.

ЧАСТЬ 2. 

​

ВОЛЯ И ВЛАСТЬ

Человек – это надежда и нетерпение.

Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ.

БОГ ЛЮБИТ МОЛЧАЛИВЫХ

​

В ставке верховного главнокомандующего Атлантической армией проходил военный совет.
Большой зал, купол которого белыми сводами поднимался к небу, был залит рассеянным синим светом. Зал был пуст, только в середине его поднималось к куполу высокое чёрное безлистое дерево. Под ветвями этого дерева, перевернувшись вниз головой, как нетопыри, парили в воздухе руководители Атлантического войска: серый монах в капюшоне, светловолосая высокая женщина, чьё роскошное тело было прикрыто лишь тонкой золотой сетью, и низенький толстый клоун в пёстром цирковом костюме, с размалёванным лицом. Все они подобострастно смотрели на своего руководителя – маленького голого мальчика, по виду лет трех. Малыш парил в воздухе в позе восточного божества, но вниз головой. Сине-сиреневое сияние, заполнявшее зал, исходило именно от него. 
– Сейчас для нас важно положение наследника престола, – начал ребёнок – неожиданно скрипучим, старческим голосом. – Как он там, держится? Я слышал, что его заключили в Ледяной дом… Это практически тюрьма. Там любой может сломаться… что, в принципе, нам и нужно. 
– Да, ваше величество. Человек боится тюрьмы, потому что там он с правдой, с самой, наедине, – поддакнул клоун. – Там он мир голеньким, без прикрас, видит. И оттого с ума сойти может. Сумасшедший царь у противника – гарантия нашей победы, государь!
– Не торопитесь, Ох, – прервал его восторженную речь скрипучий голос младенца. – Ум герою вреден. Умный жизнью рисковать не будет, коня на скаку не остановит, в избу горящую не полезет. Коли бы все умные были, давно бы все избы погорели уже, и жили бы мы на пепелище, угли глодали… Так вот: если наследничек лишится разума, он станет смелее, и нам с ним – учитывая его тотальное превосходство в силах – трудненько справиться будет. У него Живое Золото, понимаете вы это? А с ним он легко недостаток интеллекта восстановит! А встряска в тюрьме пойдёт ему только на пользу…
– Да, ситуация трудная… Но в целом – расклад сил выявляет перевес в нашу пользу. Прежний император мёртв, новый – в темнице, где едва ли выживет… Нам его смерть не нужна, нам нужно его сумасшествие. Наши люди постараются, этого добьются. Другое дело – простой народ… Он достаточно обезволен, чтобы сдаться? Вы проверяли? 
– Да, Ваше Величество, – медленно проговорила Эрис. – Мы поймали одного из последних англов, редкого упрямца. Месяц он сидел в наших казематах. Сначала молчал, но мы его разговорили. Если хотите, Ваше Величество, он расскажет вам всё о своей стране…  Хотите?
– Да, хочу, хочу… – рассеянно буркнул младенец. – Введите языка! 
Сверху, с высоты купола, на цепях спустилась металлическая клетка. В клетке сидел на корточках англ, голый, обросший рыжими волосами. На его лице и теле были видны свежие кровоподтёки. После долгого плена и пыток он больше походил на зверя, чем на человека… Только глаза пленника светились хищным, злым, непримиримым пламенем. 
– Ну, как живёшь, Люций? Доволен ли обхождением нашим? – с маслянистой улыбкой на толстых губах начал вопрошать у него клоун. 
– Всем доволен… – глухо, как из-под земли, проговорил англ. – Всем. Так доволен, что жить неохота. Израсходовало себя тело мое, в землю просится… 
– Вот она, хорошая работа, – довольно протянул младенец. – Видна рука Оха. Осмеянием его пытали?
– Пытали, – весело хрюкнул клоун.
– А хохотином поили? Люди ведь после сей микстуры от смеха умирают… 
– Поили, поили. Но он – видите ли – жив… Привык организм к хохотину. Зато без микстуры он всегда мрачен. Как сейчас, можете видеть… 
– Вижу, вижу. Вдоволь англ отсмеялся. Ну, сейчас ему не до смеха будет. Сыворотку правды ему вкололи?
– Вкололи. Три дня детские слёзы собирали, чтоб лошадиную дозу сыворотки получить, – самодовольно протянула Эрис. – И ввели прямой инъекцией – в сердце. Теперь он всю правду нам скажет, всё, что думает, выдаст.
– Вот и славно. Скажи-ка нам, уважаемый, – Талаган обратился к пленнику. – Мы вот собираемся одно мероприятие провести… войну, так сказать… на ваших землях. И нам знать надо одно – каков сейчас ваш народ? Население Поднебесной? Сильно оно, слабо? Хочет ли сражаться?
– Народ? Что народ? – угрюмо начал рыжий англ. – Блуждает, топчется, ждёт чего-то, в земле копается… В общем, как всегда живёт. О войне думает, но не говорит. Молчит. И мускулы качает.
– Какие у него мускулы, мы лучше тебя знаем, – прервала англа золотоволосая Эрис. – Скажи, что у него на душе? О чем люди думают, чего хотят?
– Чего-чего… Всего и сразу, – буркнул пленник. – Сколько веков уже занимается народ сравнительным изучением всех мировых обманов – и всё ещё ничего не понял. Но этими обманами он и силён… Если он сам себя до сих пор не истребил, его никто не истребит. Так считаю… 
– Во-от как? – тонким голоском усмехнулся узколицый Мейстер Гейнрих. – А мы думали, что главный обман – один во все времена… Светлым будущим зовётся. Мы его придумали, мы им людям головы задурманили, мы и плоды пожинаем! Не так ли, рыжий волк?
– Может, и так… – глухо прохрипел англ. – Может, и один… Одно знаю: мы, люди, ошметки яблока Адамова до сих пор жуём, тошно уже, а прекратить не можем! 
Зато мы на нём так зубы отточили, что и вас, Ваше Коварство, проглотим – и не заметим! 
– Чтобы вы победить нас смогли? Мечтайте больше! Вы даже не знаете, откуда и куда идёте! Как с таким вот невежеством вам меня, всезнающего, одолеть?
– С ним и одолеем. Дерево растет потому, что своих корней не видит. Знали бы, с кем сражаемся, – погибли бы. А не знаем – значит, еще победить можем… В этом сила наша. В слабости. Впрочем, вам этого не понять… Слишком умны вы, чтобы простые вещи понимать.
Под белыми сводами, парившими в синем сиянии, на минуту воцарилось недоуменное молчание.
– Довольно мы с ним болтаем… Уберите его, – Талаган махнул пухлой ручонкой. – А впрочем, давайте сначала бросим жребий – начинать войну или нет… 
Ох, Гейнрих и Эрис расположились на полу кругом, вверх головами. Талаган бросил в центр круга монету с портретом Андрея Рублёва на аверсе. Это был один из первых андреевских рублей, только вчера отчеканенных на монетном дворе Срединного царства. Люди Талагана уже успели выкрасть их для своего вождя.
Монета взлетела в синее облако маленьким светящимся диском, совершила в воздухе кувырок и с мелодичным звоном упала на полосатый бело-синий пол. 
– Решка! Лицо наследника снизу! Победа будет наша! – закричал клоун. – Судьба к нам благоволит!
– Ну что, уважаемые господа, – улыбаясь под нос, промурлыкал младенец. – Мы знаем, что враждебная империя сильна. И мы знаем, что она обезглавлена. И не знает о нас ничего – тогда как мы о ней знаем всё. Без должного руководства они ничего нам не могут противопоставить… Итак, – решено. Завтра на рассвете начнём вторжение! 
Ох зааплодировал. Гейнрих довольно ухмыльнулся в синие усы. Эрис гордо фыркнула и театральным жестом набросила на мраморное плечо золотую сетку.
–Рано вы радуетесь! – прокричал из клетки англ. – Вы верите в свою победу. Слишком твёрдо верите… Но вера, если становится сухой, легко взрывается! И вас ждёт взрыв… взрыв ваших надежд! Все погибнете, правду вам говорю… все погибнете! Э-э-й!
– Прикончите его, – брезгливо протянул Талаган. – Он слишком говорлив. А наш бог любит молчаливых… Чем длиннее язык, тем короче жизнь. Я хотел показать ему гибель Срединной империи, но он недостоин этого. Пусть умрёт. Эрис, задуши его!
Царица амазонок быстро подлетела к клетке англа и накинула ему на плечи свою золотую сетку. Пленник заскрипел зубами: тонкие нити врезались ему в кожу, вызывая кровавые раны. Но англ молчал, не просил о помощи. Тогда Эрис перетянула ему горло одной из золотых нитей – и тотчас косматая рыжая голова отлетела от тела. Губы головы – уже мёртвой – были сжаты, открытые глаза горели ненавистью. 
– Скучный человек, – скрипуче бросил сиреневый младенец. – Праведник. Прямой, без лукавства… Ну как с такими дело иметь? Скучно на этом свете, скучно… Зато на том смешно будет. Подождём, потерпим – увидим… 

