло на сковородке. Запричитала что-то, захихикала, взмахнула маленькими руками – и убежала.

«Все погосты не оплачешь», – сказала… Не хотела, видимо, правде в глаза взглянуть. Лицо у неё как-то выжелтело вдруг… Крапинка уголком возле правого глаза раньше у Лиды была – так она исчезла, потонула, когда она рассмеялась. Лжёт, значит. Лгунья, лгунья… Не любила она никого, ни к кому, видно, сердцем не прикипела… Холодное сердце, холодное время. Холодные люди.

 

17 апреля. Страстная Пятница

 

Премьера все-таки состоялась. На роль Рогожина в последний день нашли дублера. Я, как и прежде, играл Мышкина (хотя не знаю, имел ли я на это право). Известия о гибели актера привлекли к спектаклю внимание, зал был полон. Мне было трудно выйти на сцену – так у меня башка раскалывалась. Но, как ни крути, работа есть работа, «и надо плакать, петь, идти», как сказал поэт…

Самой трудной сценой стала сцена на лестнице, где Рогожин заносит нож над Мышкиным, а тот кричит: «Не верю!» – и падает в падучей. Я не мог крикнуть это, – я теперь слишком верю в зло… И голова так мучительно болела… Боль нас учит, а знание мучит. Я это понял – как раз тогда, на сцене.

И вот наконец – решающий миг. Я поднимаюсь по ступеням. Редкие пятна света освещают мне дорогу. Откуда-то сверху на меня смотрят чужие глаза – демонические … Кто это? Дублер? Григорий? Сам Рогожин? Или кто-то иной? Я не знаю, не знаю… Вот этот Кто-то достает нож… как ярок лучик света, сверкающий на его лезвии! Я должен крикнуть: «Не верю!»… но кричу совершенно другое. «Верю, Григорий, верю!» – кричу я. Я верю в жизнь сквозь смерть, в Бога сквозь дьявола! Крик… Разве я могу кричать так? Или это кричит кто-то другой во мне? Страшные удары… кажется, что я качусь куда-то вниз… Я падаю с лестницы, потом со сцены… Из-за кулис выбегает Лида, она смотрит на меня, трогает пульс…Смотрит молча, удивлённо, без любви…

 

Напрасно. Ангел мёртв. И нет больше человека. Я вынес всё, что смог. Багровый туман колышется перед моими глазами, и теперь мне предстоит, представ перед ликом Властителя, ввергшего меня в это искушение, ждать, какой приговор вынесет Он мне.

 

2012 г.

 

СМЕРТЬ ЧЕЛОВЕКА

 

Банальная трагедия

 

Человек умирал.

Он лежал в своей постели, на грязных простынях. Его одеяло было все сбито – настолько сильны были ночные судороги. На подушках виднелись плохо оттертые его женой следы рвоты.

Человеку было плохо.

Человек был стар – ему было под девяносто. Он пережил многое: нищее, голодное детство в деревне, юность, совпавшую со страшной войной, зрелость, проведенную в закрытом сибирском городе, в душном цехе завода, отравлявшего природу отходами высокотехнологичного производства. Ему досталась в удел одуряющая однообразием работа, работа, работа – и отдых в кабаке. Водка позволяла забыться и выдохнуть спертый воздух заводского цеха, чтобы вдохнуть столь же ядовитую атмосферу прокуренного шалмана.

В это время дома плакала жена, росли, учились, женились, рожали внуков дети – всё это проходило мимо него. Только тусклый свет лампочки на проходной завода, где сторож при каждом входе и выходе из цеха обыскивал его карманы, запечатлелся в глазах человека и стал смыслом и оправданием его жизни.

И вот – человек умирал. Несколько дней назад он получил пенсию – большую, позволявшую жить всей многочисленной семье, – и, как всегда, купил самогонки у старухи, жившей неподалеку. То ли случайно сия жидкость оказалась ядовитой, то ли старуха, невзлюбившая свет после гибели сына-солдата на Кавказе, специально добавила в напиток что-то ядовитое, но человеку стало плохо. Его вытошнило, потом снова и снова. Ночью у него поднялась температура. Он кашлял, словно в нутрях у него ветер ходил. Метался на постели, ругая последними словами старуху-самогонщицу, потом впал в бред. Ему казалось, что он видел цвет и форму бранных слов, облаками вылетавших у него изо рта…

К утру старик успокоился, перестал кричать и больше не обращал внимания на происходившее. Жена вызвала к нему врача. Доктор, привыкший к подобным случаям, равнодушно объявил родным, что «старик своё отжил». Надо было готовиться к худшему.

