ДНЕВНИК ОДНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ

Эпопея в миниатюрах

1.ДНЕВНИКИ РАЯ

Круг 1. Детство

Мама

Века проходят. Звезды в небе гаснут.

Вращается вселенной колесо.

Сквозь круг забот, тяжелых и прекрасных,

Младенца мама на руках несет

Одна, одна – среди миров, созвездий,

В немодном платье, старых башмаках,

С желаньем быть всегда с ребенком вместе,

Взять на себя его тоску и страх.

В ее душе – мечты о новом платье,

Заботы о зарплате, о еде…

И вечное предчувствие распятья

Родного сына, знанье о беде.

Я – тоже сын… И рос в твоем тепле я..

И то, что в строчках, чистых, без вранья,

Я, может быть, тебя сейчас взрослее,

Прости мне, мама, девочка моя…

Ты, мама, вечна… Я шепчу упрямо,

Не зная, что такое благодать:

Скажи мне, мама, объясни мне, мама,

А можно – хоть чуть-чуть – не умирать?

А ты молчишь… Ты в жизни неприметна…

Но, чтоб забыть про суету и зло,

От холода космического ветра

Лицо я спрячу в мамино тепло.

Рождение человека

Я тоже в невесомости летаю.

Пока лишь девять месяцев—мой век—

я в корабле межзвёздном обитаю

с названьем не «Союз», а «Человек».

Мне снится мир, где свет царит, движенье,

где бесконечны радость и уют,

где, как в театре после представленья,

по номерку мне счастье выдают…

Огромный Ад земной. Палата десять.

Кто это в белом — ангел или бес?

На землю я рождаюсь, в поднебесье,

из космоса, из рая, из небес!

Привет, Земля! Смотрю вперед я смело,

хоть с этой жизнью мало я знаком…

И на руки меня взял ангел белый

и наградил увесистым шлепком.

Земляничная поляна

Мне было от рожденья восемь лет,

Когда большими детскими глазами

Я видел яркий, золотистый свет,

Зелёный луг, украшенный цветами,

Шмелей, лесные травы без конца,

Цвет красных ягод, солнечные блики,

Улыбку мамы, ясный взгляд отца

И чувствовал вкус спелой земляники...

Я шёл с отцом по узкой тропке вдаль...

Но незаметно пролетели годы,

И взрослой жизни опыт и печаль

Меня отгородили от природы.

Воспоминанья навевают грусть,

Но в сердце всё же теплится надежда:

Когда-нибудь я в детство вновь вернусь

И буду чист и радостен, как прежде...

Я вспоминаю золотистый свет,

Вкус земляники— и невольно плачу...

А на поляне светлых детских лет

Какой-то "новый русский" строит дачу.

Ночные тени

Воспоминание из детства

Открылся вновь ночной театр теней.

Следит насторожённый взор ребёнка,

как движется неясный контур тонкий

по светлой шторе, делаясь черней...

Чья это тень? Быть может, великан

глядит в окно и говорит невнятно:

«Кто ты? Ответь!» Скользят по шторе пятна,

но нет ни звука, словно всё - обман...

И дом пещерой кажется ребёнку,

и спрашивает он у тьмы негромко:

что скрыто за движеньями теней?

Когда бы тени рассказали сами!...

Они молчат... Но слышен голос мамы:

«Деревья это... Засыпай скорей!»

Задворки детства

Задворки детства. Знаешь, это просто –

вернуться в детство бабочкой, цветком…

Там нет ни боли, ни боязни роста.

И Жизнь идёт по лужам босиком.

Уютен двор. Под небом белым-белым

Развешено бельё. Котёнок спит.

Арбузной коркой детство захрустело,

арбузной коркой радуга стоит.

А из окна отец покличет сына…

Ты побежишь к нему. И дни тихи…

А белый лист бумаги выгнул спину

и знает, что вот-вот пойдут стихи.

* * *

Мне девять лет. Лежу, болея гриппом.

Читаю книгу. Боль во мне не спит.

Я кашляю с глухим и горьким скрипом:

Поэзия мне душу бередит.

Вот «выхожу один я на дорогу»–

Читаю в первый, самый трудный раз.

Дом тих и пуст. Пустыня внемлет Богу.

И небо смотрит миллионом глаз.

Пока есть время мучиться, играя.

Придет пора – я встану и пойду

Туда, в Другую Жизнь, в простор без края,

Не зная, где я – в небе иль в аду.

И будет все: ошибки и паденья,

Стихи, молчанье, черный небосвод,

Снега, снега – и звезд высоких тени,

И путь, зовущий нас идти вперед.

Я оступлюсь, и упаду, и встану,

И все пойму, и все благословлю –

И эту жизнь, и боль, и кровь, и рану,

И все, что я любил и полюблю.

Потом – умру…

Горячий лоб в тревоге

Потрогав, мне компресс кладут на грудь…

… И снова выхожу я на дорогу,

В неизмеримый, страшный, вечный путь.

Круг 2. Природа

Ожидание весны

Весна приходит не по расписанью,

А позже, словно школьник на урок.

Лежит сегодня снег на крышах зданий

И на асфальте городских дорог.

Но всё-таки, следя за снегопадом,

Недолго мне осталось тосковать:

Весна, как воин, спряталась в засаде,

Чтоб зиму на заре атаковать.

И верю я: наступит время скоро,

Когда, устав от войн, тревог, атак,

Зима весне пошлёт парламентёров

И выбросит метели белый флаг.

* * *

Счастье пахнет веточкой весенней,

почкой, что еще не распустилась,

розовой цветущею сиренью,

что дарована, как Божья милость.

И, как будто молния на куртке,

лента Иртыша вновь расстегнулась,

и весенний смех, живые шутки

потекли по тонким венам улиц.

Словно почки, набухают песни,

словно снег, сошла с души усталость…

Жизнь прекрасней стала, интересней…

Но весне так мало дней осталось.

Счастье было так непрочно, зыбко,

от него в душе остались тени…

Только пахли слезы и улыбки

этой чистой веточкой весенней.

Ведьмин омут

Зарисовка

Весной природа вырвалась из плена.

Настало время таянья снегов.

Стоят в воде деревья по колено,

Выходят реки вновь из берегов.

И над землей весенней так бездонна,

Так бесконечна неба синева!

А на лугах, где солнце светит сонно,

Желтеет прошлогодняя трава…

А у реки, где сосны – словно стены,

От домиков крестьянских вдалеке,

Стоит в воде весенней по колено

Девчонка в белом ситцевом платке.

Она лицо руками закрывает

И что-то шепчет… Я не слышу слов…

А девушка, что горестно рыдает,

Так незаметна средь больших стволов…

В сосновой роще– темнота и сырость.

И отвожу я в сторону свой взгляд:

Здесь, по легенде, ведьма утопилась

Давным-давно, столетия назад…

С тех пор все так же солнце светит миру,

И так же разливается река,

И так же в старой роще утром сыро,

И так же синь небесная легка…

* * *

Здесь, со старой дачей рядом, у ограды,

Яблоня сияет в свадебном наряде.

Яблоня сияет… Но кругом–безлюдно.

Никого. Лишь яблонь белых запах чудный…

Никого? Но что же здесь прошелестело,

Словно кто-то двери отворил несмело?

Что промчалось мимо? Чей-то голос слышен?

Кто-то смотрит в окна? Сердце, тише, тише!

Женщина когда-то здесь жила и пела,

Плакала, любила и в окно смотрела.

Знала ли она боль и просветленье,

Так же ли при ней здесь цвели сирени?

Стала ли она яблоней средь сада,

Потому что жить больше ей не надо?

Чей я слышу голос, кто тихонько плачет?

Яблоня? Иль дождик, льющийся над дачей?

* * *

А в доме поселилась Тишина–

вы слышали ее? Вы замечали?

С утра, пока все в доме спят, она

поднимется, прогнав свои печали,

пройдет по дому, легкою рукой

коснется всех вещей, людей коснется–

и в доме вдруг поселится покой,

и в окна проскользнет осколок Солнца…

И лишь ребенок, что уже не спит,

ее заметит, что-то пролепечет–

и Тишина в тот миг изменит вид,

навек оставит образ человечий…

И лишь в глазах ребенка, в тех глазах,

что видели ее, навек остались

и Тишина, и синева, и страх,

и состраданье, и любовь, и жалость.

* * *

Деревья пахли небом,

А губы – солнцем алым,

А ветер – теплым хлебом

И счастьем небывалым.

С тобою шел я тихо

По саду молодому,

И пахла земляникой

Моя тропинка к дому.

Любви еще не зная,

Не ведая печали,

Я знал, что пахнут раем

Сияющие дали.

…А будущее – кровью,

Невысказанной мукой,

Разлукой и любовью,

Любовью и разлукой…

* * *

А дело – только в малом:

Глаза открыть на миг,

Увидеть небо алым,

Понять, как мир велик,

Как пролегли дороги

На север и на юг,

Как средь земной тревоги

Для сердца важен друг,

И мир доступен взглядам,

И в сердце – красота,

И счастье – где-то рядом,

И истина – проста.

Со знаньем небывалым

Пуститься в вечный путь…

А дело – только в малом:

Проснуться – и уснуть.

* * *

Как мало в жизни надо,

чтоб сердце зазвучало:

свет любящего взгляда,

уста алей коралла…

Как в жизни нужно много,

чтоб сердце пробудилось:

бессмертный голос Бога,

судьбы небесной милость.

И хруст ветвей на тропке,

и звук дождя на листьях…

А век такой короткий,

а небо чисто-чисто.

* * *

Цветет сирень. Спит сельская дорога.

Я пригоршню небес несу в горсти,

И до конца прочли босые ноги

Евангелие долгого пути.

И солнце сеет зерна – искры света –

Над всем селом, над зеленью лесов…

Как можно было мне не стать поэтом,

Как запереть мне сердце на засов,

Когда душа открыта всем тропинкам,

Всем лучикам закатного огня,

Сокровищам, что бережет глубинка

Для Бога, для тебя и для меня?

И, может быть, найду я для России,

По деревенской просеке идя,

Свои слова, простые и живые,

И теплые, как лужи от дождя.

Глина

За городом я видел в летний час:

В лесу, где солнцем пронзены березы,

Старинной глины обнажился пласт

В глубокой, темной яме для отбросов.

Была та глина средь камней мягка.

И банки здесь консервные лежали,

Иголки ели, лепестки цветка,

И все, что здесь туристы оставляли—

Бутылки из-под пива и вина,

Окурки и объедки, горы пыли…

Но, вопреки всему, это она—

Та глина, из которой нас лепили.

* * *

Озеро… Вода еще тепла,

в ней мерцают небо, месяц, звезды…

Вот, едва колебля сладкий воздух,

по Вселенной лодка поплыла.

В воду погружается весло,

и летят с весла, как капли, звезды…

Может быть, сейчас еще не поздно

позабыть, что есть на свете зло?

Взмах весла. Касание воды.

Взлет, паденье… Вот тот ритм чудесный,

что руководит огнем небесным,

всплеском волн и пламенем звезды.

Борт дощатый… Ветер не суров,

И в руках еще хватает силы.

И плывет ладья, – она возила

миллиарды радостных гребцов.

Утренний голос Матери

Так иногда бывает: в летний зной

Меня всего охватит вдруг дремота,

И кажется, со мною рядом кто-то,

Ещё мне неизвестный, но родной…

Тебя я слышу, Мать-земля. За лето

Твоё дыханье в сердце мне вошло,

И в голосе твоём, простом, рассветном,

Я слышу бесконечное тепло…

Я тихо сплю, я словно бы ослеп…

Но звонко льются за моим оконцем

Твои слова, шершавые, как хлеб,

И тёплые, как дерево на солнце…

Я их рукой обветренной возьму,

Посыплю ими хлеб, как крупной солью,

И голод утолю, расстанусь с болью,

И верен буду слову твоему.

А воздух чист, подобно хрусталю.

Как ласков свет! Он льётся с неба робко…

Как пиво, небо в бочку я налью,

Оно забродит, выбивая пробки.

И сладко понимаю я сквозь сон:

Мой старший брат, что не сумел родиться—

Он жив в тебе, ему так сладко спится,

Каким большим, красивым вырос он…

Я чувствую, растаяли тревоги,

Везде Господь, куда ни бросишь взгляд,

И в будущем—все трудные дороги,

Ведущие паломника назад…

В траве

Лежу в траве. Как стебли высоки!

Вечерний свет сквозь зелень их сочится…

Здесь нет земной бессмысленной тоски,

Лишь сквозь зеленый мрак я вижу лица…

Набрасывая лес себе на плечи,

Как мантию, блуждаю в темноте,

И кажется, что живы здесь все те,

Кто сохранился лишь в созвучьях речи…

И слышен голос, белый и густой,

Как молоко, согретое, парное:

“Я жду тебя. Иди, иди за мной,

Иди ко мне, дитя мое земное…”

И звонко, чистым альтом, как дитя,

Я отвечаю: “Нет! Еще не время!”

Но дни пройдут, листву в пыли крутя,

Мечты растают, искренне грустя,

И я приду… приду, отбросив бремя…

Ночь на озере

Небо черно, словно шкурка крота,

звезды подобны росинкам на шерстке.

Озеро тихо. Кругом – темнота,

только в воде звезд рассыпана горстка.