КРАСНЫЕ КАПЛИ

​

В свинцово-сером небе мелькали оранжевые молнии. Море недовольно шуршало, глодая покрытый мелкой галькой берег. Летающие машины, формой напоминающие лабораторные колбы, выпускали на землю веревочные лестницы, по которым спускались странные существа – бежевые, похожие на людей, но покрытые шипами и оттопыренными щитками по всему телу. 
На берегах Срединной империи высаживался десант атлантистов. Для нападения был выбран самый уязвимый пункт – береговая точка, от которой было рукой подать до Хрустального дворца. Атлантисты в случае удачи надеялись получить в своё распоряжение как наследника, так и Главный запас империи – живое золото. 
Против десанта было брошено новое, секретное оружие Срединной империи – создаваемая тысячами распылителей световая стена, состоящая из светящихся капелек всё разъедающего газа. Стена мерно продвигалась по направлению к десанту и сметала всё на своём пути: деревья, кусты, скалы. Предметы растворялись в светящемся мареве, не оставляя никаких следов. Издали видна была только белая отвесная плоскость, перемещавшаяся всё ближе к берегу. 
Распылители – похожие на танки машины, управляемые сидящими внутри них людьми – двигались за стеной. Их не было видно из-за стены, но обитатели машин с помощью специальных очков ясно видели всё, что происходило перед ними.
Маги – большие, шипастые, похожие на ящеров – продолжали наступать. В их мерном шаге не было заметно никаких признаков удивления или страха от столкновения с оружием, никогда ранее не применявшимся в бою. Всё вперёд и вперёд продвигалось их войско, всё меньше расстояния оставалось от них до светящейся стены… 
Управляющие распылителями люди недоумевали: что происходит? Неужели интервенты позволят уничтожить их без боя? Или у них затаено какое-то секретное оружие, которое можно употребить последний момент? 
Когда до стены оставался какой-нибудь десяток метров, маги остановились. Ровным строем поставили щиты на землю. Подняли с глаз плотные кожаные очки… Глаза людей-ящеров оказались рубиново-красными, налитыми кровью. Они стояли, сверля взорами неотвратимо надвигающуюся на них ослепительно сияющую смерть… Солдаты Острога в распылительных машинах невольно замерли, предвкушая катастрофу– свою или чужую… 
Маги нахмурились. Из их красных зрачков вырвались сверкающие капельки крови – и брызнули на приблизившуюся стену…  Шарики крови летели вперёд, дымясь и прожигая всё на своём пути. На месте их попадания в непробиваемой стене возникли бреши… Огненная кровь людей-ящеров впитывала в себя убийственный газ, не оставляя ничего от светящейся едкой смерти. 
Второй кровавый залп… Брешей в стене стало намного больше, прежде единая светящаяся плоскость превратилась в скопление отдельных белых облачков. Третий залп – и в защите Острога образовались крупные бреши, сквозь которые отряды магов бросились штурмовать распылители. Солдаты, изумлённые кровавыми выстрелами, сначала не могли поверить увиденному и потому не приготовились к сопротивлению. А шарики пылающей крови летели на их машины, оставляя в воздухе долго не гаснущий дымный след, и прожигали сверхпрочную броню… 
От попадания крови на тела солдат человеческая плоть скукоживалась и мертвела. Воины, хоть чуть-чуть соприкоснувшиеся с адской жидкостью, из цветущих юношей превращались в мумии – безжизненные, тощие, цвета пергамента. За какие-то пятнадцать минут все распылители были выведены из строя, все солдаты мумифицированы. Люди-ящеры тоже не могли больше сражаться – они потратили слишком много крови, больше, чем предполагалось, и обессилели. Жить большинству из них, скорее всего, оставалось недолго. 
Многие маги лежали, слегка постанывая, и глядели в небо бескровными белыми глазами; другие, сохранившие ещё силы, еле-еле брели назад, к берегу, где их собирала летающая на стрекозиных крыльях машина. Но их дело было сделано – смертельное оружие Срединной империи, световая стена, существовавшая в единственном экземпляре, была уничтожена. Более никто из воюющих сторон не мог применить это оружие в течение как минимум месяца. 
У Срединного царства не было оружия, имеющего равную силу. Для того, чтобы привлечь к бою новые резервы, ввести новые технологии, требовалось время. Сопротивление атлантистам задыхалось…
А атлантисты явно готовились к новой атаке. 
За стенами Хрустального дворца всё чаще мелькали оранжевые молнии – лучи воздушной разведки, ощупывавшие укрепления для новой атаки. 
Из-за химических испарений, поднимавшихся от трупов магов и мумий солдат, небо из серого превратилось в зелёное. 
Находиться во дворце стало опасно. 