Жена, услышав это, разразилась слезами. Сын, пытаясь утереть слезы, текшие из ее распухших глаз, сказал, что хорошо бы причастить умирающего. Невестка сбегала в недавно построенную при заводе церковь и привела священника, который попросил родных выйти из комнаты и оставить его наедине со стариком, – принять исповедь. Жена, сын, невестка, двое внуков и врач вышли, осторожно прислушиваясь к ломкой тишине, нарушаемой только прерывистым дыханием Человека.

Страшными были следующие несколько минут. Шестеро человек, измученных жизнью, бытом, друг другом и собой, стояли у дверей просторной комнаты, в которой седьмой человек беседовал с жизнью и смертью. Звуки, доносившиеся из-за двери, давали понять, что старик что-то пытается рассказать священнику. Никто не думал, что он говорит, кого из них винит, а кого оправдывает, – все притихли и пытались вглядеться в эту страшную, новую для них тишину, узнать ее черты и повадки, понять, что она сулит каждому жителю дома – и тому единственному, который скоро отправится в немыслимый, далекий путь.

Наконец священник широко распахнул двери. Свет, слишком яркий для привыкших к полумраку глаз, хлынул прихожую. Человек был при смерти, и каждый из родных должен был подойти к нему и в согласии с семейной традицией поцеловать ему руку.

Первой к руке старика, жёлтой, как коровье масло, подошла его жена… нет, вдова – ведь она была вдовой ещё при жизни мужа. Когда-то она была учительницей в вечерней школе. Десятки молодых, дюжих, крепких парней, вернувшихся с войны, ходили к ней на уроки, чтобы под ее руководством постигать азы математики. Она ловила на себе взгляды краснолицых, крикливых молодцов и смущалась, понимая, что многие из них старше ее и вполне могли бы разделить с ней свою судьбу.

Слишком нелегко было сделать свой выбор, слишком звучными были песни под гармошку, которые распевали по вечерам двое ее учеников… и однажды она оступилась. Парень, которого она предпочла, был статнее и красивее второго, но вскоре после их встречи он умер, – глупо и бессмысленно погиб в пьяной драке со своим лучшим другом, известным смутьяном. Молодая женщина осталась одна со своей любовью… и ребёнком, которого она несла под сердцем. Второй ухажёр спас ее, согласившись взять в жены – из милосердия. Вот это высокомерное сострадание и отравило ей жизнь. Вот этого показного (по её мнению) огонька жалости в его глазах она больше всего боялась. Многое было в их жизни, – и ссоры с побоями, и пьяные загулы, и измены гордого мужа, – но всё это проходило мимо неё. Только страх, что муж попрекнёт ошибкой юности, оставался всегда в робком бабьем сердце.

Теперь, когда она, уже дряхлая восьмидесятилетняя старуха, морщинистая, будто из глины сбитая и засушенная, тяжелыми шагами подходила к постели мужа, чтобы поцеловать его руку, только одно стояло в ее глазах, – толстый слой грязи под ногтями на пальцах старика, «рабочей» грязи, которую невозможно было вымыть оттуда… Такая же грязь была и в их отношениях. Кто первый принес её в дом, она не знала. Только бил её страх, что она скоро так же будет лежать на постели, что ей так же будут целовать руку… Она уже не помнила, кто умирает и у кого она должна просить прощения, – по себе плакала старуха, себя мысленно отпевала. Неловко поцеловав ладонь, она рухнула на пол около кровати, выгнув спину горушкой, прислонясь лбом к железной ножке. Этот холод, казалось, сотрясал ее всю.

Сын, шедший за женщиной, поднял её, отвел в сторону. Он вторым подошел к ложу. Он сыздавна что лежащий на одре человек – вовсе не отец ему. Не воспоминания о детстве, а другая боль терзала сердце мужчины. Сызмала он мечтал рисовать. Все свободное время проводил, набрасывая в тетради свиней и коров со скотного двора или деревья, росшие за окном. Но все мечты разбились о жесткий отцовский запрет. На военной службе, куда его отправила могучая родительская воля, он провел почти полтора десятилетия, пока, наконец, не вышел в отставку и не вернулся в дом, откуда был вытолкан раньше. За это время огрубели его руки: саперную лопату, а не карандаш или кисть научились держать они. Ужасы военной службы часто вспоминались мужчине, мучили его. Он уже не хотел преуспеть на штатской должности. Не до того было ему. И дереву, сколько ни расти, больше себя не вырастешь.