Слышно, как где-то протяжно и тонко

песню последнюю спел соловей.

Ветер, как мягкая лапа котенка,

нежно касается кожи моей…

Тлеет луна закоптелым огарком,

веет покоем от стынущих вод…

Грудью малиновки, алой и яркой,

солнце над озером завтра блеснет!

* * *

Взгляну в колодец: мрак и глубина…

Бадья ушла куда-то в глубь столетий,

туда, туда, где, скрыта и темна,

живет любовь–одна, одна на свете…

А рядом–свет, дощатые дома,

собака лает, дети где-то плачут…

И кажется, что небыль–эта тьма,

что воду жизни от прохожих прячет.

Но этот мир развеется и канет,

когда, войдя в подземные ручьи,

из глубины веков бадья достанет

мне горсть прозрачной, ключевой любви.

Последнее тепло

Разноцветна листва над аллеей,

Небосвод бесконечно высок.

Солнце в небе, как персик, алеет,

И течет нежный солнечный сок.

Осень царствует в неба расцветке,

По-осеннему плачут ручьи,

И державное яблоко с ветки

Упадает в ладони мои.

Скоро счастье, уставшее плакать,

Отразится, как в речке, в судьбе,

И мелькнет чье-то белое платье

Меж теней на осенней тропе.

И, небес вековой собеседник,

Я забуду все прежнее зло.

Я пойму: просто Август-наследник

Нам последнее дарит тепло.

Просто солнце на небе устало

И решило в пути отдохнуть.

Просто сердце глядит в небывалый,

Бесконечный, космический путь.

Просто скоро закончится лето,

Просто, видно, земле повезло…

И я выпью небесного света

За последнее в жизни тепло.

Одна осень в раю

Я помню, как в лесном краю

Ко мне с тобой, моя подруга,

Пришла любовь, пришла разлука –

Той первой осенью в раю,

Где каждый новый день с утра

Мы шли по осени, ликуя,

И горький аромат костра

Сливался с вкусом поцелуя,

И надо мной ладонь простер,

Задев березы, словно струны,

Сентябрь, как мыслящий костер,

Хранящий пепел Жанны, Бруно.

Все это – жизнь… Осенний свет,

На миг мелькнувший между судеб,

Оставил в сердце тихий след,

Что не обманет, не осудит,

И я хочу, и я хочу,

Чтобы за гранью жизни этой

Вот так же в безмятежном свете

Лист опускался по лучу,

Чтоб так же, нас сводя с ума,

Листва опавшая шуршала

И ты сквозь вековой туман

Навстречу мне, смеясь, бежала…

…Пусть не осталось и следа

От чувства, как от листопада, –

Осталась песня и баллада,

И за любовь, моя звезда,

Дана нам Осень навсегда, –

Беда, победа и награда.

* * *

Обычный дождь. Осенний теплый дождь.

В воде дома и небо отразились,

И ты по небу под дождем бредешь

И топчешь сапогами Божью милость.

Как можно было в смерти увидать

Простое удвоение природы,

Когда дома, деревья, неба гладь

Удвоили струящиеся воды?

Два города – один ногами вверх –

Друг друга отражают бесконечно,

И в каждом есть свои печаль и смех,

Своя любовь, и вера, и беспечность.

И очень просто можно перейти

Из града одного в другой, подводный,

И, небу, свету прошептав: «Прости!»,

Пить эту жизнь, как этот дождь холодный…

Душа луны

Луна плывет одна по небу между веток,

Луна – кошачий глаз – глядит из глубины,

И взор ее глубок, прозрачен, нежно-меток,

Она своим рабам навеивает сны.

Кому – жестокий ад, кому –усладу рая,

Кому – далекий путь, кому – уютный дом…

И лишь один поэт в ночи не спит, сградая,

Все сны его слились, все – в образе одном:

Луны кошачий глаз, жестокий и любимый,

Плывет меж облаков, всю ночь, всю жизнь в пути,

И слышится душе средь лунных клочьев дыма

И горькое: прощай, и нежное: прости!

Октябрь

Октябрь, волшебник неумелый,

Свое ты совершаешь дело

Вдали от взоров, в темноте,–

Колдуешь, маешься, бормочешь,

Листвой шумишь и в чаше ночи

мешаешь травы злые те,

что выросли в лесах суровых,

под снежным сумрачным покровом,–

они твои, они твои;

из них ты варишь сердцу зелье–

в нем и тревога, и веселье,

и праздник, и печаль любви.

Октябрь, ты правильно ли шепчешь,

Меня ты сгубишь иль излечишь

Отваром мыслей, трав и туч?

Знай: колдовство твое не вечно,

И вера в магию беспечна,

И ты не властен, не могуч.

Но эту чашу поднесу я

К устам, как будто в поцелуе,

Прильну к сосуду,– и во мне

Любовь осенняя родится,

И все вокруг преобразится,–

Закат, дожди, листва в огне…

* * *

Как хорошо бродить, пути не зная,

По улицам в начале октября,

на шаг от ада, в двух шагах от рая

стоять, за все судьбу благодаря:

за этот дождь, забившийся за ворот,

за сигареты траурный дымок,

за то, что ты – любви взаимной ворог –

сейчас отвержен, брошен, одинок,

но понимаешь, искренне тоскуя,

что нелегки влюбленного дела:

лишь две судьбы вместят любовь такую,

одна твоя судьба, увы, мала…

Вместит ее один листок бумажный.

За правду ты поплатишься душой.

И ясно знаешь ты, как это страшно,

Как страшно, нелегко… и хорошо!

* * *

…Но есть такое чувство – чувство снега.

Когда оно вторгается в судьбу,

Бессмысленны забвенье, прелесть, нега,

Бессмысленно вступление в борьбу.

И хочется идти, идти по тропкам,

Покрытым первым ласковым снежком,

Смотреть на небо – тихо, нежно, робко,

Как в царствие, куда ты весь влеком…

И не нужны ни жажда, ни надежда,

Бессмысленны победы и борьба…

Все очень просто – в белые одежды

Сегодня одевается Судьба.

* * *

…А есть свое величие в зиме –

Когда, махнув рукой на боль и горе,

Ты говоришь: «Прости!» - своей тюрьме,

Ты не желаешь быть с незримым в ссоре,

И просто, отворив земную дверь,

Шагаешь прямо в белое пространство,

Забыв про сотни, тысячи потерь,

Приняв душой земли своей убранство…

Судьба покрыта белой простыней.

Нет ни вопросов больше, ни ответов.

Есть только Свет – свет над большой землей,

И ты к нему стремишься, все изведав.

И на кустах пушится бахрома,

И сердце смотрит ввысь, легко, серьезно,

И пахнет смерть, как ранняя зима –

Серебряно, величественно, грозно.

* * *

Снега, снега, снега… В окне белым-бело.

Сижу один, молчу… Стараюсь я припомнить

Весь прошлый год – все то, что было и прошло,

Что пело и цвело… Мой дом – унылый, темный –

Затих, и белый пух мерцающих снегов

Его заворожил… Как мог не знать я раньше

Души простых вещей, их кротких, мудрых слов,

В которых нет ни лжи, ни глупости, ни фальши?

И все мои друзья сейчас живут во мне,

Их каждый добрый жест, приветливое слово

Запомнились душе, и где-то в стороне

От суеты земной я очищаюсь снова…

Нет больше ни тоски, ни горечи, ни скверны.

Минута тишины душе так дорога…

И многое еще смогу понять, наверно,

Пока в окне моем – снега, снега, снега…

Новогодние стихи

Проездом оказался я в раю.

Себя я ощущаю в нём, как дома.

Я в праздничную ночь не узнаю

Мир, с детства мне привычный и знакомый.

Вечерний воздух пахнет тишиной.

Мгновенья счастья тают на ладони,

И на окне квартиры городской

Узор морозный—как оклад иконы.

Иду я на свидание с зимой,

Как в новогодней песне в стиле «ретро»,

А месяц—осторожный спутник мой —

Совсем продрог на небесах от ветра.

Подарки новогодние купить

На ярмарку народ скорее рвётся.

Я знаю: праздник можно подарить,

Но он за деньги нам не продаётся.

На ярмарке—в игрушечном раю—

Детишки в лавках покупают сласти,

А я—без денег—мокрый снег жую,

У снега ощущая привкус счастья.

* * *

Однажды из-за ветви клена я

Увидел из окошка дома,

Что счастье, теплое, зеленое,

Везли по городу седому.

Везли рассвет, арбуза розовей,

И ночь, и запах трав летучий,

И месяц, острою занозою

Застрявший в грозной, темной туче.

Везли шершавый воздух ласковый,

Что, как щенок, спит ночью чутко:

Дотронься—вздрогнет… Пахло сказкою

И лугом в синих незабудках.

Очнулся я: зимой холодною

В машине дорогой начальства

То были ели новогодние—

Под корень срубленное счастье.

* * *

Зимой стала жизнь чёрно-белой картинкой.

Я комкаю счастье в руке,

Как свой черновик. А слова, как снежинки,

Растаяли на языке.

Зима, на меня не смотри с укоризной!

Ты знаешь, как слаб человек...

Меж жизнью и смертью,

меж смертью и жизнью

Всё падает, падает снег...

Наедине с Зимой

Ночь зимняя печальна и темна,

И в темноте я слышу рёв мотора,

А в небесах огромная луна—

Как жёлтый глаз большого светофора.

Она сигналит: «Приготовься! Стой!»—

И я стою, как пешеход обычный,

А звёзды мчатся вскачь большой толпой

По Млечному шоссе путём привычным.

Всё кончено! Бороться я устал!

Пусть дымка заволакивает дали,

А ветер, злой, холодный, как металл,

Скользит по коже лезвием из стали!

У чёрного окна который час

Стою я, ожиданьем утомлённый.

Луна, как светофора сонный глаз,

Цвет с жёлтого не сменит на зелёный.

* * *

На Крещенье ударил мороз.

Опустели дворы, переулки.

Ветер щиплет ресницы до слез

На минутной случайной прогулке.

Только в небо направишь свой взгляд –

Снегопад, словопад, стихопад.

Приутих прежний шум, маета.

В полумраке сверкает реклама.

Небо синие сжало уста

Над старинным отстроенным храмом.

И маршрутки снуют по дорогам,

Что ведут, к сожаленью, не к Богу.

Спит и видит отстроенный храм:

Небо льдом в этот вечер покрылось.

И за что от Всевышнего нам

Этот дар – или эта немилость?

Иордань надо в небе рубить,

Чтобы солнце смогли мы крестить.

А в домах – теснота, суета.

Пахнет хвоей неубранных елок.

Стол накрыт в честь крещенья Христа,

И собрался почти весь поселок.

Так и тянет беседы вести

О судьбе, о житейском пути.

Не желая склонять головы,

Мы заводим неспешные речи:

Все мы, в сущности, чьи-то предтечи,

Только чьи – мы не знаем, увы...

Слово за слово – и в диалог

Незаметно вступает сам Бог.

Он вступает неслышно, как снег,

Осыпает слова белой пылью…

Белым-белым вдруг станет навек

Сердце, что было тронуто гнилью.

И в простых покаянных словах –

Белых звездочек тающий прах.

Но кончается праздничный день,

И расходятся гости все тише.

Город спит, и тяжелая лень

Не дает нам сквозь дрему услышать:

В старый дом, где мертво и темно,

Белый голубь стучится в окно.

* * *

Как экстрасенс, Зима

души живой коснулась.

Доверчивая тьма

течет по венам улиц.

Колдуя в синей мгле,

спустившейся так рано,

измученной Земле

снег обезболит раны.

И хочется опять,

как некогда, в начале,

душою приникать

к земле, к любви, к печали.

Услышать тихий зов

деревьев, птиц, животных,

вновь изучить с азов

науку быть бесплотным.

Не отвращать лица

от неба в снеге белом,

в мелодии Творца

звучать простым пробелом.

И что-то оживет

на дне простого сердца,

взволнует, запоет,

откроет к счастью дверцу.

То белый, белый свет

листа в моей тетради.

То белый, белый след

седой височной пряди.

То белый, белый нимб

над головой святого,

то белый, белый дым

в конце пути земного.

Круг 3. Молитвы

* * *

Утоли мои печали

Светом солнечного дня,

Стуком маленьких сандалий

На дорожке у плетня,

Детским смехом, чистым взором,

Неспешащим разговором,

Красотой всея Земли

Жажду жизни утоли.

Дай мне, жизнь, поверить в Бога,

Что всегда сильнее зла,

И в придачу – хоть немного

Человечьего тепла.

Дай приют, что мне не тесен,

На столе – огонь свечи,

И еще – немного песен,

Мной написанных в ночи.

Дай мне верные ответы

В споре памяти с судьбой,

И еще – немного света,

Сотворенного Тобой.

Давид поет Саулу

Не знаю я, кто ты, не помню, кто я, –

Пастух? Псалмопевец? Воитель? Судья?

Охотник я или добыча?

При виде твоем сквозь простор бытия

Я вижу, как стая летит воронья,

Меня призывая и клича.

Когда я смотрю в эти злые глаза, –

Так в бездну, откуда вернуться нельзя,

Взирает архангел из рая, –

Я верю, зовет меня Божья стезя,

И я на нее уповаю.