НЕ СЧЕСТЬ ЧУДОВИЩ В КАМЕННЫХ ПЕЩЕРАХ

Рублёва вывели из камеры и препроводили в Подземье, в бункер. Там скрывались все жители дворца, жизнями которых дорожил Ареопаг. 
Андрей попал в одно помещение к художнику-косторезу Ивану Фёдоровичу Скорино. Художник был человеком колоритным. Большой чёрный берет, нос картошкой, грузное туловище на тонких ногах – всё это делало его похожим на гриб-боровик. Иван Фёдорович, когда-то маститый, уважаемый мастер, растерявший значительную часть своей славы благодаря дебошам, увлекался собиранием всего безобразного. 
– Не так ли и Бог… там… нас собирает?... – говорил он тихо, показывая рукой на свою коллекцию. 
В его комнате было темно и сыро, пахло чем-то терпким, холодным, потусторонним. Помещение освещалось тусклыми лампочками. Вдоль стен, обитых деревом, стояли нестройными рядами экспонаты богатой коллекции. Были там и огромные лосиные рога, и кандалы, в которых больше ста лет назад шли в Острог каторжники, и старые иконы с тёмными ликами, и много других интересных вещей. Говорили, что где-то у Лобстера хранится бедро Адама, первого человека на земле, найденное им в археологической экспедиции по северу Острожского края. 
В углу лежали сложные композиции, вырезанные Лобстером на больших деревянных досках. Художник показывал их Андрею – одну за другой.
– А эта картина что значит? – спрашивал Рублёв, не понимая смысла его туманных аллегорий. 
Иван Филиппович своим глуховатым голосом неторопливо объяснял ему свои туманные замыслы: 
– Сия картина называется «У трона вечного Паяца». Здесь, внизу, вырезана жизнь – людишки, любящие, враждующие, умирающие и тэ пэ. А здесь, над узким фризом их жизни, возвышается трон Великого Паяца. Вот он сидит, с неподвижным размалёванным лицом и каменными глазами…
– А кто он, Паяц? Бог? – недоумённо спрашивал Андрей.
– Это, понимаешь, – некий демиург, у трона которого скитаются души, – объяснял Скорино. – Кто такой этот Паяц, никто не знает. Бог он или дьявол – нам не угадать. Но он шутит с нами. Его чувство юмора отменно, но смеяться не хочет никто. Вот он и в обиде. Если бы мы побольше смеялись над его шутками, он бы не был так жесток… Но это – просто моя фантазия. Просто выдумка. Вот так. 
Косторез улыбнулся. Круглые рыбьи глаза на плоском морщинистом лице засветились странным светом. 
– А вообще – кто это? С кого вы этого паяца рисовали? Вроде на вас похож… Или нет? Кто это? – допытывался наследник. 
– О, юноша. Если бы мы поняли, кто это, мы бы так захохотали – или завопили, кто знает? – что мир бы содрогнулся… Как там поэт один сказал:

​

Но если бы негодованья крик,
Но если б вопль тоски великой
Из глубины сердечныя возник
Вполне торжественный и дикой, – 
Костями бы среди своих забав
Содроглась ветреная младость,
Играющий младенец, зарыдав,
Игрушку б выронил, и радость
Покинула б чело его навек,
И заживо б в нём умер человек!...

​

Густо клокотавший голос костореза казался доносящимся откуда-то изнутри, из запредельного, внутреннего пространства. Упитанный живот Ивана Фёдоровича сотрясался – вот-вот лопнет. Паяц с картины смотрел на своего создателя осуждающе. 
Рублёву не хотелось дальше говорить об этой вещи. Ему было известно, что Скорино – человек верующий, но богоборец. Тревожить его внутренние раны молодой архивариус не хотел. Надо было перевести беседу на другую тему. 
– А где ваша главная работа? – поинтересовался Андрей.
–Вот, икона – Черная Троица, – Скорино указал на доску, на которой была вырезана икона «Троица», по средневековому образцу, но с плоскими, чёрными ликами. Вместо лиц на картине светилась пустота. Три черноликих ангела на чёрном фоне сидели за узким столиком, на котором стояли три стопки. За их спинами из темноты выступал пейзаж обычного острожского дворика – покосившийся сарайчик, облупленная стена дома, какие-то булыжники. 
– А это не кощунство? – оробел Рублёв. – Это даже для вас… ну…слишком смело. 
– Так я не Бога рисую, – возразил Иван Фёдорович. – Есть разные Троицы. Все в мире троично. Во всех вещах есть три части: активная часть, пассивная – и сила их взаимодействия. Отец, Сын и Дух, так сказать… Триалектика. Бог триедин, и дьявол триедин. Дьявол ведь – главный пародист, пытается во всём своего создателя и врага повторить и спародировать… Так что я, может, не Бога похулил, а дьявола. Не ужасайтесь, юноша. Всё проще, чем вы думаете. Всё проще.
Скорино хмыкнул и погрузился в раздумья. 
Андрей в это время молча смотрел на лица ангелов. Вдруг в чёрном промежутке одного из пустых ликов ему померещилось лицо Ольги – его Ольги Левиафани. Она как будто улыбнулась – и исчезла…
– Интересная вещь. Вы продаёте свои работы?  – вдруг спросил Андрей.
– За деньги не продаю. А за коньяк хороший – пожалуйста… 
– Ну, чего нет, того нет. А кстати, как здесь кормят? Хорошо?
– Средне, так себе… Мне так хотелось коньячку, зелёненького… В наших столовках его не найти. Вы сами можете пройти, тут вот по коридору прямо и направо – моховая кухня, там сейчас обед. Идите, попробуйте здешнюю стряпню, может, вам по вкусу придётся. А я до общепита не любитель… 
– Да, я, пожалуй, пойду, поем. 
Андрей пожал художнику толстую ладонь. Поклонился. Вышел из его мастерской. И направился по коридору в моховую кухню.