Часто он подходил к окну в отцовском доме и курил, сжимая заскорузлыми пальцами самокрутку, глядя на зеленоватый остудистый закат над миром, и вместе с дымком сигареты уходила ввысь его мечта когда-то запечатлеть эту красоту… А за стеной, громко и трудно дыша, спал, вернувшись из очередного загула, муж его матери.

«Что ж, каждому – своё. Как он прожил свою жизнь, так ее и закончил. Теперь надо достойно проводить его, а затем – продолжать жизнь. Распоряжаться наследством. Может быть, старшенького устроить в художественную школу… Только еще маму надо похоронить», – машинально повторял про себя сын, прикладываясь пахнущими махоркой губами к руке умирающего. Внешне все было спокойно в нем, только левая рука невольно лезла в карман старых брюк, ища папиросу.

Следующей подошла к постели умирающего жена его сына. Эта женщина, намного моложе мужа, долгое время была чужой в этом доме. Старшие члены семьи не любили ее, укоряя в том, что сын уделяет ей слишком много внимания. Было тяжело перенести это отторжение, но она справилась. Родив двух сыновей, она посвятила им всю свою любовь. Придирки старика не касались ее сердца. Ни злобы, ни ненависти не чувствовала она к нему – но и теплых чувств в ней не было. Словно на разных планетах они жили, в разных мирах: в одном – старик, его жена, их вечные ссоры, скандалы и примирения, а в другом – молодая женщина, любящая детей, гордящаяся их талантами. Но незаметно тусклость жизни, отравившая старшее поколение, проникала и в неё. Бывали случаи, когда, отправив детей в школу, а мужа – на работу, она садилась на стул у плиты спиной к окну и сидела подолгу, следя, как какой-нибудь таракан ползёт по стене напротив. Постепенно грубая ткань бытия растворялась, и душа поднималась над бытом в этом огромном и грубом мире… Такие «медитации» скоро нарушались резкими окриками старика, требовавшего еды или выпивки. Быт снова вступал в свои права. Молодая женщина, вскочив со стула, бежала выполнять капризы Хозяина.

Сейчас, прощаясь с Хозяином, она таила в глубине души некую радость. Кончилось многолетнее рабство. Кончилось время, когда ей требовалось долго упрашивать властного старика об одолжении небольшой суммы денег для покупки учебников сыну. Теперь она может высвободить больше времени для детей, для развития талантов старшего, которого она мечтала видеть знаменитым художником, в Москве где-нибудь… и это вполне возможно… только бы поскорее избавиться еще от этой глупой старухи… да и от мужа, который своим солдафонством детям только психику сломает. Она ведь такая чувствительная… Такая хрупкая…

Затем к руке деда подошел старший внук. Он был тем самым вундеркиндом, которым так гордилась мать. Он не знал ещё ни горя, ни нужды, в школе его носили на руках, рисунки отправляли на всероссийские конкурсы, олимпиады. Мечты о славе уже успели овладеть им. Дед всегда был ласков к нему. Даже возвращаясь из кабака, он старался не забыть принести внуку какой-нибудь залежавшийся в кармане коржик, от одного вида которого у ребёнка шли мурашки по коже. Мальчик рос победителем, и вид пьяного старика, которого отец и мать под руки вели домой, не вызывал у него никаких чувств, кроме презрения к слабому, проигравшему жизнь человеку.

Но дед привлекал его художественные инстинкты своей внешностью, вызывавшей в памяти образ седого Бояна. Часто ребенок рисовал старика... Теперь он уже обдумывал замысел новой акварели – врач и священник у постели седого страдальца. Прикладываясь к руке, он тонкими артистичными пальцами построил «заборчик» из морщин на коже, и пальцы умирающего шевельнулись, почувствовав боль.

Наконец, подошла очередь последнего сына. Он был еще так мал, что не понимал толком, что происходит. Но он робко подошел к постели, подталкиваемый отцом… и вдруг отшатнулся, почуяв запах мочи от одеяла старика. Ребенок капризно заплакал. От этого звука дед очнулся, неожиданно выкрикнул что-то неразборчивое – и его глаза остановились.

Врач – седьмой свидетель смерти – встал с кресла, потянулся, подумав: «Слава Богу, наконец-то все закончилось!». Священник, закрыв глаза человеку, поспешил договориться с родственниками о стоимости похоронного обряда. 

Жизнь снова шла своим чередом.

Человека больше не было.