Ведь, если я в этих очах утонул,

Внимая тот грозный и благостный гул,

Что слышат порочные души, –

Я верю: Господь и туда заглянул,

Чтоб я Его след обнаружил.

Цепочка следов сквозь столетнюю грусть

Протянется – ведаю я наизусть,

Кто сквозь эту душу промчался;

Темна, но прозрачна душа твоя, царь,

И я объясню, как дозволено встарь,

Что жил в ней Господь – и скитался.

Он ходит по нашим пустынным сердцам,

Он – нищ, Он – гоним, Он – тесним без конца,

Он ищет приют, словно сын без отца,

В твоем – и в моем бедном сердце.

Я пел, силясь горький твой дух побороть –

Струны моей тропкой прокрался Господь

Из совести – в разум, из разума – в плоть,

Из плоти – в меня, псалмопевца.

Саул молчит Давиду

Да, отрок, пастух, псалмопевец, пророк,

К тебе перешел мной накопленный Бог,

В тебе он поет и рыдает;

Чтоб громче рыдал он, звучал в тишине,

Копьем я тебя пригвождаю к стене,

Как Бога, что прежде таился во мне,

А ныне – тебя опаляет:

Ты знаешь, как горько, страдая в пути,

В себе потаенного Бога нести,

Как все выжигает он в сердце?

Он вечен, он нищ, он настолько велик,

что каждый – младенец, и муж, и старик –

вмещает его не в молитву, а в крик –

крик жизни, крик страсти, крик смерти.

Быть Божьим для Бога, а не для себя

Трудней, чем отдать свою жизнь, не любя,

За ложь, что тебе ненавистна…

«Душа для души – не лекарство, а труд…»

Для Бога душа – не работа, а трут,

Чтоб пламя возжечь, чтоб согреть чью-то грудь,

Чтоб жизнь возвышалась над жизнью.

Не бойся копья, не рыдай у стены,

Не трогай напрасно последней струны, –

Ведь пальцы на струнах преступно пьяны

Судьбой бесприютных скитальцев…

И, чтоб возвеличилось дело твое,

Пронзая ударом насквозь бытие,

Я жизнь выпускаю, как будто копье,

Из царских, из воинских пальцев.

Колыбельная для Матери

Я звезда. Тебе пою я песню,

Мать Христа.

Средь извечной темноты небесной

Я чиста.

Спи спокойно. Ты узнаешь вскоре,

Что в веках

Будут, будут слезы, будет горе,

Будет страх.

Будет, будет черное распятье

Рваться ввысь.

Ты—терпи, и, утешая братьев,

Верь, смирись.

Вспомни, вспомни голую пустыню,

Ночь, меня.

Вспомни, как кормила грудью сына

У огня.

Радуйся и пой под шум метели,

Будь живой

И над гробом, как над колыбелью,

Тоже пой.

Век пройдет, пройдет тысячелетье,

Жизнь и смерть.

Так же будут плакать в мире дети,

Мамы — петь.

Так же будут жертвы приноситься

На крестах.

И в сердцах людей продолжит биться

Тот же страх.

Знаешь, в мире звезд страданье то же.

Мы горим…

О, не дай нам, превратиться, Боже,

В горький дым!

Плачут реки, горы, океаны,

Небосвод…

«Или, или, лима савахфани!»–

Мир поет.

Пой младенцу, пой живую песню

В темноте,

Чтобы, к звездам вознесясь небесным

На кресте,

Вспомнил он твои простые звуки,

Песнь небес,

Вынес все назначенные муки

И воскрес.

* * *

Волхвы не знали, кто ты и откуда,

Когда несли дары тебе, когда

На небосклоне времени, как чудо,

Зажглась твоя бессмертная звезда.

Тебе же предстоит расти душою,

Вбирать в себя всю мудрость прошлых лет,

Чтоб сделать жизнь прозрачною, большою,

Чтоб над людьми мерцал твой звездный свет.

Живи. Расти. Когда-нибудь, о Сыне,

В саду стерев со лба кровавый пот,

Ты вспомнишь ночь в заснеженной пустыне,

Где ты рожден для бедствий и невзгод.

Да будет так. Свершится воля Божья.

И крест, и вознесенье – впереди.

Звезда, веди волхвов по бездорожью,

Открой им все далекие пути.

И лишь когда над каменной пустыней

Возвысятся кровавые кресты,

Волхвы увидят смерть твою, о Сыне, –

Да будет так, – они поймут, кто Ты.

* * *

Да будет так, как хочет Бог:

Суров скитания итог.

И ты, переступив порог,

Не зажигай огня.

Войди в тот дом, в котором ты

Узнал стремленья и мечты,

Взгляни в себя из пустоты

Законченного дня.

Во тьму, как в зеркало, вглядись:

Ты понял, что такое жизнь,

Замкнулся путь крестин и тризн,

На плечи давит ночь.

И в темноте не угадать,

Куда идти, к кому взывать,

Но тихой песни благодать

Способна всем помочь.

Взгляни на огонек свечи,

Перестрадай, перемолчи:

Вот так сгорел и ты в печи

Прошедших буйных лет.

Но за границей естества

Твоя душа всегда жива,

И в памяти всплывут слова:

Да будет в мире свет.

* * *

Качнется полуночный небосвод,

Звезда зажжется в опустевшей сини,

И незаметно сдвинется вперед

Суровых дней незримая твердыня.

Младенец улыбнется в тишине,

В ответ Мария тихо улыбнется –

И, то ли наяву, а то ль во сне

Поселится в улыбке лучик солнца.

Иосиф, наклоняясь над верстаком,

На миг рубанок старый свой отложит –

Звезда зажжется алым угольком,

На нем согреть еду Иосиф сможет.

Весь этот мир, где злость и суета,

На ночь одну внутри преобразится,

И ни одна неверная черта

Не исказит ликующие лица.

Под Рождество, в ночной пустынный час,

Забудем мы земли несовершенство,

И сохранится в памяти у нас

Мгновенный снимок вечного блаженства.

У камина

Хотел ты жизнь познать сполна:

Вместить в себя явленья сна,

И прорастание зерна,

И дальний путь комет.

И вот – ты одинок, как Бог.

И дом твой пуст. И сон глубок.

В камине тлеет уголек

И дарит слабый свет.

Ты все познал, во все проник,

Ты так же мал, как и велик,

И твой предсмертный хриплый крик

Поэзией сочтут.

Все то, что в душе твоей цвело,

Давно метелью замело,

Но где-то в мире есть тепло –

Там, где тебя не ждут.

Все кончилось, – любовь, тоска, –

Но бьется жилка у виска,

А цель, как прежде, далека.

В дому твоем темно.

Открой окно, вдохни простор, –

Ты с небом начинаешь спор,

А на столе, судьбе в укор,

Не хлеб и не вино.

Что было, то навек прошло.

Зло и добро, добро и зло

Влекут то в холод, то в тепло,

И вечна их печать.

И ветром ночи дышит грудь,

Но ты все ждешь кого-нибудь,

Чтоб дверь пошире распахнуть

И вместе путь начать.

К себе ты строг. И вот – итог:

Теперь ты одинок, как Бог.

Но все ж ты смог из вечных строк

Создать звучащий храм.

Но вдруг волненье стиснет грудь:

Твоей души коснулся чуть

Тот, кто последний вечный путь

Указывает нам.

Прощальное

…Когда же это будет, о Господь?

Когда – не знаю, где – не знаю тоже,

Но станут небом кровь моя и плоть,

Зажжется солнце на лазурной коже.

Мы выйдем на окраину любви,

И окунусь я в небо заревое.

Траву вплетешь ты в волосы мои,

И станут эти волосы – травою.

А после – ты прочтешь мой старый стих,

Чтоб попрощаться… Строчек будет мало,

Чтоб на губах младенческих моих

Любовь, как молоко, не просыхала.

А после – превращусь я в синий дым…

И вдруг увижу, как прощально машут

Вослед страстям и горестям моим

Блондинистые головы ромашек.

А я пойду небесною дорогой,

И долог будет синий мой маршрут…

А на камнях сердец, забывших Бога,

Как мох, мои молитвы прорастут.

Дневники чистилища

Круг 1. Игра

Монолог средневекового актера

Я выхожу на площадь перед храмом,

несу всю тяжесть своего креста.

Прост и жесток сюжет старинной драмы,

в которой я играю роль Христа.

Я слишком много заплатил за право

для зрителей исполнить эту роль.

На крест свой я взойду для их забавы,

чтоб их потешить, испытаю боль...

Пройду помост от края и до края...

Как узок он, так тесен этот свет.

На сцене Бога вечного играя,

за час переживу я жизнь и смерть.

Запомнят все в толпе мой образ строгий –

и в их сердцах я вновь пройду не раз

путь Богочеловека одинокий

средь взглядов сотен неусыпных глаз.

Но кто я сам? Актёр, паяц, обманщик,

скрывающий под маскою лицо.

Обычным лицедеем был я раньше,

и мир мой тесный замкнут был в кольцо.

Но лишь теперь величье ощутил я

Того, Чей образ принял я на час,

и чувствую, как расправляет крылья

мой дух, орлом к престолу Бога мчась...

Шестой акт трагедии

У каждой драмы есть последний акт—

судьба актёра после представленья.

За ней из зала люди не следят.

Она берёт начало в то мгновенье,

Когда на сцене «мёртвые» встают

и, словно дети, держатся за руки.

Им зрители в ладоши громко бьют…

Меняют жизнь актёров эти звуки.

Вот Гамлет из средневековой тьмы

бежит в гримёрку, чувствуя утрату,

и Клавдия он просит дать взаймы

хотя бы сотню до своей зарплаты…

Когда-то—Гамлет, а теперь—никто,

актёр с непобеждённым, гордым взором

спешит домой, не застегнув пальто,

а дома— бедность, суета, раздоры...

Актёр халат свой носит, словно фрак,

не покоряясь прозе жизни нашей,

и рюмку водки выпивает так,

как Гамлет пил из королевской чаши!

* * *

Как возникает красота?

Накладывая грим и краски,

я вглядываюсь иногда

в черты актёрской старой маски.

Передо мною—пустота.

Я сердцем чувствую утрату...

На череп мёртвого шута

принц Гамлет так смотрел когда-то.

Что делать? Быть или не быть?

И если быть, то кем? Героем?

Иль маску на лице носить,

расстаться с миром и с собою?

Мир замыкается в кольцо,

и разум сам себя теряет...

Что краше: маска иль лицо?

Что душу лучше отражает?

Где истинная жизнь моя?

Не знаю... В грустные мгновенья,

когда я — всё ещё не Я,

ко мне приходит вдохновенье.

На сцене умирать всерьёз—

сюжет из глупой старой сказки...

Но в душу мне проник вопрос:

быть может, сам я—Божья маска?

Наречия души

В дни, когда от рожденья мне было два года,

жизнь земная таилась вдали;

я не знал русской речи, не ведал свободы,

но свистел, напевал на наречье природы,

на бессловном наречье Земли.

Я ушёл из младенчества, словно из рая,

но я в детстве с дошкольной поры

львов игрушечных сильно боялся, играя,

и со всем на Земле говорил, замирая,

на весёлом наречье игры.

Помню, в школе учился я стихосложенью

и законы земной красоты

изучал, не имея запаса терпенья;

с Богом я говорил о грехе и спасенье

на свободном наречье мечты.

Через несколько лет, постепенно взрослея,

ощущая весною в крови

океана приливы, признаться не смея,

я с тобой говорил, запинаясь, краснея,

на правдивом наречье любви.

Языков я в грядущем узнаю немало,

но у края Земли, вдалеке,

если время придёт возвратиться к началу,

перед смертью своей что скажу я устало,

на каком языке?

Круг 2. Любовь и разлука

* * *

Ты обычна, добра, проста

И в историю ты не вписана.

В представленьях земных всегда

Тихо прячешься за кулисами.

Ты – сподвижница, мать, жена,

Лишь любовью своей увенчана,

Лишь любовью своей полна,

Называешься просто – женщина.

Ты – поляна, вкус молока,

Сладость летняя, земляничная…

Далека ты и так близка,

Незаметная и обычная.

Но оставь лишь мои мечты –

И душа станет вмиг безлюдною…

И тогда я пойму, что ты –

Диво дивное, чудо чудное.

Америка Любви

Тебя я, как Америку, открыл.

Я долго плыл на корабле сквозь бури,

глядел вперед, смиряя в сердце пыл…

Вот, наконец,– земля среди лазури!

Горой над морем возвышалась Ревность,

текла Разлука горькою рекой,

и выжженная солнцем Повседневность

пустынею ложилась под ногой.

Я знаю географию любви:

на север от неё— река Разлуки,

на западе— страна житейской Скуки,

на юге— царство Спеси-на-Крови.

В тебе растёт и ширится закат,

цветут поля, работают крестьяне,

бегут гонцы, цветёт весенний сад,

воюют царства и идут восстанья.

Тысячелетья на земле твоей

кипела жизнь, не находя предела,

зачем же я, чтоб после мир возделать,

топчу Любовь копытами коней?

Америка любви светла, огромна,

в ней много солнца, счастья и огня.

И на конкисте этой, непреклонный,

я покорил тебя… А ты–меня!

* * *

Любовь ко мне неслышно подошла

и со спины ладонями закрыла

мои глаза… «Ты – кто? Добра ли? Зла?