​

ХОДЯЧЕЕ КЛАДБИЩЕ ТАЛАНТОВ

​

Моховая кухня выглядела безотрадно. Слабые, мигающие лампочки едва освещали зеленовато-серые стены, грязные пластмассовые столы, заплёванный темный пол. В стенах были сделаны проёмы, сквозь которые время от времени высовывались грязные руки, выдававшие толпившимся вдоль стен людям тарелки с грязно-зелёной жижей. Лучшей пищи здесь не было, и очереди за моховой похлёбкой были велики и двигались очень медленно. 
В очереди перед Рублёвым стояли подростки в серо-зелёной униформе – учащиеся ШПОРы, Школы политического резерва. В этом привилегированном учебном заведении происходил первичный отсев будущих кадров управленческого аппарата Срединной империи. Попасть в ШПОРу было легко, но выжить в ней – сложно. Большинство «шпортанцев», как прозывали учащихся в народе, погибало в течение первых трёх лет учёбы, сводившейся к бесконечным физическим тренировкам, аскетическому самоограничению в сне и пище и жесточайшей муштре, готовивших будущих бойцов аппарата к трудностям грядущей службы. Зато выжившие получали самые заманчивые должности с самым большим окладом и всевозможными льготами. Поэтому количество родителей, мечтавших отдать своих детей в ШПОРу, с годами только росло. 
Среди стоявших перед Рублёвым шпортанцев выделялся один – сутулый горбоносый парень в очках, с торчащими ёжиком волосами. Он стоял не рядом со всеми, а отдельно, облокотившись об стену и что-то насвистывая. Весь его вид выражал молодую дерзость и непокорность традициям. 
– Кто там напевает? А, это вы, Вольт? – раздался в коридоре крик распорядителя школы, Леонида Осиповича Шауро. – Александр Иваныч, прекратите насвистывать, вы нарушаете дисциплину! Ведите себя скромнее, как все ведут!
– Леонид Осипович, я ничего такого не делаю. Мне, сколько ни свисти, денег не просвистеть, у меня их не предвидится. Сами знаете… А ваши деньги просвистеть я был бы не против, – школяр блеснул глазами. – Этому все мы, шпортанцы, рады. 
– Молодой человек! – Шауро повысил голос. – Ведите себя как должно! Если бы все учебники знаете наизусть, это ещё не повод всех остальных считать ниже себя! Слышите? – педагог обратился ко всей группке школяров, окруживших Вольта. – Вот этот «юноша бледный со взором горящим» наличие у себя мозгов воспринимает как повод для нарушения дисциплины. Он не знает, что России нужны не умники, а послушники! 
– Я, может, послушником и был бы, да угодником быть неохота, – тихо проговорил Вольт. – Вашим угодником, Леонид Осипович…
Толпа расхохоталась. 
– Александр Иваныч! – пророкотал возмущенный мэтр. – Вы знаете, что я не могу вас наказать, вас ценят там, – заскорузлый палец Шауро взлетел к потолку. – Но я могу вызвать вас на дуэль. Дуэли нашими законами, слава богу, не запрещены… Выбирайте оружие! – Брови Шауро, авторитет которого в среде учащихся висел на волоске, дрожали, как густая трава под ветром. Большой кадык колыхался в такт биению сердца…
– Моё оружие – смех, – бросил юнец. – Это оружие не ведь запрещено, как я знаю… Выбираю дуэль осмеянием! 
– Что ж, так можно… – пробормотал Шауро. – Хитрец вы, однако… Но будь по-вашему. Посмеёмся на славу!
Школяры расступились, освобождая место в центре коридора для дуэлянтов. Двое – грузный усач в летах и юнец с едва проступающими над верхней губой усиками – встали друг против друга в угрюмом молчании. 
Студенты ждали, чем же закончится этот конфликт. Было видно, что ни одна из его сторон не вызывает особой симпатии у шпортанцев, но педагог им гораздо противнее. 
Шауро расхохотался по-сатанински, громко и зловеще. Вольт в ответ слегка усмехнулся. Шауро пошатнулся, зажмурил глаза – и медленно поплыл на пол. 
Студенты разразились аплодисментами. Победа школяра над педагогом явно пришлась им по нраву.
– Вот такое тю-тю после бо-бо, – меланхолически протянул Вольт, сняв очки и рассматривая свои ногти. Было видно, что он вполне доволен собой.
Пока школяры приводили к чувство побеждённого учителя, победитель-ученик стоял у окна, раскуривая моховую самокрутку. 
Андрей подошёл к Вольту и, облокотившись на подоконник, встал рядом с ним. Несколько раз беззвучно ударил в ладоши, изображая аплодисменты.
Маленькие глазки Саши загорелись тёмным, озорным пламенем. 
– Вы, я вижу, юноша смелый. С характером… – промолвил Андрей. 
– Какой есть… – улыбнулся Саша. – Друзья не жалуются. Со мной не скучно…
– Друзья, друзья – это хорошо… – Андрей лукаво прищурил глаз. – У меня вот нет друзей. То есть были, но их уже нет, наверное… А вам не все равно, что о вас другие люди скажут? Ведь не со всеми подружишься…
– Да что там… Стану я всех слушать, – парень лениво сплюнул на пол. – Ворона каркает – на то она и ворона.
– Вот вы кто такой. Далеко пойдёте… – беседа положительно нравилась Андрею. Было приятно вот так балагурить – накануне всеобщей гибели. – А вообще – откуда вы? Из какого рода? Знатного? Видно, что у вас гордость в крови…  
– Ничего я о себе не знаю… – Вольт картинно скривил лицо, изображая безразличие. – Студентам ШПОРы семьи иметь не положено. Младенцем я был отцом-мамкой брошен, ничего о них и не помню… Одно помню – я малой-малой был, у меня молочные зубы шатались, а отец мне один из них ниткой обвязал и рванул, так что упал я и здорово башкой стукнулся. Кроме этой боли, ничего от детства мне не осталось. А вы-то кто? Как сюда, в бункер, попали? Важная особа, наверное…
– Важная, да… – Рублёв озорно улыбнулся. – Я императором буду… Если империя выстоит. И если меня не прикончат… Я наследником покойному Григорию Десятому выбран. Впрочем, вряд ли до власти доживу… До меня, говорят, человек тридцать пробовались, никто не выжил. И после меня еще столько же будет, наверное…
– А-а-а…Так вы наследник? – лицо Саши просияло. – Тогда мы в некоторой степени коллеги…
– В каком смысле? – удивился Рублёв. 
– В прямом. Я выбран следующим наследником – прямо за вами. Если вас, не дай бог, казнят, то за меня возьмутся – или царём сделают, или на живое золото отправят. Потому я и смел, что знаю: меня до поры до времени не тронут. 
– А коли казнят? Как меня… как всех? 
– Подумаешь, велика потеря. Мы тут привыкли на всё сквозь пальцы смотреть. И я, и вы, как вижу… Жизнь – копейка. Зато если воцарюсь, я им всем покажу… Хорошенький водевильчик на земле устрою. – Пока Саша говорил это, в его глазах загоралось нехорошее, тёмное пламя. – А сами не боитесь, что в расход вас отправят? 
– Ну, отправят так отправят… И чёр-р-т с ними! – Андрей зло сплюнул сквозь зубы. – Хоть окончится эта морока, и то хорошо.
– Откуда это такая храбрость? – прищурился Вольт. – Кто вас этому научил? Мудрости этой… пофигизму, как у нас говорят?
– Никто. Просто я много видел… в последнее время. Много понял. Всюду жизнь. И в смерти тоже. Знаю это – потому ничего не боюсь.