В тебе таится слабость или сила?»

Любовь смеётся, руки не убрав…

И до тех пор, пока не угадаю,

кто же она, и не пойму, что прав,

с закрытыми глазами я шагаю.

* * *

Печаль, как ворон, смотрит с высоты

на то, как мы по улице гуляем.

Тем, кто со счастьем перешёл на «ты»,

двухкомнатный шалаш нужнее рая.

Судьба, прогнозы, сказки… Ерунда!

Мы будущее знаем без гадалки.

И пусть мне ворон каркнет: «Никогда!»–

Его сшибу я сразу крепкой палкой!

* * *

Не зови меня. Я заблудился в весне,

До рассвета хочу я остаться в апреле.

А за окнами — стужа. За окнами — снег.

И давно уже птицы на юг улетели.

Я в весне, я в весне! И меня не спеши

возвратить из времен, где я был с тобой прежде!

Только осень листвою коснулась души,

и осеннею стаей умчались надежды.

Как роса на траву, мне на душу легли

мои строки, и ты по росе пробежала…

Сердце, сердце мое, ты всё где-то вдали,

и тебе миновавшего времени мало.

Но октябрь за окном, и в душе стынет грусть,

и стираю я с памяти слой серой пыли…

И я всё ещё чувств незнакомых боюсь,

но звездой я пронзён, словно пулей, навылет.

Романс

Мои дворцы, угодья и поля,

Моей души сокровища и клады,

Стихов непобедимые армады,

Войска и замки, вся моя земля, –

Мои леса, чащобы и скиты,

Волшба, туманы, тайны без разгадки,

Звериный вой, тропинки, сумрак сладкий,

Стоцветные оттенки темноты, –

Моя скупая злая нищета,

Тряпье на теле, пыль, и прах, и глина,

С которыми земная плоть едина,

И жизнь, и смерть, и свет, и темнота,–

Все это – ты. И я тебе служу,

Тобой воскрес, в твой рай я восхожу…

Но все слова сгорают, словно прах,

Когда ко мне по лестнице из дома

Через ступень бежишь, судьбой ведома,

И вот –твоя ладонь в моих руках!

* * *

Светом осени, чистым и ярким,

Светом осени пОлны глаза.

Старый Бог преподносит подарки

Перед тем, как свернуть небеса.

Мы с тобою стоим у обрыва.

Впереди – чистота и туман.

Эта жизнь, этот сон, это диво –

Просто чей-то старинный обман.

Ты согреешь мне щеки губами,

Я почувствую правду твою

И неяркое алое пламя

Под ногами ударом взобью.

Шаг один – до высокого счастья,

Шаг еще – нет ни счастья, ни сил…

Это выше моей слабой власти,

Это сам я у Бога просил.

Мы расстанемся просто, как дети,

Я махну на прощанье рукой –

И шагну, и шагну в даль столетий,

Где туман, чистота и покой.

* * *

Я помню это: нити дождевые

Сшивали небо с серою землей.

Шел дождь, шел дождь над Омском, над Россией,

И я сквозь мрак кричал тебе: – Постой!

Ты уходила. Я лишался силы.

На место счастья приходил покой.

Я помню пустоту былого года,

И листопад, и шорох тишины.

Все так, как после твоего ухода.

Пускай ничто не потревожит сны.

Пусть знают все, как мы верны природе,

как жили мы, как были влюблены,

Как я бродил пустынною аллеей,

Не застегнув осеннего пальто,

Как тишину с тобою мы жалели

За то, что слов не знает, помня то,

Что над моей земною колыбелью

Она звучала, как не пел никто.

Трамваи шли, прохожие спешили,

А мы одни смотрели листопад,

И все, что было, остается в силе,

Все клятвы, все, что слышал старый сад.

Да, ты ушла. Но мы с тобой любили

Весь Божий свет, не требуя наград.

И до сих пор я слышу звук гитары,

и до сих пор, в бессмертье уходя,

тебя я числю главным Божьим даром,

и в тишине осенним тротуаром

Я побреду дождем над парком старым

Вслед за тобою, девочка дождя.

Антракт

Зажёгся свет. Спектакль на середине

был остановлен. Тонет мир в тиши.

И занавес упал, как гильотина,

на части разрубив игру и жизнь.

И мы с тобой столкнулись за кулисой.

Сейчас нас вновь на сцену позовут–

кривляться, петь, актёром быть, актрисой…

Но мы живём–сейчас. Сегодня. Тут.

И я шепчу о чем-то так неловко…

В твоем зрачке–слеза, слеза дрожит…

Терпеть! Спектакль смешон, ты в нем–шутовка!

Сейчас звонок на сцену прозвучит!

Мне надо будет вновь шагать, идти,

ломая руки, маясь, цепенея…

Но жизнь прожить–не сцену перейти:

сойти со сцены в сотню раз труднее.

И надо будет, веря в перемены,

дрожать, трястись в предчувствии невзгод,

чтоб бутафорским яблоком на сцене

стал для меня грехопаденья плод.

И надо будет испытать печали,

познать на сцене боль, и страх, и зло,

чтоб, дуя на руки в холодном зале,

Великой Жизни ощутить тепло…

Сейчас–антракт. Не подали нам знака.

Сейчас мы живы. Сцена–вот наш дом.

На ней мы будем и играть, и плакать,

Но это всё–потом…

Потом…

(Третий звонок)

* * *

Рябина отразилась в синих лужах,

И пестрый зонтик радуги светлей…

...Кому тогда был ведом этот ужас,

В том старом парке, возле тополей?

Мы шли с тобой дорожкой непросохшей,

И я глотал дождинки с губ твоих…

Все было вновь, все было легче, проще,

В тот первый миг любви, в последний миг.

Казалось нам, не может быть иначе…

Но страсть пришла. И стало все всерьез.

…Зачем, зачем зря о любви мы плачем,

Когда и смерть не вытирает слез?

* * *

Зачем всё это – встречи, расставанья,

Тоска и радость, слёзы, смех, любовь?

Зачем нам солнца яркое сиянье,

Зачем нужны сплетенья звучных слов?

Как будто кто-то управляет нами,

Толкает нас друг к другу, а потом –

Разводит вновь небесными путями,

Оплакав нас сияющим дождём…

И кажется, что сердцу мира мало…

А просто, сквозь столетья проходя,

Любовь пришла, сверкнула, отблистала

Сияющими каплями дождя.

* * *

Помню, как с тобою мы расстались

На два дня – и на всю жизнь потом.

Ты смотрела в небо, звезд касаясь,

Видя в небе чей-то вечный дом.

Этот взор, высокий, чистый, темный,

Словно затаил немой вопрос…

…Так Господь смотрел на мир огромный,

Отпуская Землю в путь меж звезд…

А затем ты на меня в тревоге

Посмотрела, и сгорела страсть…

…Высший ангел так смотрел на Бога,

Прежде чем восстать и в бездну пасть.

* * *

Над миром сверкает небес синева.

Сквозь строки стихов прорастает трава.

Из почек проклюнутся скоро листы.

Огромен закат. И аллеи пусты.

И пахнет весною.

Мечтою.

Судьбой…

Прощаюсь с тобой.

Наверно, так надо, – прощаться, прощать

В тот миг, когда дал нам Господь благодать.

Наверно, так надо, – о счастье забыть

И строчку порвать, как бикфордову нить.

Прощай.

Не сердись.

Будь, как солнце, простой…

Прощаюсь с мечтой.

И много случится, – любовь и тоска,

И будут признанья свистеть у виска,

И ветви от яблок согнутся в садах,

И снег упадет, и земля примет прах.

Все это – потом…

Уходя в вечный бой,

Прощаюсь с собой.

* * *

Пуст чёрный зал кинотеатра.

Экран горит лишь для меня.

Здесь нет «вчера», «сегодня», «завтра»,

нет ночи, вечера и дня.

Лишь полумрак, огонь экрана

и фильм — пустой, никчёмный бред,

и в сердце плачущая рана

о той, кого со мною нет.

Но, если опустить ресницы

и заглянуть в себя легко,

то некий свет, что сердцу снится,

вдруг вспыхнет где-то высоко,

и каждое биенье сердца,

и дрожь полузакрытых век

вдруг зазвучат свободным скерцо,

которым полон краткий век,

и улыбнешься ты кому-то,

с кем в полумраке незнаком,

и боль промчится, как минута

меж первым и вторым звонком.

Сказка осеннего вечера

Осенний день. Ложится жёлтый лист

на подоконник. Ты, ещё мальчишка,

наивен, прост, безропотен и чист,

весь углубился в чтенье старой книжки.

И ты читаешь, не смежая век,

и слышишь голос, кукле говорящий:

«Пиноккио, не плачь. Ты–человек.

Ты смертным стал. Теперь ты–настоящий».

Но за окном–темно. На старый город

спустился сумрак, сонный, голубой.

Игрушки из угла печальным взором

прощаются с взрослеющим тобой…

Прошли года. Опять настала осень.

И ты один. Ни близких, ни родных.

И та, ради которой ты все бросил,

ушла, ушла… Разлуки вечен миг…

И ты бредёшь, жуёшь зубами снег,

и шепчет ветер, средь ветвей свистящий:

«Пиноккио, не плачь. Ты–человек.

Ты смертным стал. Теперь ты – настоящий».

* * *

Этот тоненький след на весеннем снегу

Я годами забыть не могу, не могу.

Ты ушла и оставила след, как печать,

На снегу, на душе, что устала звучать.

И твой след в моей жизни остался навек,

И вовек не растает предутренний снег.

Я его в своей памяти уберегу…

Умереть я могу, а забыть – не могу.

* * *

…А сердце – словно комната, в которой

Когда-то жило счастье – но ушло.

Я в ней один. И я еще нескоро

верну жилищу прежнее тепло.

Так принято у женщин в этом мире –

Уйти, не объясняя всех причин…

Сквозняк гуляет по моей квартире,

Ведь без него я в ней – совсем один.

Не знаю ни тревоги, ни покоя,

Одну тупую, сонную тоску.

И, коль любви сегодня нет со мною,

Стихи я посвящаю – сквозняку...

Вечный разговор

– Ты не будешь моей никогда.

Пусть сияет ночная звезда,

Пусть во мраке мерцает луна,

Пусть судьба мне до края видна.

– Ты не будешь моим – ну и что ж?

Слово ты не вонзишь, словно нож,

В сердце, что ожидает любви,

Вечно помня признанья твои.

– Мы не будем счастливой семьей.

Пусть другие идут за звездой,

Пусть другие на ясли глядят,

Превращая свой морок в наш лад.

…Так – века, и века, и века.

Цель, как прежде, от нас далека,

И над миром горит небосвод,

И комета стремится вперед.

Но одни лишь простые слова

Нас уносят за грань естества:

– Ты не будешь моей никогда,

Как волна, как луна, как звезда.

Прощание поэта

Прощай. Живи. Забудь меня, коль хочешь

Любить без слез, без слов, без вещих строк…

Душа дневная, ты боишься ночи,

А я – ночной. Мой путь земной жесток.

Спрячь в душу в счастье, как лицо, от взоров…

Забудь меня. Будь счастлива – хоть с ним.

Тоска пройдёт, печаль минует скоро,

Стихи мои развеются, как дым.

Он будет лучше, и добрей, и краше…

А я – уйду. Один пройду свой путь,

Один пойму суровость жизни нашей,

Один исчезну… Не грусти. Забудь.

А после – ты поймёшь, что было рано

Тебе прощаться… На его груди

Ты сердце ощутишь сплошною раной –

И не увидишь счастья впереди!

Простая красота, простые песни…

Они достойны, праздничны, легки.

Но иногда душа дрожит над бездной,

И манит душу власть скупой строки…

И ты прильнёшь к стихам моим суровым,

И ты прочтёшь в них всё, чем ты жила:

Удары сердца, пульс горячей крови –

И боль, что жажда жизни умерла…

И эти строки, горькие, живые,

Тебе его заменят – и меня…

Они – твои. Навеки. Я– стихия.

Удел твой – дым. А мой – мятеж огня.

Предсказание

Когда твоих волос коснется седина,

Когда твое лицо изрежут всё морщины,

Когда замкнешься ты в своих печальных снах

И разум не поймет твоей тоски причину, –

Когда ты понесешь себя, как будто бремя,

Когда ты от судьбы пребудешь далека,

А венах будет течь все медленнее время,

а на пути его плотиною – тоска, –

Когда твоя душа тебе придавят плечи,

когда руками ты виденья будешь прясть,

когда сама с собой начнешь вести ты речи, –

в твоей крови моя заледенеет страсть.

Тогда увидишь ты, как небосвод смеется

Бессильной пустотой ввалившегося рта, –

Как кровь реки сквозь лед,

сквозь скорбь любовь пробьется:

Ты вспомнишь про меня. Ты скажешь: «Это так.

Да, он меня любил. Дарил мне лучик света.

Да, я ждала всю жизнь не света, а тепла.

Да, жизнь прошла легко – я слепотой согрета.

Но смерть тем тяжелей, чем легче жизнь была.

Пусть пролетела жизнь, как пролетают птицы,

Пусть было счастье в ней, пусть в ней была беда,

Пусть слышу я уже, как надо мной струится

То белая вода, то черная вода, –

Но каждый день его я вспоминаю снова,

И каждый день я пью стихов его настой,

И каждая строка в стихах его суровых

Так сладостно горька моею красотой –

Былою красотой… Она уж не вернется.

Она лишь промелькнет на миг в его строках –

И в черный океан опустится, как солнце,

И в пропасть упадет, как горная река.

Любовь! Разлука! Смерть! Смешная, злая сказка!

Родись – женись – умри – и больше ничего!

Грех для души – как для ослепших глаз повязка:

Не стану зрячей я ни с ним, ни без него!

Но смерть освободит меня от приговора,

Как жизнь бы не смогла освободить, и вновь –

Взгляну я на него его бессмертным взором,

Ведь у него в крови течет моя любовь!»

Ты будешь звать меня. Искать. Но бесполезно.

Рванешься вверх. Падешь…

И смерть, как жизнь – пуста.

На все твои слова ответит небо – бездна

Ввалившегося старческого рта.

* * *

Мы расстались. Расстались. Навек.

Я не знаю: жила ли ты? Долго?

…Вновь летит на дворы первый снег,

Вновь разбита судьба на осколки…

На любом повороте судьбы

Вспомню вновь эти взоры и речи,

Это сердце в усилье борьбы,

Этот взгляд, эти губы и плечи.

Сколько раз, Боже, сколько же раз

Это мне вспоминать еще надо,

Чтобы вжиться в тоску серых глаз

И в осенний огонь листопада?!

Сколько раз надо с сердца сдирать

Эту память, и горечь, и совесть,

Чтобы так заслужить благодать –

Жить, весь век о тебе беспокоясь?

Ты застыла на том рубеже,

Где круг жизни сомкнулся на шее…

…Окуну в снег лицо, чтоб душе

От ожога чуть стало теплее…

* * *

Дорожка меж домами

травою заросла,

а в небесах над нами

звезда — ярка, светла.

Закончилась тропинка,

и в доме свет зажжен,

и на губах росинкой

дрожит вчерашний сон.

Дождь пахнет земляникой.

Смерть пахнет бытием.

И я стерплю без крика

весть: нам не быть вдвоем.

Ты — кто? Мечта, виденье,

движенье ветерка,

и легче легкой тени

была твоя рука,

и легче легкой тени

была любовь твоя...

Но я гляжу в смятенье

на царство бытия:

живые так не ходят,

не любят, не поют...

Наперекор природе

с тобой сошлись мы тут.

И мне дано до срока

любить бесплотный дух...

Но за мостом далеким

кричит, кричит петух,

И над землей, тоскуя

о счастье прошлых лет,

прощальным поцелуем

кровоточит рассвет...

* * *

Я в этом сам, возможно, виноват.

Лишь я один. Дождь льется, не смолкая,

Ночной прилив шумит, шумит без края,

И к стенам жмется дикий виноград.

В каких краях, среди каких дорог

Мы шли с тобою в тот последний вечер,

Что говорил тебе я?... Время лечит,

Но не спасет от будничных тревог…

Но времени, увы, не крикнешь: «Стоп!»

Воспоминанья в сером небе тонут,

И дождь свои холодные ладони

Кладет на мой разгоряченный лоб.

* * *

– А ты помнишь ту осень со мной,

Клуб тумана печально-белёсый,

Запах листьев, пьяняще- земной,

И прощанье, и речи, и слёзы?

–Да, я помню. Я не позабыл

Полупризрачный вкус расставанья

И туман, что над лесом проплыл,

Растворяя ветвей очертанья.

– Неужели всё это прошло?

– Я не знаю, поверь мне, не знаю.

Снова снегом судьбу замело,

Снова звёзды снежинками тают.

…Всё прошло. Так уходит волна,

Так сменяют свет солнца потёмки.

Но доносятся сквозь времена

Лишь два голоса – тихий и громкий:

– Я любила тебя много лет.

– Я погиб, и пропал даже след.

– Я сто лет жду тебя на пути.

– Так не плачь. И прощай. И прости.

* * *

Мы расстались… Дома тихо спят,

и дорога шумит недалече…

Люди все объяснят, все простят,

Но от этого сердцу не легче…

Над домами плывет сизый дым,

Дым прощальной обманчивой речи…

Это может случиться с любым,

Но от этого сердцу не легче…

Дождь стекает и капает с крыш

На лицо мне, на шею, на плечи…

Ты простишь меня, знаю, простишь,

Но от этого сердцу не легче…

Эту боль, этот ад, этот стыд –

хоть когда-нибудь время излечит?!

Бог когда-то нас тоже простит,

Но от этого сердцу не легче.

Монолог влюбленной тени

С тобой не разлучусь я никогда:

ни летом, ни зимой, ни днем, ни ночью,

ни в миг, когда, горя, Полынь-звезда

в судьбе Земли навек поставит точку.

Я буду днем лежать у ног твоих,

идти, коль ты идешь, лежать, коль ляжешь,

и не настанет никогда тот миг,

когда тебе союз наш будет тяжек.

И ночью я чуть слышно обниму

тебя и целый мир собой заполню…

Но станет горько сердцу моему,

Лишь о рассвете я печально вспомню.

И мы в осенний серый день пойдем

по тропке, зарастающей травою,

и ощутим, как быстро мы растем,

растем, встаем над грешною Землею,

когда огни светил не горячи,

когда закат над миром догорает

и солнца заходящего лучи

едва-едва природу освещают.

Чем ярче свет, тем злей и гуще тень.

Чем страсть сильнее, тем чернее злоба.

Мой главный враг— слепящее-яркий день,

я таю днем, я днем у двери гроба.

А утром, позабыв, чем был, что ждал,

пойму, когда растаю в ярком свете,

что это я твоею тенью стал…

Я умер? Да? А я и не заметил…

* * *

Любовь, любовь, любовь… Как мне понять её?

Как объяснить все радости и муки?

Иду на ежедневное Распятие,

Когда тебе распахиваю руки.

Любовь темна… Но в этом–благодать её,

что не нужны ей праздничные краски.

Иду на ежедневное Распятие…

И каждой ночью ожидаю Пасхи.

Круг 3. Совесть

* * *

Когда все небеса свернулись,

Как молоко, как молоко,

Когда душа моя проснулась

от кущ небесных далеко,

когда стихи, как капли пота,

стекли с измученного лба,

– Спаси меня, моя работа,

спаси, тяжелая судьба! –

я повторял, как заклинанье,

как наговор, как приговор,

и с грузом вечного страданья

скрывался в сумерках, как вор.

Стерплю судьбы любую ломку,

Мне этой долею болеть…

Я за строку, как за соломку,

Хватаюсь, чтобы уцелеть!

* * *

Господи, какой простор

предо мною Ты открыл,

чтоб, направив в небо взор,

я своих лишился сил.

Мир тяжел, уныл и пуст,

небо серо и мертво.

Но зачем уходит грусть

вдруг из сердца моего?

И никто не объяснит,

почему душа жива

и страданий горький вид

порождает в ней слова,

И охота ждать чудес

и брести вперед во мгле

под огромностью небес,

на несущейся Земле...

Совесть

Бывает, среди ночи крик услышишь—

И рушится лавиной тишина,

И снег летит с заледенелой крыши

На жизнь твою, на боль, на ночь без сна…

Снег вдруг забьется белым, мерзлым прахом

За шиворот, за пазуху, в глаза…

Ты трешь лицо… От холода, от страха

Течет из глаз нежданная слеза…

А, совесть, ты? Тиранствуй, бей, кроши!

С тобой я спорить никогда не буду…

Я знаю: не могу я не грешить…

Тебе я сдался, чтоб не сдаться людям!

Добей во мне царя, а не раба—

Чтоб я трудился, не казнил, не правил…

Удар. Еще удар… Моя борьба

С самим собой всегда — борьба без правил!

* * *

Встав в ночи, в темноте подойдёшь к окну,

Колкий воздух ночной вдохнешь…

Неужели идёшь ты сейчас ко дну

И всё то, чем дышал ты— ложь?

Ветер бьёт в лицо, и мерцает свет…

Неужели ты прожил век—

Сам себе режиссер, сам себе поэт,

Но не сам себе человек?

Я хочу быть понят самим собой.

Не хочу в темноте пройти,

Словно первый снег зимы, стороной,

Мимо цели в моём пути.

Я зерном прорасти сквозь года хочу,

Сквозь сердца строкой прорасти,

Встать с холодной ночью плечом к плечу,

Глиной стать у Творца в горсти…

В рентгеновском кабинете

Я— у врача, и в тёмном кабинете

Рентгеновские острые лучи

Мне проникают в грудь, незримым светом

Пронзают плоть, как длинные мечи.

Для них прозрачна грудь, и сердце тоже.

Не скрыть чахотки, не укрыть любви,

И где-то в глубине, под гладкой кожей,

Мелькают светляки в моей крови.

Как телеграмма, вдруг раскрылось тело

По воле механических светил,

И все, что жило, мучилось и пело,

Квадратный чёрный снимок отразил.

Что в глубине моей живёт, не тая?

Какая тяжесть, глазу не видна,

Мне беспокоит сердце? ( Я ведь знаю:

Мир вздрогнет, если вырвется она!)

Темно в груди. И, призывая к мести,

Боль незаметно поднялась со дна,

И грудь мою отягощают вместе

Туберкулёз, и совесть, и луна…

* * *

Профессия моя – быть человеком.

Профессия моя – терпеть и жить,

и видеть солнце над февральским снегом,

и счастьем, как зарплатой, дорожить.

Вот синекура, лучше и не скажешь!

Живи себе, пиши стихи, молись,

авансом взять ты счастье можешь даже…

Но иногда бунтует в сердце Жизнь,

и ты глотаешь воздух, задыхаясь,

и явственно встаёт перед тобой

весь страшный мир, весь непробудный хаос,

с твоей слепою слившийся судьбой….

Но строг начальник. Ты смежаешь веки,

и все ты понимаешь наперед:

уволенный из ранга человека

себе другой работы не найдёт.

Песня

И кажется—горит край неба на закате.

Кто мне задаст вопрос: «Легко ль тебе, любя,

не думая почти о будущем возврате,

идти, идти вперед, чтоб позабыть себя?»

Дорога так трудна… За дальним перевалом,

быть может, я пойму потом когда-нибудь,

что много лет назад души моей не стало,

что душу утомил мой долгий, трудный путь?

Тогда я захочу на миг остановиться

и с высоты холма направить взор назад—

и где-то закричит неведомая птица,

и ветер донесёт далёкий аромат…

И прошлое взлетит, как гордая орлица,

над памяти гнездом, и яростный пожар

охватит небосвод… Ко мне всё возвратится:

и счастье, и любовь, и слова чистый дар.

Коротко о себе

Кто я такой? Я не впаду в обман:

я сам сейчас–как порванный карман:

стихи и чувства–всё, что я хранил,–

я растерял, я выронил, разбил…

Всё оттого, что мой хозяин – Бог –

дал столько мне, что я нести не смог…

Порыв

Холодный снег. Серый луч рассвета.

Сквозь сон зевает мой серый дом.

И кашляет ветер,

шершавый ветер,

как будто чахоточный, за окном.

Уйти. Всё бросить.

Сбежать из плена.

В снегу забыться, едва дыша…

Слово жжёт губы ацетиленом,

в сосульку смёрзлась зимой душа…

Я долго еще не найду покоя.

Я долго еще не забуду грусть.

Я на рассвете

своей щекою

к коре шершавой ещё прижмусь…

Я не сломаюсь.

Стерплю.

Не взвою.

Доверюсь совести, как суду…

Мертвым—покой, а живым—живое.

Себя забыв, я себя найду.

* * *

Мне тяжело. Прости меня, о Боже,

За все мое нечаянное зло,

За то, что прямо в ад по бездорожью

Меня мое призванье завело.

Прости меня! Я мучил долго совесть,

Я сам себя и предал и распял,

И жизнь, как неконченую повесть,

Я через силу иногда писал.

Не может быть, чтоб были наглой ложью

слова, ради которых я сгорал.

Не может быть, чтоб сердца тайной дрожью

Я не Тебя средь мрака привечал.

Но – объясни, как это получилось?

Я верил в правду больше, чем в Тебя,

И небеса на гнев сменили милость,

И я ослеп, свет солнечный любя.

Да, я – в аду. Горят душа и тело,

Пронизан болью остов бытия.

Но кажется, что нету мне предела,

Что я велик, как боль и смерть моя!

Я боль вселенной в сердце ощущаю,

И, может быть, Тебя – сквозь эту боль?

Лежит сквозь ад земной дорога к раю,

И в этом суть, и в этом мира соль!

* * *

Мне надоело в чьей-то чуждой роли

Скользить весь век по острию ножа…

Что понял я из мук душевной боли?

Пожалуй, только то, что есть душа.

* * *

Я вырастаю из земного горя,

Как деревце живое из земли.

Ветвями вверх тянусь, с ветрами споря,

Но корни в горе накрепко вросли…

* * *

Не знаю, был ли щедр иль очень скуп я,

но все утратил, кроме лишь греха.

И снова я с души снимаю струпья

Кроваво-острым черепком стиха...

* * *

Я на словах грешил, а не на деле,

Но получил я горестный урок:

Везде Господь - в стихе, в душе и в теле -

Горит, как незалеченный ожог.

Последняя молитва

О мой Господь, прости меня за все!