​

ПОСЛЕДНЯЯ МЕРА

​

Беседа с Вольтом неожиданно прервалась: люди в зелёных масках и тёмных костюмах, выросшие как из-под земли, увели Андрея из моховой кухни. После долгого пути по коридорам бункера наследник оказался в странном помещении, напоминающем операционную, – голые салатного цвета стены, синий свет из лампы под высоким потолком, пустой стол, покрытый белой скатертью, в центре зала. Вокруг стола стояли трое в белых халатах, перчатках и масках на лицах. Впрочем, несмотря на эти маски, их легко можно было узнать, – это были недавний знакомец Иван Скорино, командующий идеологией Острога Александр Домострой и уполномоченный по правам каннибалов Михаил Скавронский– известные политики империи, теневой триумвират, правящий государством. 
– Дело в том, Андрей Николаич, что мы совершили над вами своеобразный эксперимент, – начал, откашлявшись, Скорино. – Мы решили пообещать власть над империей случайному человеку – такому, как вы. И посмотреть, как он на это отреагирует. Испортится или улучшится… Такое вот пари. 
– И что? – угрюмо усмехнулся Рублёв. – Добились вы своего? Кто победил? Игроки вы, игроки… Вся жизнь для вас – игра, а люди и царства – фигуры на доске… Не понимаете вы, что в наших сердцах творится. 
– Нет, Андрей Николаич, – голос Ивана Фёдоровича был предельно спокоен, даже равнодушен. – Мы-то как раз понимаем, что вы чувствовали. Мы регулярно поднимаемся к вам, на землю, и смотрим, как вы живёте… Притворяемся художниками, поэтами, пророками. Несём всякую чушь – люди её любят. А тех, кто её несёт, – нет. Иногда нас даже убивают, да. Но это нам не страшно… А в вашем случае нам было интересно не то, кто из нас победит, а то, победите ли вы! Одержите ли вы верх над самим собой… Как известно, победить себя трудно, а проиграть себе легко.
– И для этого вы меня чуть не убили? – с наигранной сухостью осведомился наследник. 
– Убили? Да, пожалуй… Мы вас убили, но не сильно. Разве вы этого не заметили? Для того, чтобы стать свободным, человек должен умереть… иногда – несколько раз. Свобода – высшая ценность, мой друг, и она стоит жизни!
– Свобода… А что такое свобода? Вот есть ли она у нас сейчас? – Андрея понесло, он больше не мог изображать равнодушие. – У нас в Срединной империи страна свободна, а все люди – нет. У них, на Западе, каждый человек в отдельности – свободен, а все вместе – рабы. Вот она, свобода! Она вещь, конечно, хорошая, только с любовью не сочетается… Свобода вещь одинокая. 
– Вот-вот, – закивали головами архонты. – Для этого мы вас и подвергали испытаниям. Сколько вещей вы поняли… Теперь мы видим, что вы – умный человек. И храбрый… Но посмотрим, что будет с вашей храбростью, когда вы увидите вот это….
В центр зала вынесли большое блюдо, накрытое прозрачной крышкой. Под ней сидели судьи, некогда решавшие судьбу Рублёва – Мангольд, Руслан и Минус. Люди были уменьшены до размера гномов и привязаны к своим судейским креслам. Рты их были затянуты платками, глаза – вытаращены, пальцы до боли сжимали подлокотники кресел. На лицах судей отразился непритворный страх. 
– Эти люди, Андрей Николаевич, – медленно произнёс старший из триумвиров, Домострой, – вынесли вам неверный приговор. За это они наказаны и сами ждут решения суда. 
–А что они мне присудили? Смерть? – сглотнул Андрей. – Или коронацию?
– Вам пока рано знать. Важно лишь, что они решили неверно. И от вас теперь зависит их судьба. Что вы скажете – то с ними и произойдёт. Но учтите, что то же самое может произойти и с вами… Вас мы подвергнем той же последней мере, что и ваших судей. Думается, это будет справедливо. Как вы поступите, уважаемый наследник?
– Уважаемый подопытный, – невесело ухмыльнулся Рублёв. Он стоял, сохраняя видимое спокойствие, только складка у тонких губ обозначилась чуть резче.
Долго думать над судьбой судей было нечего. При всём равнодушии Андрея к своей судьбе вопрос собственной безопасности был для него важнее мести. И потом, милосердие к врагам – дело хорошее, небезвыгодное…
– Знаете, я бы их помиловал. И отпустил на все четыре стороны света – пусть делают, что хотят. Пусть сами свою судьбу решают. Так для всех лучше будет – все на свободе, – сглотнув комок в горле, промолвил наследник. 
– Что ж, будь по-вашему, – хитро улыбнулся Домострой (он, судя по всему, в этом триумвирате был за главного). 
Тотчас же с лиц заключённых под колпаком судей спали повязки, кресла под ними растаяли, а сама троица забегала по кругу, хватаясь руками за воздух, пока не превратилась в рой вертящихся палочек. Палочки вылетели из-под колпака и тонким вихрем поднялись куда-то к небу. 
– Они свободны. Полностью, от всего. Полную свободу дарит только смерть, небытие, – разве вы этого не знали? – Домострой артистично взмахнул рукой, как фокусник, показавший неожиданный фокус. – С ними случилось то, чего вы хотели. А теперь я хочу вам сообщить одну интересную вещь…
В этот миг синий свет в зале неожиданно замигал, завыла сирена. Это означало воздушную тревогу: войска атлантической державы пытались бомбардировать центр Острога.
Андрей стоял у стола с пустым колпаком, как остолбенелый, сложив руки за спиной и до мучительной боли сжимая свои пальцы. Триумвират оставался спокойным. 
– Это налёт…– глухо объяснил Домострой. – Не пугайтесь. Наши антигравитаторы отбуксируют вражеские бомбы вверх и примагнитят их прямо к самолётам… Это чуть-чуть отрезвит интервентов. Они ещё не знают об этом нашем оружии… Но вас на время налёта препроводят в вашу камеру в бункере. Посидите там, пообщайтесь с сокамерником, господин наследник престола.
– У меня будет сокамерник? – Андрей расширил зрачки, пытаясь удивиться.
– Да. Это тоже входит в программу ваших испытаний… Вы поделите временную жилплощадь с одним очень примечательным человеком – с палачом. Пикус его фамилия. Мы вас специально вместе поселили. Царь должен своих палачей знать в лицо… Поговорите с ним, он расскажет вам много интересного.

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ПАЛАЧ

​

Комната в бункере была похожа на тюремную камеру – серые стены, тусклый свет лампочки, никакой мебели, кроме двух коек и стула. Было холодно, приходилось спать не раздеваясь. Сосед Рублёва по бункеру – палач Пикус – был маленьким, жалким, тощим человечком, с бегающим взглядом, вечно потными ладонями. Одет он был щегольски: в синий в белую полосочку костюм, безупречно отутюженные брюки, нагло блестящие ботинки. На его шее был повязан шелковый платок в красную клетку. Он постоянно потирал потные ладони и шмыгал носом.
Андрею не хотелось о чём-либо разговаривать с этим человекообразным. В голову приходили мысли: «Не ко мне ли этот субъект направлен? Не для казни ли моей?» Хотя к жизни у Рублёва оставался интерес только как к эксперименту, – увидеть бы, чем он закончится, – общаться с профессиональным убийцей всё равно было гадко. 
Сначала подопытный наследник престола и опытный палач сидели на койках друг напротив друга и угрюмо молчали. Было непонятно, прекратится ли когда-нибудь это непрерывное молчание. 
– Андрей Николаевич… Вы не слышали, синие брюки в полосочку не выйдут из моды через год? – неожиданно спросил палач. 
– Вроде нет… Только полосочки станут уже, – неохотно ответил Андрей. – Я в одном журнале читал… 
Болтать Рублёву не хотелось, но Пикус задавал вопрос за вопросом, и подопытный невольно отвечал. Палач парировал, проявляя незаурядный ум и чувство юмора. Постепенно соседи по бункеру разговорились. Побеседовали о моде, об одежде, о вкусах. Затем речь зашла о времени, о нравах – старых и нынешних. Андрей вспомнил об одном своём друге, учёном, изучавшем историю. 
– Знаете, один мой друг, там, в Главархиве, вывел формулу времени. Математически выразил все времена и эпохи, всю историю в формулу перевел. Длинная такая формула со многими неизвестными – и всё в конце концов сводится к нулю…
– Ну, чудаков у нас немало. Сам таких казнил штук пять… – недовольно буркнул Пикус.– А к чему вы вообще об этом говорите?
– А к тому. Этот друг мой в формулу перевёл мою повесть об Иуде. А это должно быть вам по долгу профессии интересно…
– Об Иуде?– острые глазки Пикуса оживились. 
– Да. И о Пилате, и о Христе. Я, в Главархиве работая, захотел Евангелия в форму досье перевесть. Ну, знаете, – у нас на каждого мосье по досье. Я таких сотни штук в архиве встречал. На разных там героев и гениев… И написал досье на Пилата, Иуду, апостолов и тэ дэ. Там всё описал, как это происходило – по моему мнению. Повестюшка называлась – «Поцеловать Иуду»…
– Поцеловать? Шикарно, шикарно… – Пикус улыбнулся. – А кто его целовать должен? Вы? Я? Или мы все, может?
– Не я, не вы, никто. Иисус. Он сам Иуду поцеловал. Такой Иуда жалкий ему навстречу шёл, растерзанный совестью, что Иисус его пожалел… Приободрить хотел, что ли. А евангелисты это неправильно поняли – что Иуда так знак воинам показывал. А зачем ему на Христа показывать, если его и так все знали? То-то же…
Крысиные глазки Пикуса загорелись. Было видно, что судьба Иуды его весьма сильно интересует. 
–А можете мне показать вашу повесть? Потом, может быть, я… это… перечитаю…  – быстро пролепетал он. 
– Да вот она, здесь, в моём микроархиве. На проекторе можно посмотреть, – Андрей достал из кармана маленький фонарик, зажег, навёл на стену, и в круглом пятне света отобразились страницы. Рублёв быстро пролистал свой архив до нужного места, и соседи погрузились в чтение повести.