Душа болит, она – Твоя рабыня;

Я мучаюсь, не ведая, что ныне

Последний дар Тебе преподнесен:

Я отдал всё, чем жил, на Твой алтарь:

Любовь, печаль, волненья, вдохновенье,

Но и грехи, и скорби, и сомненья –

Всему теперь хозяин Ты и Царь.

Все отмети, что чуждо здесь Тебе,

Но не отринь мою живую душу!...

И я Твоих велений не нарушу,

Когда скажу, что рос с собой в борьбе.

С собою я боролся, не с Тобой,

И лишь свою терзал и мучил низость;

Себе бросал безумный, гордый вызов,

Себя – врага – сражал, бросаясь в бой.

Весь этот ад борьбы, что жил во мне,

Да будет людям отдан в назиданье,

Чтоб все – и озаренья, и страданье –

Несчастным пользу принесло вполне.

Молитвенный распев произнесен.

Но я хочу сказать еще, Сладчайший,

Что я к Тебе прильну, как к жизни чаше.

О мой Господь, прости меня за все!...

* * *

Родиться человеком так легко,

Ведь это просто легкая случайность.

Сбежало небо, словно молоко,

И чернота меж звезд необычайна.

Не брось меня, – пусть ты и далеко,

Дари мне свет, – пусть это невозможно…

Родиться человеком так легко,

А человеком умереть так сложно…

* * *

– Земная жизнь – прозренья, смех и слезы,

Дороги без начала и конца,

Любовь, беда, весны бессмертной грозы

И тихий свет любимого лица –

Кровоточат, как сердце птицы пленной,

Как боль души, прикованной к вселенной,

И в небе пустоту находит взор,

И падает звезда в немой простор.

– Да, это все – не ложь. Проходят весны,

Душа не видит родственных сердец.

Но смерть, как жизнь, сметется силой грозной,

Небытию, как жизни, есть конец.

И разум, беспристрастный и глубокий,

Отметит все и все благословит –

И боль, и свет, и звук строки высокой,

И ветвь, и плод, и пепел, и гранит.

Дневники ада

Круг первый. Город

Взгляд из окна

За окошком, узорным с мороза,

Еле-еле сегодня видна

Нашей жизни привычная проза:

Двор, дорога—в квадрате окна.

Двор пустует. Дорога безлюдна.

Грязен мокрый истоптанный снег.

Мусор, прах… Так невзрачно и трудно

В этом мире живет человек!

Стены дома грязны. И печальны

Даже ветви кустов… Тишина.

И навязчиво, грубо, нахально

Вписан хаос в квадраты окна.

Мир в квадрате. В какую же степень

Возвести надо мысль или речь,

Чтоб не жить так бессмысленно слепо,

Чтобы корень из мира извлечь?

Улыбка старой Евы

Я не ищу сюжета для напевов.

Подумается вдруг: как жизнь добра!–

И взглянет вслед с улыбкой старой Евы

Старушка из соседнего двора.

Ее печаль взлелеяна веками.

Была когда-то детками горда.

Но старший смотрит зло, как будто Каин,

Глотая жадно пиво из горла.

Тысячелетья не оставят мету

На вечности, напевом сжатой в час…

На черном небе Авель плачет светом,

Лучи роняя вниз из звездных глаз.

Разбитая машина

Омский дворик. Зимы неприкрашенный вид.

Ветер прыгает с крыши с разбега.

Во дворе “жигуленок” разбитый стоит,

Новогодним засыпанный снегом.

Снег, как пластырь, лежит у машины на лбу,

Заменяет сугробом колеса,

И казалось—вот-вот, побеждая судьбу,

“Жигули” вдаль умчатся без спроса!

Были ведь времена— и в начале весны,

По путям, извивавшимся змейкой,

Быстро мчались они по просторам страны,

Русь—не тройка была, а “копейка”!

Я без этой машины узнать бы не смог

И не понял, рассеян и молод,

Что мои— этот снег, эти лед и песок,

Этот двор, этот дом, этот город!

Во дворе

Осенний двор. Сидят рядком старушки,

Прядут, не покладая старых рук.

Сосед идёт домой с ночной пирушки.

Девчонка на асфальте чертит круг.

Вот этот круг, в котором я родился,

Вот этот мир, где суждено мне жить.

И, сколько б демон злобы не грозился, –

За круг не сможет он переступить.

Дворник

Весна пришла. Снега повсюду тают.

Весь мир в порядок привести пора!

И дворник вновь Россию подметает

И зиму выметает со двора.

А если взглянет вверх среди работы,

Увидит в грязных тучах небосвод,

То на метле он, как на самолете,

Взлетит и наше небо подметет!

Но, вопреки надежде и тревоге,

К земле придавлен тяжестью труда,

Он смотрит чаще вниз, под наши ноги…

Но, если вверх он взглянет иногда!...

Стирка

Окраина. Обычная деревня.

Стоят одноэтажные дома.

Здесь неизменны со столетий древних

Весь склад народной жизни и ума.

Не растоптали годы эти зданья,

Дома вросли в землицу глубоко,

И люди здесь хранят былые знанья

О том, как жить достойно и легко.

Сегодня здесь белье стирают люди,

И на ветру полощутся лихом

Халаты, юбки, брюки… Так же будет

Все здесь и через век. Все так же дом

Стоять здесь будет, в землю погрузившись…

Не в землю, а в Россию жизнь вросла,

И будут так же полыхать, забившись

На яростном ветру среди села,

Рубахи – как военные знамена,

А может быть, морские паруса!

Подует ветер – и они, бесспорно,

Поднимут всю Россию в небеса!

Ночь бедняка

Устать. Как в смерть, как в землю вечную,

упасть в помятую постель,

боль ощущая бесконечную,

тоску, тяжелый, горький хмель.

И слушать, как среди молчания

жужжит комар ночь напролёт,

посередине мироздания

он зуммер свой тоскливый шлёт.

И вдруг очнуться – пусть не полностью.

Как заключенный, в тишине

вперед три шага сделать полночью,

пять—в сторону и три—к стене.

Вперед. Назад. Душа измотана.

Чужие повторять стихи.

И улыбнуться. Вечность—вот она!

Каморка. Затхлость. Пауки…

А утром, не проснувшись полностью,

забыв, что значит благодать,

глаза продрав, с больною совестью

вновь за чекушкой побежать…

Бродяга

Он снова под моим окном идет –

Бродяга, что прижился на помойке

Через квартал. Походкою нестойкой

Он переходит улицу, и вот –

В его руках магический кристалл

Пустой бутылки, где играет солнце,

Не водка, а лучи, и то – на донце…

Он ростом и душой не так-то мал,

Раз в голове поместится полсвета,

Раз с мусорки виднее жизни суть,

Раз от его помятой сигареты

Светлее во Вселенной – хоть чуть-чуть!

И он ступает грязными ногами,

Дрожит, услышав ветра долгий вой,

Почёсывая грубыми руками

Потрёпанный свой нимб над головой…

Бомж

Дыша невыносимым перегаром,

Он на помойке роется в поту,

Чтоб отыскать средь битой стеклотары

Разбитую прекрасную мечту.

Казалось, жизнь еще не начиналась,

И много было в сердце свежих сил…

Но, потеряв раскаянье и жалость,

Он сердце, как котенка, утопил.

Как лампочка, душа перегорела—

Таков был чувств безудержных накал!

И раскрошилась мысль кусками мела—

Он ими в детстве небо рисовал.

Пропахли мысли городскою гарью…

Обычный бомж, обиженный судьбой,

«Имеет право» быть «дрожащей тварью»,

Но не имеет права быть собой.

А жизнь проходит глухо, безрассудно,

И для него в земном теченье дней

Быть и не быть одновременно— трудно…

Но выбрать «быть» во много раз трудней.

Самоубийца

Восьмой этаж. Встает рассвет.

Страх высоты уже не страшен.

Один прыжок – и жизни нет,

И нет любви, и мир не важен.

Как долго этим утром ты,

Вставая, в зеркало смотрела,

И наведеньем красоты

Прощалась с близким к смерти телом.

Никто не крикнет вслед: «Держи!»

И не подскажут очевидцы,

Что слишком ты любила жизнь,

Чтоб на бессмертье согласиться.

Но что же осознала ты

Пред тем, как броситься в оконце,

Когда смотрела с высоты

Туда, где смерть, полет… и Солнце?

Коррида

Жизнь в городе похожа на корриду.

Я помню, как по улице в час пик,

перед собой пути почти не видя,

летел автомобиль, как чёрный бык.

А женский взгляд из-за руля машины,

казалось, нас о помощи просил.

Так в древности глубокой на чужбину

Европу бык по морю уносил...

Исполненный животной чёрной мощи,

которой так богат наш сложный век,

автомобиль вдруг выехал на площадь,

где от испуга замер человек...

Есть у машины, как у птицы, крылья.

Машина мчалась, как крылатый бык!

Гроза в неё вонзала бандерильи

летучих молний... Вдруг раздался крик!...

Лежит в крови на городской дороге

тореро, направляя в небо взгляд,

а там, застыв в волненье и тревоге,

трибуны потрясенные молчат…

Памяти А.Кутилова

Душа поэта—как сума скитальца,

Покрытая заплатами надежд...

Он выбрал для себя удел страдальца

И не стыдился нищенских одежд.

Как милостыню, он просил улыбку

В ответ на строки, горькие подчас.

Как в нашей жизни всё непрочно, зыбко!

Мы дальше от него, чем он от нас...

В мгновения печали вся планета

Ему казалась мрачною тюрьмой.

Как Диоген двадцатого столетья,

Он свой фонарь сменил на потайной.

В его суме, заплатанной и старой,

С набросками, что созданы в тюрьме,

Был золотой песок Господня дара...

Он высыпался сквозь дыру в суме.

Поэт ушёл. Мы слышим его поступь.

Он на дороге из кромешной тьмы

Оставил золотых песчинок россыпь...

Песчинки эти собираем мы.

Архипелаг Гуляк

По всей стране раскинут

Архипелаг Гуляк.

Над Русскою равниной

трепещет рваный флаг.

Не для чужого глаза

в окрестностях любви

построен храм – не Спаса,

а Спеси-на-Крови.

На страны и народы

ночь пролилась, как тушь,

и вновь во тьму уходят

десятки новых душ–

Туда, где в поцелуе–

и чистота, и грязь,

где Жизнь стриптиз танцует,

а Смерть глядит, смеясь.

Там плач со смехом слиты,

но неподдельна боль…

Но в рай, как в клуб элитный,

не пустит фейс-контроль.

* * *

Сгорела дача у соседей справа.

Там молодежь гуляла до утра.

…Что значит жизнь,

что значат честь и слава,

Когда боль пробирает до нутра?

Нет счастия под этим бренным небом.

Пой и бренчи, перепевай «Кино»,

Пей жизнь до дна…

Все это – лишь плацебо.

Душа уходит на бутылки дно.

И в чем мы перед небом виноваты,

Когда живем в семье, а все же – врозь?

Живем, деремся, бьемся – брат на брата…

Все сразу здесь кощунственно слилось:

Любовь, и кровь, и смерть, и все такое.

Одно есть, что любви сильней: вина…

Так я шептал, на пепелище стоя,

Когда лежала Троя сожжена.

Круг второй. История

Боль Истории

Я не мученик, не апостол я,

мне дана только пара строк,

чтобы фразой своей неброскою

то пропеть, что шепнул мне Бог.

Кровью Авеля, болью Каина

и Адама земным грехом

брежу я и не жду, что нечаянно

разрешится тоска стихом.

Пусть давно забыл свое горе я,

пусть столетьям потерян счёт,–

кровь Истории, боль Истории

в моих жилах течёт, течёт.

Куликово поле после боя

И вечный бой! Покой нам только снится

сквозь кровь и пыль…

А.Блок

Я, Куликово поле, после боя

травою заросло.

Я всё–под властью сонного покоя.

Всё, всё прошло.

А помню я–мы бились! Воевали!

Кровав был путь.

Как мякоть виноградную, топтали

бойцы мне грудь!

Но боль бойцов и даже слабой птицы–

есть боль моя!

И в каждом, кто страдает, хочет биться,

страдаю я!

Что Родина сражаться вновь не может–

чья в том вина?

Но чёрною шагреневою кожей

сжимается страна…

Прощание Гумилева

Какое отравное зелье

Влилось в мое бытие!

Веселье мое, веселье,

Святое безумье мое.

Из последних стихов Н.Гумилева

Как больно, как, Боже, больно

От горьких людских потерь!

Лишен я тепла и воли,

Затравлен, как дикий зверь.

Но выше я год от года

В незнании и в уме –

Свобода моя, свобода

В застенке, плену, тюрьме.

Пью злое, слепое зелье

От смерти на волоске.

Веселье мое, веселье –

В страдании и тоске.

Пусть в этой тюрьме бездушной

я слаб, обескровлен, пуст –

но я говорю, послушный

веленью Господних уст.

Бушует времен стихия…

О Боже, останови!

Россия моя, Россия –

В пророчествах и в крови.

Россия моя, Россия –

Кровинушка, мать, жена!

Ты снова в года лихие

На жертву обречена.

Доколь нам страдать без цели,

Блуждать без дорог – доколь?

…Веселье мое, веселье,

Святая, святая боль!

Одно лишь сегодня надо –

Среди небывалых бед

В страданье увидеть радость

И в смерти увидеть свет.

О Свете, о Свете тихий,

Сияй, успокой меня.

Дай сердцу увидеть блики

божественного огня.

Дай сердцу узреть Мессию,

Дай духу оставить плоть –

И вместе с моей Россией

Меня упокой, Господь.

Последний казак

Снег поднялся столбом над дорогой,

Снег поднялся столбом над судьбой.

В нем видны мне глаза– в них тревога,

Боль и грусть утомленных борьбой,

Что мерцали в глазах предков рода,

Обращенного временем в прах…

Лишь один сохранился в природе

Расказаченный нищий казак.

Он уходит заснеженной тропкой,

Он уходит в последнюю ночь…

Нашей речью, обыденной, робкой,

Ты страданий ему не пророчь!

Снег поднялся столбом над Россией,

И глядят молодые глаза

Сквозь века, сквозь страну, сквозь стихию

В душу внука… Но плакать– нельзя.

Из пурги смотрят очи живые,

Тает, словно печаль, ночи тьма…

Если нету на свете России,

Нашей родиной станет – зима.

De profundus

(из бездны)

Огонь мерцает. В глубине небесной

зажглись огни неярких звёздных бра.

А небо чёрно, словно шерсть волчицы,

из звёзд-сосков струится Млечный путь,

и я ловлю живые эти капли–

дождя иль звёзд – иссохшими губами…

Но вот восходят вечные созвездья:

Псы Гончие, чьи пасти – в звёздной пене,

догнать не могут золотого Льва.

А вот Дракон когтями золотыми

впился в туманность в высоте небес…

И глаз Дракона, что направлен к Лире,

горит, горит, сжигая все вокруг–

миры, созвездья, солнца и планеты...

Вот Змееносец, там, на горизонте,

наполовину растворившись в небе,

под тяжестью извившейся Змеи

упал на небе на свои колени

и растворится в темноте вот-вот…

Кресты, квадраты, молнии, созвездья–

и среди вас нет мира, есть война…

А я сижу у выхода в бараке

в тридцать седьмом году, на Колыме,

в России, на Земле, в большой Вселенной,

шепчу устами старый звёздный шифр

и знаю, что без шмона не допустят

на небо нас… Сижу, гляжу я вверх

и выковыриваю из-под ногтей

сухую землю… И тоскует сердце.

А звёзды смотрят, смотрят, смотрят в нас…

Предчувствие солдата 1941-го года

(стихи, пришедшие во сне)

Это зарево средь беспросветной ночи

Помни, помни – но только, прошу я, молчи!

Эти крики детей, эти взрывы гранат,

Эти раны солдат, эту кровь, этот ад –

Помни, помни: все это вернется опять.

Будут звезды во мгле над страною сиять,

Освещать смерть бойцов, славу их освящать.

Это будет еще, – и пожар, и война,

Мрак и голод, и хватит на все времена

Крови, боли, что скоро поглотит меня,

И огня, опалившего души огня.

И все взвесит Господь на двух чашах весов –

Пламя, холод снегов, лай взбесившихся псов,

Кровь врагов – и мою непролитую кровь,

И стихи, и любовь, золотую любовь.

Что же будет сильней, перевесит войну, –

Пули, танки, ракеты, что метят в весну,

Или первый листок на апрельском кусте,

Иль слезинка любви, или луч в темноте?

Я не знаю. Но все на весы я отдам, –

Плоть и кровь, стих и сердце, молитву и храм,

И, я знаю, найдет, непременно найдет

Мое сердце награда с небесных высот.

Чтобы вечно мне жить, я хочу умереть

И слепыми глазами на небо смотреть.

Где бы ни был я, знаю, – на черном ветру

Пошатнусь, упаду и навеки умру.

Будут ели ветвями во мраке махать,

Будет снег с черных веток на тело слетать,

И я буду глазами, слепыми навек,

Бесконечно смотреть на искрящийся снег.

Мой адрес–Война

Я – не солдат. Я сделал очень мало,

и многого душа не поняла,

но Время на штыки минут подняло

мои слова, поступки и дела.

Пусть небо изрешечено, как сито,

пусть землю в жертву принесли огню,–

когда земли не хватит для убитых,

я их в своей груди похороню.

А если друг предаст, готовясь к бою,

и кончатся патроны в свой черёд,

то солнце, словно щит, мне грудь закроет

и небо гимнастеркой упадёт!

Закат истории

Горит закат—огромный, безграничный—

над садом, над умолкнувшей Землей.

Лишь изредка прозрачный голос птичий

тревожит мой незыблемый покой.

И далеко до бурь, до буйств стихии,

и тишина здесь бродит, как вино,

и кажется, незыблем сон России,

и кажется, что я и мир—одно.

Но жизнь—война. Воюют день и вечер,

трава и росы, звёзды и цветы.

Воюют люди. Злобы человечьей,

быть может, станем жертвой я и ты.

И застучат тревожно пулемёты,

над головами пули засвистят,

и новых бед, смертей водовороты

разрушат жизни множества солдат.

И, может быть, в бою, в своих кочевьях,

средь свиста пуль и грома пушек я

услышу крик Земли, мольбу деревьев,

трагическое пенье соловья.

И я замру. И вспомню всё, что прожил.

Забьётся пульсом жилка у виска.

Я ощущу вдруг явственно, до дрожи,

как жизнь прекрасна, как жизнь далека.

Прильну к земле. Врасту в живую глину

и в Жизнь врасту…Удар. Жестокий взрыв.

Харкотина картечи грянет в спину.

Паденье. Тьма. Я жив? Я жив… Я жив!

Кровавым ртом, кровавыми ногтями

вцеплюсь я в землю. Жить. Молчать. Терпеть…

Но вспыхнет вдруг вдали, над небесами,

звезда Полынь, что озаряет смерть.

И я в своей груди увижу Солнце—

огромный круг—и в нём людей, себя…

И всё прощу. И выпью жизнь до донца.

Я жил. Я пел. Я ухожу, любя.

И надо мной в малиновом просторе

горит, горит Истории закат,

и сотни душ, забыв земное горе,

на небо с замиранием глядят.

И надо мной, над смертью, над Землёю,

над полем, где колышется трава,

где майская листва дрожит от зноя,

где, как и прежде, молодость жива,

раздастся песня птиц, светил, растений,

и люди голоса свои сольют,

и в небесах зажжётся в миг весенний

бессмертных звёзд торжественный салют.

Письмо в военном музее

Я воевал. Я был убит в сраженье.

И все, что сохранилось от меня,–

одно письмо, что я писал в смятенье,

в землянке, у тревожного огня…

Теперь письмо заключено в музее.

Душа лежит недвижно под стеклом,

Стоят подолгу люди перед нею,

не зная, что произошло потом…

А я теперь–никто, я–призрак, атом.

Не знал я на планете похорон.

Лишь память треугольником помятым

летит, летит сквозь глубину времен…

Памятник неизвестному солдату

Я—памятник, стоящий над могилой.

Ко мне приходят люди каждый день.

Я вечен, полон неподвижной силы,

а человек со мной в сравненье—тень.

А подо мной — солдат. Он неизвестен.

Я знаменит. Он мёртв. Бессмертен я.

Но плачут—по нему. Слагают песни.

Но каменная грусть– судьба моя…

Но я хочу ожить, освободиться,

как дерево, корнями прорасти,

к тому, кто подо мной лежит, пробиться,

сказать ему: прости! Прости! Прости!

Хотел бы я своей рукой большою

его поднять, одолевая смерть,

завидуя гранитною душою

тому, кто может жить и умереть.

Россия под наркозом

Зуб легко обезболить наркозом,

а затем вырвать с корнем, навек.

Душу рвут точно так же, бесслёзно,

чтоб всю жизнь не страдал человек.

Но был найден давно самый сильный,

самый быстрый и легкий наркоз:

обезболить развратом Россию

и, как зуб, вырвать — быстро, без слез…

Заложник в Беслане

Невзрачный, растрёпанный, смелый,

с портфелем набитым в руках,

он, как у доски, под расстрелом

стоит, подавляя свой страх.

Конечно, все это жестоко—

он сможет, тая в сердце грусть,

из жизни уйти, как с урока,

и выучить смерть наизусть…

Он дерзко ещё улыбнётся,

чтоб смехом беду побороть—

и пулею вечность ворвётся

в ещё беспокойную плоть.

И всё. На груди его – рана.

Он падает на пол в крови.

И выпадет вдруг из кармана

записка в стихах о любви…

Кризис

Мы тоже дети страшных лет России…

В.Высоцкий

Я в жизни шёл всё время по прямой

и вот в конце пути дошёл до точки…

Душа, заговори! Воскресни! Пой,

и души пусть рифмуются, как строчки!

Я был лишь осторожен, но не смел

и в этой жизни понял очень мало:

«Норд-Ост» в мой день рожденья прогремел,

Беслан уроком был, что прогулял я.

В истории объявлен был антракт

в Миллениум, и в вечной суматохе

я воду Леты пил на брудершафт

с родной страной, с грядущею эпохой.

И кажется, что был заворожён

огромный дивный мир салюта громом,

и Бог—жилец, что выше этажом,

и ад—котельная под общим домом…

Но кризис ждал. Ответит за грехи

душа—пчела, что выпустила жало.

Теперь пиши, черкай свои стихи

в Господней книге человечьих жалоб!

И вот сердца, как рюмки, стали биться

и стал суров к нам двадцать первый век,

Из колеса истории, как спица,

моя душа упала в грязный снег…

* * *

Жили-были, ели, пили,

Верили в любовь.

Из картона шили крылья.

Проливали кровь.

Расставались и встречались,

Мучились сполна.

Счастья истребили завязь…

Дальше – тишина.

Побеждали. Пропадали.

Падали с небес.

В смене радостей-печалей

Жизни смысл исчез.

Ну, и что ж, – так даже лучше,

Пей, дружок, до дна!

Вдруг – во тьму взглянули с кручи…

Дальше – тишина.

Волновались, ошибались,

Чиркали стихи.

При своей беде остались,

А к чужой – глухи.

Вновь зовут остатки пыла,

Вновь пришла весна…

Жизни нет. Любовь остыла.

Дальше – тишина.

Летела пуля

Летела пуля… Сквозь огонь, сквозь битву

она промчалась, зла и горяча,

Земля горела, древнюю молитву

губами опаленными шепча.

И Вечность, словно пуля, вдруг врывалась

в живую и трепещущую плоть–

и мрак. И смерть. И жизнь бойца кончалась.

И слезы тучей утирал Господь…

Хотели жить мы жизнью настоящей–

и вот она! И вот он, вечный бой,

где люди кровью умывались чаще,

чем чистой родниковою водой…

А пуля мчалась…Пуля, хоть и дура,

умнее тех, кто выпустил ее.

Когда Весну мы осаждали штурмом,

она свершала торжество своё…

И пуля, что направлена в поэта,

чтобы его убить наверняка,

от песни отскочила рикошетом

и полетела грозно сквозь века…

Летела пуля сквозь века, нетленна.

Ей непонятно наше бытиё…

Земля-дробина в глубине Вселенной

летит, кружась… И кто же–цель её?

Свеча за Россию

Он ехал по извилистой дороге

Среди аулов горных в темноте.

Сырой туман навеивал тревогу,

И он курил и сплевывал под ноги,

И взор тонул в небесной пустоте.

Он воевал. Он знал, что это нужно,

Но вот кому – сказать бы он не смог.

Судьба замкнулась в четкую окружность,

Где в центре – родина, покой и дружба,

А по краям – война, чужбина, рок.

А он мечтал лечить детей в деревне,

Где был рожден, где травы до колен,

Где средь цветов стоит домишко древний,

Где мама ждет, где песни всех напевней,

Где нас хранит тепло родимых стен.

Он ехал в край, огнем сожженный, жуткий,

Оставив след колес живой строкой,

Курил, и папироса-самокрутка

Мерцала, как свеча, что через сутки

поставит мать ему – за упокой…

Жертвы лихолетья

Нам профессией стало – терпеть…

Остальному, увы, разучились.

И косила нас скука – не смерть.

В душах, как и за окнами,– стылость.

Но, устав от тревог и забот,

Мы сидели порой на привале,

И душа проступала, как пот,

И платком мы её вытирали.

Мы могли голодать, холодать,

На безденежье были в обиде,

Но мы грудь не могли раскопать,

Чтобы золото сердца увидеть.

Но, как десны ребенка, могилы

Припухали, чтоб позже из них

Проросла, свежей полная силы,

Мудрость, всех драгоценнее книг…

Круг третий. Смерть

Над пропастью во ржи

Затягивает глубина

Над пропастью во ржи…

Олег Чертов

Тревожит душу соловей

Над пропастью во ржи.

И песня льется – от ветвей

До золотой межи.

И в грозных небесах ночных

Над пропастью во ржи

Мелькают лица, взоры, сны,

Мелькают миражи.

Два раза в жизни в том краю

Дано нам побывать, –

Чтоб отыскать стезю свою,

Чтоб кротко потерять.

Все тропки знаем наизусть

Над пропастью во ржи:

Здесь не отнять уста от уст

И душу – от души.

Здесь – я люблю. Здесь я – любим.