ПОЦЕЛОВАТЬ ИУДУ

Досье 

​

ИУДА ИСКАРИОТ

Внешний вид: ростом чуть выше Пилата, телосложение крепкое, походка – быстрая, слегка вихляющая. Глаза – не кривые, не слепые, но непрерывно моргающие, словно в них попал песок. При смехе уголки глаз и губ растягиваются в стороны, почти не двигаясь вверх и вниз. Лицо – матово-бледное, черная борода раздвоена, вместо  усов – еле заметная белесая поросль над верхней губой. 
Внутренний мир. Не корыстолюбец, не философ, не безумец, не одержимый, а духовный рационалист. Всю жизнь подсчитывает свой моральный доход и расход. Завет (договор): «Я Богу – доброе дело, Бог мне – стократ больше». К Христу идет, дабы продать Богу душу за вечное блаженство. Для этого готов умереть. 
Отношение к Христу. После Тайной вечери, потрясенный исповедью Бога, погружается в какой-то транс. Петр, Иаков и Иоанн от невыносимости постигнутой истины невольно засыпают в Гефсимании (возбуждённый мозг тормозит себя), Иуда же впервые совершает непонятный для него поступок: идёт предавать Христа. 
Можно было бы написать на картине, как он идёт навстречу Христу с завязанными глазами, за правую руку его ведет незримый дьявол, за левую – ангел. 
Иуда этого не чувствует. 
Иуда идёт, спотыкаясь, слепо моргая, почему-то слыша за собой топот миллионов человеческих ног. Подойдя к Христу, чуть ли не падает без сознания. Иисус, пожалев грешника, целует его первым. 
Сложнее всего поцеловать Иуду, не поцеловав при этом сатану.
Поцелуй Христа сжёг Иуду.
После Пасхи предатель мог быть прощён Христом, но прощения не принял. Ветхозаветный рационалист предпочел справедливость милосердию. 
Страдает. 
Этим счастлив.

​

ПОНТИЙ ПИЛАТ

​

Внешний вид. Чуть выше среднего роста, голова почти цилиндрической формы, небольшие залысины, волосы на висках немного вьются. Немые чистые глаза. Прямой тонкий нос. Чистая кожа – ни одного прыщика, ни одной морщины, только острые нервные складки в углах губ. 
Внутренний мир. По характеру – до совершенства отшлифованный римской дисциплиной стальной шарик, движущийся по кругу. Снаружи – сталь, внутри – ни злобы, ни любви, только пустота. Всю жизнь он заполнял эту пустоту – то властью, то похотью, то развлечениями – но всё обращалось в воздух. 
Отношение к Христу. При встрече с Иисусом чувствует, что «что-то шевелится в душе», что пустота заполняется, но чувство это столь необычно для Пилата, что он его не понимает. Казнит Иисуса, как многих других, кого хотел бы помиловать (и казнь, и милость для него – формы развлечения, спасения от Госпожи Скуки), до конца жизни не понимает, кого казнил, совесть вроде не мучает… Пустота остается прежней, но ЗАПОЛНЯТЬ ЕЁ ПОЧЕМУ-ТО УЖЕ НЕ НАДО. Пилат болеет пустотой – и живёт этой болезнью. 
Биография души. Пилат проживает долгую жизнь – и умирает непонятной для него, римлянина, смертью: гибель в бою, самоубийство, даже казнь от меча были бы для него естественны, даже почетны, но он умирает – от дрожи. 
Неожиданно, ночуя на веранде в своём имении в Альпах, чувствует дрожь, какой-то непонятный страх (в коем он никогда себе не признавался) – и умирает в судорогах совести, глядя в небо. 
Прощён. 

​

АПОСТОЛ ПАВЕЛ (САВЛ)

​

Характер.  Павел (Савл) – не Христов человек, фактически создавший Христово дело и более всех ему послуживший. 
Единственный титан мысли, взявший Царствие Небесное – силой. 
Актёр, знаток человеческой природы. 
Отношение к Христу. Савл – фарисей, римский гражданин, поставленный сверху, чтобы сначала играть роль палача христиан, затем пустить слух о своем чудесном обращении, возглавить секту и подчинить ее власти (чьей – сам не знает до конца). Он начал разыгрывать комедию, но вдруг понял, что это – не игра, и уверовал в то, во что играл, и отдал за это жизнь. И – ВОЛЮ. За это получил душу.
История обращения. По пути в Дамаск никакое явление Христа не преобразило бы Савла: откровения свыше благодетельны для мудрых, а просто умных – озлобляют. Обращения начинаются с мелких невольных благодеяний. 
По пути в Дамаск по одной дороге с Савлом, на некотором расстоянии от него, случайно следовала семья христиан – отец, мать, шестилетний ребёнок. Они узнали, что за ними едет палач, и спрятались в пещере. Когда Савл проехал мимо, ребенок, не понимая, что делает, выбежал и бросил камешком в спину «врагу Христову». Дитя – и семью – схватили. 
И тут Савл впервые взглянул на христиан не с ненавистью, не с презрением, не равнодушно, как на кукол в своих руках, а с милой снисходительной улыбкой – и приказал отпустить семью. 
…Если бы христиане упали перед ним на колени или, наоборот, повели себя гордо – душа Савла не воскресла бы. Но ребенок ушёл в пещеру спокойно, как если бы ничего страшного ему не угрожало. Савл запомнил это, пока не сделав никаких выводов. Но затем, в Дамаске, он постепенно понял смысл подвига веры – и маска христианина прильнула к его лицу. В результате лицо стало прекраснее, но и маска изменилась. 
Биография души. Савл-Павел проповедовал, будучи человеком, подвластным Делу, и безмерно гордясь за свое Дело. Он шёл вперед, глядя не в глаза людям, как Христос, не потупив взоры, как Пётр, не взирая в небо, как Иоанн, а направив взор в «невидимую точку», туда, где сходятся все пути мира. Ничто не отвлекало его от Дела – ни боль, ни смерть, ни суета людей, ни сами люди… ни сам Бог. 
Колоссальной силы Павловой воли хватило бы, чтобы дойти до дверей Царства Божия, но не хватило бы, чтобы проникнуть туда – двери рая открываются не тем, кто силой рвётся к ним, а тем, кто смиренно ждёт, когда они откроются... Сильные на это, как правило, не способны. 
Но Павел смог понять суть спасения – перед казнью. Он всегда смотрел на людей – тем более на палачей – прямо, не склоняя головы. Но перед мечом надо было склониться. И, когда он после долгого пребывания в тюрьме, в кандалах, начал опускаться на колени, ощутил он некую боль – чисто физическую – в груди, и она отвлекла его от роли гордого мученика: он ощутил себя просто Человеком, просто Жизнью, которая вот-вот прекратится. 
Положив голову на плаху, он неожиданно рывком поднял голову вверх, издал хриплый возглас: «Что? Что?» – и увидел клочок белого неба с синими прожилками. 
Палач опустил меч. 
Глаза Павла ещё некоторое время видели этот белый свет, который и стал для него решающим аргументом для входа в рай.
Спасен. 
В царстве Божием добровольно отходит на второй план со своего места первоверховного апостола – во имя смирения своего. 
Продолжает совершенствовать душу – мыслью и безмолвной молитвой. 
Счастлив. 

​

* * *

​

– Интересно вы говорите… Я бы такого не выдумал, – с грустной иронией проговорил палач, когда Рублёв закончил свой рассказ. – Но и я записывал, что происходило с моими… несчастными. С теми, в общем, кого я казнил. Я ведь много с кем так же, как с вами, общался… Потом записки пригодятся – может, какой писатель по ним роман напишет. Человека познает… Был у меня такой случай. Одного несчастного, Анчуткина, провожал я – его за ересь приговорили, он не как все думал. Сам был такой ма-ахонький, на голову меньше меня, юркий, зубастенький, с потными руками да быстрыми глазками. Неприятный тип, в общем. Я с ним и говорить не хотел, когда к нему в камеру пришёл – сел напротив и начал молчать. И он тоже. Я молчу и он молчит. И главное – я по лицу его подвижному понимал, о чём он молчит! Да и он мои мысли, наверное, как-то читал. Так вот мы и сидели друг напротив друга и молчали. Часами. На разные темы. Сначала о политике, потом о свободе, потом о жизни. Так вот, под утро Гус домолчался до такой ереси, что я просто встал и вышел из комнаты! Вышел и плакал. И отказался казнить этого человека. Слишком странно он молчал… 
– И что? Казнили его в конце концов? – оживился Андрей.
– Не-а. Казнь не состоялась. Никто из штатных палачей не захотел убивать того, кто ТАК молчал. Бог любит таких, молчаливых… Отпустили его, до сих пор где-то бродит, наверное. Его и смерть не возьмёт. Он с ней общего языка не найдёт – они из разных реальностей. 
– Молодец Анчуткин! – хохотнул Рублёв, отбросив ладонью волосы назад. – Победил смерть! Выбор свой сделал… Да, да… А я так скажу. Вот меня тоже проверяют, готов ли я к власти или не готов, казнить меня или короновать… И главное – никогда не знаешь, чем всё кончится. Вот неопределённость эта меня больше всего изводит… Если бы сразу мне сказали: «Вот завтра ты умрёшь», – я бы, кажется, успокоился только… А так – волнуюсь, терзаюсь… Лезешь всю жизнь на высокое место, а потом оказываешься в низком и сыром…  Да, да. Легче падать в бездну, чем висеть над ней. Во как! Хорошо сказал! – Андрей сам улыбнулся произнесённой им фразе. – Запишите это, для мемуаров своих.
После этих слов Рублёва Пикус замолчал. Его узкое морщинистое лицо изображало мучительную работу мысли. Промолчав несколько минут, он промолвил: 
– Знаете, Андрей Николаич… А мне ведь поручено вас казнить. Смертная казнь второй степени – без боли, без страха. От инъекции во сне. Вы уснёте, а я вам укол сделаю… Чик – и все. И вы мертвы. Теперь это так делается… 
– И что?
–А то. Я этого делать не буду, –Пикус шмыгнул длинным носом и затих, ожидая Андреевой реакции. – Как тогда, с Анчуткиным. Пусть другие делают…
Лицо подопытного не изменилось. 
– Делайте что хотите, – коротко бросил он. – Мне уже всё равно. Знаете, когда мне восемнадцать лет было, я говорил: «Если мне скажут: «Если ты ляжешь сегодня спать, то больше не проснёшься», – я всё равно лягу спать». И сейчас я поступлю точно так же. Я лягу и усну. А вы поступайте как знаете. Хотите, делайте укол мне, хотите – себе. Хотите – уходите. Мне всё равно. Мне эти эксперименты надо мной надоели…
Пикус сидел, не смея пошелохнуться. Рублёв картинно потянулся, широко зевнул, лёг на свою кровать и повернулся лицом к стене. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только ровным дыханием Андрея.
Палач несколько минут подождал, пока он заснёт. Поёрзал на стуле. Осторожно, чтобы не издать ни звука, встал. Повертел в руках шприц с ядом. Вздохнул. И вышел неслышными шагами, на цыпочках.
Когда дверь за ним затворилась, Рублёв отвернулся от стены, сел на постели, тихо проговорил: «Так я и знал. Опять балаган…» – и налил себе моховой настойки из графина. 
Надо было как-то скоротать ночь.

​

КАЗНЬ, ПЕРЕХОДЯЩАЯ В КОРОНАЦИЮ

​

Следующее утро выдалось непогожим: хмуро, волгло. Рано-рано Андрея разбудили толчком в спину двое человек в масках, грубого вида. «Собирайся. Идём», – сказали они.
«Вот и всё, – подумал Рублёв. – Последние проверки прошли. Теперь казнить будут». Быстро оделся и пошёл за ними – сначала в лифт, вознёсший его на верхние, сотые этажи Хрустального дворца, а потом на лестницу, возвышавшуюся над крышей. Там его ждали люди с оружием в руках, неприветливые, похожие на средневековых стражников.
Внизу клубился сизый, полупрозрачный туман. Небо было плоским, тёмно-серым. По длинной лестнице стражи, одетые в тёмные плащи до пят и маски в виде перевернутых треугольников с прорезями для глаз, возвели Андрея на небольшую дощатую площадку, с которой открывался вид на бесконечные просторы, таявшие в дымке. С этой высоты ничего нельзя было различить там, на земле. Сверху, над Андреем и стражами, парил попугай Сарториус, гортанным голосом выкрикивая указания палачам – атлетического сложения мужчинам в набедренных повязках, сандалиях и таких же масках.
Когда Рублёв встал на помост, попугай крикнул: «Раздеть его!», и стражи медленно раздели пленника донага. Серый ветер высоты гладил кожу, пронизывая тело, доски под голыми подошвами казались невыносимо сучковатыми. 
– Теперь полагается нанести подсудимому тридцать ударов дубинками, – провозгласил попугай. 
Андрей дёрнулся, желая вырваться из рук палачей и спрыгнуть – туда, вниз… чтоб умереть быстрее. Но железные руки стражников больно впились в его плечи, сдавили их и бросили пленника на землю. Он упал, как тюфяк, обессиленный страхом, не желая больше сопротивляться – будь что будет. Стражи приступили к избиению.
Рублёва били дубинками, сделанными из какого-то странного вещества, тёплого, розового, упругого, похожего на человеческую плоть. Между ударами Андрей смотрел вниз, сквозь доски помоста, где клубился серый дым, а сквозь него проступали очертания крыш и башен Острога… Вот-вот… избиение закончится… и его сбросят… туда??? Вниз???
Но вместо этого стражи подняли его и торжественно облили голову грязью из золотой чаши, потом – благоговейно склонились перед ним, низко, в земном поклоне. «Что такое?» – удивился Рублёв… Но Сарториус в небе громко выкрикнул:
– Кор-ронацию начинать!
«Коронация? Какая?» – Рублёв почти перестал понимать, что с ним происходит… Тем временем на его голову была торжественно водружена корона, сделанная из какого-то неизвестного красного металла, тёплого, словно только что с солнца. Овеяли ладаном и благовониями из больших кадил. Вдали, на нижних ступеньках лестницы, прозвучала какая-то странная музыка…
– Ваше величество, вы прошли испытание. Вы испытаны любовью, свободой и смертью. Теперь ничто не помешает вам занять трон Срединного царства, – донёсся сверху голос попугая. 
– Как? Так меня… не это… не казнят? – хрипло выкрикнул Андрей. Колени его дрожали, губы невольно шептали какую-то непонятную ему самому молитву…
– Нет, ваше величество. Вам предстоит только дать присягу и ещё кое-какие формальности. Понимаю, испытание было не из лёгких, но все императоры и основатели династий проходят через нечто подобное… – объяснил, зависая над головой наследника, Сарториус. – Теперь – соберитесь с силами. Стражи будут читать слова, а вы повторяйте: «Аминь» – после каждого отрывка. 
Из числа стражей, не избивавших Рублёва, а молча стоявших в стороне, вышли двое, высокий мужчина и женщина, чуть хромавшая на левую ногу, и начали торжественно зачитывать слова посвящения. Андрей слушал внимательно, только сильный ветер высоты заставлял его тело дрожать мелкой дрожью. 
Глухо звучали в сером воздухе ритуальные фразы:
– Ты обречён на жизнь. Ты брошен в бытие без твоего ведома, воли и согласия, – начала женщина, хрипло, гортанно. –  Тебе дана одна истина – путь. Тебе дано одно дело – движение. Двигайся вперед, не останавливаясь без достойной причины и не останавливая при этом других. Будь живым в полном смысле этого слова. Не разрушай благой силы жизни ни в себе, ни в других. Борись с препятствиями, но не борись с жизнью.
– Аминь, – повторял Андрей, кивая головой.
– Ты обречён на борьбу, – продолжил мужчина, неожиданно тонким голосом. – Любая борьба есть борьба с собой. В ней ты сразу – и победитель, и побежденный. Умей вынести то и другое достойно. Умей побеждать со смирением, не становясь от победы слабее. Умей проигрывать с гордостью, становясь от поражения сильнее. Тогда любой исход борьбы станет твоей победой и подвигом.
– Аминь, – голос Рублёва звучал всё тише и глуше; силы оставляли его. Стражи стояли, сложив руки на груди, почтительно склонив головы вниз.
– Ты обречён на подвиг, – заговорили вместе оба служителя. – Твоим подвигом может и должно стать любое дело, воспринятое и осмысленное как подвиг. Совершай его не ради славы или гордости, а так же, как шаг вперед: ты не можешь не идти, если время движет тебя. – Голос мужчины звучал всё тише, а голос женщины, наоборот, набирал силу. – ПоДВИГ есть ДВИЖение. Каждое движение к добру – подвиг. Каждый подвиг – движение на шаг вперед, не более и не менее. Ты не можешь его не сделать. Так иди вечно от одного подвига к другому – от рождения и до смерти.
– Аминь.
– Ты обречён на смерть. Она так же внезапна и независима от тебя, как рождение, как жизнь, как истина. В основе страха смерти таится либо страх жизни, либо страх истины. На деле можно и нужно бояться только одного: вины. Осознавай как победу над смертью каждый миг твоей жизни, каждое биение сердца и мысли – с первого до последнего, и тогда тебе будет дано как минимум семьдесят лет бессмертия.
– Аминь, – почти прошептал наследник. Он смотрел ввысь, не понимая, что с ним происходит. А ритуал – продолжался. 
– Ты обречён на бессмертие. Бессмертие – это отсутствие власти смерти в твоих мыслях, душе и жизни. Каждый день и час воспитывай и выращивай в себе бессмертие. В твоей воле распоряжаться им во благо или во зло. Распорядись им так, чтобы отсутствие власти смерти в твоем внутреннем мире не обернулось отсутствием жизни. Бессмертие и смерть – это просто различные виды жизни.
Ты обречен на жизнь. Так живи – и будь живым во имя жизни! – прозвучали в унисон голоса обоих служителей. Попугай подсказывал: «Поклонись! Ну же!»
– Аминь. Воистину так, – Рублёв сложил руки на груди и поклонился, коснувшись руками пальцев ног.
После этого мужчина и женщина ещё раз склонились перед Андреем, но не просто так, а чтобы торжественно сомкнуть на его руках и ногах золотые кандалы – символ тяжести, которую несёт в себе любая власть. 
– Теперь, ваше величество, следует поклониться Розе. Это обязательная часть ритуала, – прокричал попугай. – Вот она, смотрите!
В сером небе, раздвигая тучи, появились огромная огненная роза. Она источала свет, она благоухала, она плыла по небу, направляясь к наследнику и при этом уменьшаясь в размерах. Сквозь её лепестки струился странный, невещественный свет, и холодно было Андрею, когда на его нагое тело в кандалах падали капли этого света. 
– Вот она, Ваше величество! Роза вселенной! Поклонитесь же ей! 
Подталкиваемый в плечи теплыми ладонями двух служителей, Рублёв встал на одно колено. Роза, принявшая естественные размеры, проплыла перед ним и перевернулась. Из лепестков перевёрнутой розы посыпались маленькие черные человеческие фигурки, напоминающие муравьев. Они дергались, хватались друг за друга, пытались спастись. Как ни был утомлён Андрей, его губы чуть изогнулись в усмешке при виде этих тщетных усилий. Еще недавно так же дергался и он… Смешно, смешно и досадно… 
– Ешьте розу, ваше величество. Она сладка, как мёд… Не медлите, пока она не осыпалась! – хрипло проговорил попугай. Он уже не парил в воздухе, а сидел на железной ограде помоста, прямо напротив розы. 
Наследник брезгливо, словно боясь запачкаться, оторвал от розы лепесток, положил в рот. Это и правда было сладко… Все служители церемонии начали отрывать и есть лепестки вслед за императором. Участвовали в этом и палачи, и Сарториус. Лепестков досталось ровно по три на каждого участника. Странное жгущее ощущение оставляла роза в теле каждого, кто причастился ей.
– И, наконец, ваше величество, – каркнул попугай особенно торжественно, – надо принести жертву, умилостивить богов. Священную жертву – за успех вашего царствования! Введите уготованных к закланию… 
На помост ввели Вадима Берга и Майю. Оба нагие, они были связаны веревками воедино. На их телах были видны красные шрамы. Брат и сестра старались не смотреть друг на друга, их глаза, полные ненависти, были направлены на Андрея. Обросший бородой Вадим молчал, Майя шептала какие-то заклинания, но они не имели силы. 
– Как их будут казнить? – выкрикнул Рублёв. – Я не хочу! Пощадите их… 
– Увы, это невозможно, – сказал попугай. – Но для них избран самый милосердный способ жертвоприношения – казнь молодостью…
Палачи, только что избивавшие Андрея, облачились в длинные ризы и, взяв кадила, начали овеивать несчастных каким-то благовонием. Сквозь дым от кадил наследник видел, как молодые люди уменьшаются в росте, как нежнеют черты их лиц, – они превращались из взрослых людей в подростков, затем – в детей, младенцев, человеческих зародышей, плавающих в сиянии… Наконец от Вадима и Майи остались только две вертящиеся точки с хвостами. Попугай взмахнул пестрыми крыльями, и ветер унес эти точки куда-то вверх, в пустоту. 
– Всё, ваше величество. Жертва принесена, – подвёл итоги Сарториус. Отныне вы – император и основатель новой монаршей династии. Теперь мы, ритуалмейстеры, можем поменяться масками – и Ритуал будет закончен... Снимайте маски, господа!
Служители культа, палачи, стражники и писцы сняли с лиц маски, – и оказалось, что многие из них были просто костюмами без человека внутри. Но ещё больше удивило Андрея то, что среди из иерархов, которым он давал присягу, были юрист Галяндаев и Валерия Казарская – его давние знакомые! 
И Валерия с ними, оказывается… Так она заранее знала обо всём? 
И тогда, когда пробралась к нему в комнату? 
Может быть, она выполняла какое-то поручение? 
Она – член Ареопага? 
Как странно… 
Это всё надо обдумать… 
Но это – потом, потом… 
Невыносимая усталость охватила Рублёва, и он без сил рухнул на руки и Валерии.
Казарская с Галяндаевым подняли бесчувственное тело императора и понесли его по лестнице вниз – на землю, к новой жизни и новой власти.