Но здесь ночной порой

Из пропасти струится дым,

Коварный, горький, злой…

Кладут морщины на лицо

Равно и плач, и смех,

А тот, что мнит себя ловцом, –

тот к бездне ближе всех.

Мы, осознав, как жизнь темна,

Молчим на боль в ответ

И знаем, рожь примяв: она

Не сохранит наш след.

Развеются следы от сна,

Как в памяти моей –

И поле ржи, и вышина,

И в небе – соловей!

Летит, летит за годом год…

Где этот сон, ответь?

Я мчусь в кругу своих забот:

Труды, усталость, смерть…

Но, если в смерть я вдруг сорвусь,

То сразу вспомню наизусть

Весь горький путь души, –

И в этот миг вновь окажусь

Над пропастью во ржи.

Почую дрожь. Умру... И что – ж?

Замрет слезой в глазах

Тот вечный край, где Ты живешь,

Где – ветер, звезды, свежесть, рожь

И на губах – роса!

Терпенье корней

Быть корнем древесным

и соки земли впитать,

Отречься от света,

чтоб свету весь век служить—

Есть горькая в этом

и странная благодать,

Для этого стоит

земную потратить жизнь!

Скрыться от солнца

в сырую земную тьму,

Скрыться от счастья,

поверить, забыв про смерть,

Проросшему слуху,

зрению, и уму,

Жить— и терпеть,

жить— и терпеть,

жить— и терпеть!

Помнить о свете,

как ни был бы мрак тяжёл,

Землю сжимать

меж корнями, как прах в горсти—

Всё это нужно,

ведь только тогда твой ствол

Будет расти,

будет расти,

будет расти!

* * *

…Быть может, так и нужно – в горький миг

Припомнить детство, снова стать ребенком,

Шептать молитвы голосом негромким,

Не ведая учености и книг?

Я позабыл все то, что прежде знал,

Я помню лишь дорогу сквозь метели

От дома – к школе… и густые ели,

и ветер, острый, твердый, как металл.

…И я пойду по снегу января,

Как первоклашка, в стареньком пальтишке,

Опять, туда, туда, где свет, заря,

Где школа ждет... Но поздно, поздно слишком

Я вышел в путь, расстался я с теплом,

И снег метет, и ветер режет щеки…

Как тяжелы, Господь, твои уроки,

Как горек хлеб и как непрочен дом!

И Смерть меня потреплет по щеке,

Как будто мама, и возьмет за ручку,

И я за ней пойду, ведь это лучше,

Чем мерзнуть от родимых вдалеке.

А все тропинки снегом замело.

И мы идем сквозь вьюгу пустырями.

И к Смерти я прижмусь, как будто к маме,

Чтоб вновь родное ощутить тепло…

Завещание дороге

Я памятник себе воздвиг…

Я оставил свой след на горячем асфальте дороги.

Я оставил свой след. Он заметен пока что немногим.

Но я знаю, что эта печать, этот тоненький след –

Завершенье мучительной цепи негромких побед,

Что дарил мне Господь, и теперь, в темноту уходя,

Слышу я, как мой след наполняется влагой дождя.

Так природа заполнит пустоты невзрачных стихов,

Что писал я в плену заблуждений, ошибок, грехов.

Завещаю дороге свой след, мной оставленный след.

Завещаю земле шум падений своих и побед.

Завещаю я радуге боль, что трепещет во мне.

Завещаю тревогу живую свою тишине.

Завещаю поэзии душу, и разум, и дух.

Завещаю рассвету я чувство, и зренье, и слух.

…Это страшно сказать – я еще не готов умирать,

Я боюсь, так боюсь потерять чуткий дар – благодать,

Я боюсь потеряться, исчезнуть, навеки пропасть,

Я не верю, что могут погибнуть душа, сердце, страсть.

Да, я брежу сейчас, я дурак, да, я шут, я смешон,

Но и в бреде моем луч ослепшей любви отражен.

И дорога, что помнит мой первый неопытный шаг,

Подтвердит, что боюсь я один отправляться во мрак.

Только и без меня будет радуга в небе сверкать,

Только и без меня будет литься с небес благодать,

Только люди, не зная, кто только что к мертвым ушел,

Будут видеть простор голубой и шептать: «Хорошо!»

Хорошо, что я мертв. Хорошо, что нет в мире любви.

Хорошо, что молчит мирозданье – ты зря не зови.

Хорошо, что покрыты луга предрассветной росой,

Что звезда в небесах призывает идти за собой.

Хорошо, что забыл я про тяжесть предсказанных бед,

Хорошо, что в грязи, где окурки, плевки, злу в ответ

Я оставил свой след.

Песня осиротевшей матери

Спи, мой малыш. Спи, мой сыночек.

Спи, мой родной.

Ты будешь жить в сплетенье строчек

всегда со мной.

Я верю, ты меня услышишь,

меня поймешь.

Пусть говорят, что ты не дышишь,—

все это ложь!

С тобою в салки смерть играла

и по груди

ладонью легкой ударяла:

«А ну, води!»

И ты ведешь меня по жизни,

как будто дочь,

с рожденья своего до тризны,

в немую ночь…

Я знаю, ты проснешься вновь,

мой великан,

познаешь счастье, жизнь, любовь,

печаль, обман…

А я? Я буду ждать и верить,

терпеть, любя,

легко перенесу потерю

любви, себя.

Я смерть—в постели иль в бою—

не замечаю

и землю—колыбель твою—

легко качаю...

Молитва сгорающей рукописи

Я сгораю легко. Я сгораю без стона.

Постепенно чернеют и тлеют листки.

Ну, а Ты, автор мой,–как Ты ночью бессонной

сможешь душу спасти от ужасной тоски?

Я бумажка– и только. Ты мне авторучкой

кожу избороздил, как ножом… Шрамы строк

сквозь лицо мне легли… Ты не зря меня мучил:

Ты мне смысл подарил… Но теперь Ты жесток:

Ты сжигаешь меня… Я прощу. Только скоро

Ты поймешь: это я, черновик со стихом,

и придумал Тебя… И придет в душу горе…

Ты на ставке на очной– с тягчайшим грехом.

* * *

Мой голос был живым, веселым, гулким,

Мои стихи – печальными, как тень.

И смерть я нес, как шляпу, на прогулке,

Надев ее с насмешкой набекрень.

Быть может, так и надо мне, поэту, –

Идти легко, прогнав любой испуг…

Но только снял с волос я шляпу эту –

И стало видно: поседел я вдруг.

* * *

Солнце летит по вселенскому кругу,

Круг совершает Земля.

Странник идет по просторам сквозь вьюгу.

Снег заметает поля.

Странник идет шаг за шагом упорно,

Ветер в лицо ему бьет…

Все мы падем в эту землю, как зерна,

Все, – лишь настанет черед.

Но в одиноких заснеженных кельях

Свечи чуть видно горят,

Есть в сердце горе, но есть и веселье,

Есть где-то рай, где-то – ад.

Строки выводит перо в пальцах тонких,

Пишет: «Пора, друг, пора!»…

Все человечество – предки, потомки –

Каплей слетает с пера.

В капле чернил – целый мир, и отвага

В нем поселилась навек…

Только перо вновь бредет по бумаге,

Как тихий странник – сквозь снег.

Последний кредит

Мне судьба открывала бессрочный кредит:

сто стихов, сто грехов, сто побед, сто обид–

всё получишь, ты будешь и славен, и бит,

ты познаешь и счастье, и ревность, и стыд,

но придется тебе до копейки отдать

всё, чем будешь ты жить, чем ты будешь страдать,–

и волненье, и радости, и благодать,–

лист стихов подписать и поставить печать!

Я с судьбою на ставке на очной стою

и не знаю, отдам ли я волю свою,

буду счастлив в аду иль томиться в раю,

и смотрю в даль веков, и себя узнаю!

Я страдал на кресте, я горел на костре,

я с Бедою самой состязался в игре:

тот, кто перемолчит, тот сильней и хитрей,

кто промолвится словом, тот чище, добрей!

И летели столетья, мгновенья поправ,

прахом стали короны и троны держав,

и шептал некий голос, хитёр и лукав:

кто один против всех, тот один всегда прав!

Но был выпит Спасителем сердца Грааль,

не осталось ни капли: и боль, и печаль,

и душа, и любовь – улетело всё вдаль,

есть лишь шпаги бойцовской суровая сталь.

Пусть я ранен в бою, пусть устал от обид,

но душа не нема, но душа – говорит!

Да, я всё рассказал. В песне не был забыт

ни закат над рекой, ни звезда, что горит,

ни любовь, ни беда, ни прозренья, ни быт…

До копейки оплачен последний кредит.

* * *

Я знаю, что когда-нибудь уйду

Туда, где нет ни зрения, ни слуха,

Где только чистоту Святого Духа

Добуду я из сердца, как руду.

Но я живу. Я все-таки живу.

И я вдыхаю терпкий вешний воздух,

Я вижу вас, серебряные звезды,

Люблю, мечтаю, грежу наяву.

И все-таки течет в моей крови

Живая струйка Божиих мелодий,

И я клянусь, клянусь при всем народе,

Что все напевы эти – о любви,

И что любовь встает ночной волной

В моей душе, растерянной и слабой,

Что в ней живет мечта о вечной славе,

О подвиге и доблести земной.

Любовь идет. Идет, идет прилив,

В котором тонут все земные свары,

Он может быть наградой или карой,

Но только им я волен, славен, жив.

Я верю всем его живым словам,

Звезду в конце поставив, словно точку,

И я уйду, не попросив отсрочки,

Чтоб без отсрочки возвратиться к вам.

* * *

Весна идет. Но так же, как зимой,

Печален сумрак ранний над Россией.

Я мог бы в этот час спешить домой

С работы, верить в свет, покой и силу.

Но я, увы, от жизни отлучен.

От церкви – нет. От жизни – ради Бога!

И вновь туда, где нет земных имен,

Ведет меня поэзии дорога.

Я повторю все то, что прежде знал,

Ступая вновь на шаткие подмостки.

Я роль сыграл. И впереди – финал.

И надо мной мерцают звезды – блестки.

Со сцены я сойду – куда? В весну.

В ту самую, без края и начала.

И натяну поющую струну,

Чтоб тишина нас не отягощала.

Я прозвучу еще немало раз

Над Родиной в потемках предвесенних.

Я завершу короткий свой рассказ,

Как видеть жизнь сквозь призму потрясений.

И мне не жаль, что в этой полутьме

Я не иду в толпе домой с работы…

Не смерти я доверю, а весне

Стихов последних радостные ноты.

* * *

Судьба всю жизнь со мной играла в прятки.

В судьбе лишь умолчания любя,

Я разгадать не смог ее загадки,

Смог разгадать лишь пустячок – себя.

Я ничего не видел, кроме жизни.

Я, кроме жизни, ничего не знал.

Как в детстве, я смотрю без укоризны

На смерти переполненный вокзал.

Кто уезжает завтра, кто – позднее, –

Мне все равно. Но даже и в аду

Я не забуду шорох трав в аллее,

Которой к дому я сейчас иду.

* * *

Я должен жить. Я должен, должен, должен!

И весь свой долг покорно я отдам—

слезами, словом, непонятной дрожью,

покорностью обидам и годам.

Жизнь взяв в кредит, я выплачу проценты—

строкой одной за каждый миг любви.

А жизнь идет. Событий вьется лента.

Себе я должен повторять: «Живи!»

Жить. Волноваться. В пустоте метаться.

Искать. Любить. Петь песни. И уйти.

С собой ради себя навек расстаться.

Измерить все далекие пути.

Все это трудно. Но, с судьбой не споря,

я не прошу у жизни ничего.

Я, как и прежде, счастлив своим горем,

но горько мне от счастья моего!

* * *

Я привык, покоя не любя,

Никогда не быть собой довольным,

Защищаться только от себя,

А другим не делать в жизни больно.

И никто не скажет, как мне жить,

Чтоб, не покоряясь лицемерью,

От себя навеки защитить

Всё, что я люблю, во что я верю?

Как отвага, боль и рабский страх

В сердце у меня смогли смешаться?

Жить. Не забывать о небесах.

Мучиться. Терпеть. Не защищаться.

Пляски жизни

Как тяжко мертвецу среди людей

живым и страстным притворяться!

А.Блок

Как тяжело живому жаждать ласки,

идти в толпу с поднятой головой

и суетиться, лгать, меняя маски,

скрывая для карьеры, что— живой,

Подсчитывать баланс любви и скорби

и счастье покупать, как «сэконд хэнд»,

сдавать в химчистку душу – но быть гордым

и верить в Пасху, в правоту легенд…

Вот друг стоит – как взор прозрачный светел!

Но пуст зрачок… Друг шепчет в тишине:

«Я умер? Да? А я и не заметил…

Ну что ж, так будет легче всем – и мне…»

И всё мертво: лицо, глаза, улыбки,

лазурь и глина. Только иногда

прорвется некий луч, прозрачный, зыбкий,

и задрожит рассветная звезда…

Тогда ты ищешь чистым, робким взором

в чужих глазах, в улыбке и в словах

след жизни – и томишься от позора

знать, что когда-то превратишься в прах…

«Ты кто? Ты жив? А ты? Ответь, ответь же!»

Молчанье. Выстрел воспаленных глаз.

И жизни с каждым днём в тебе всё меньше,

но ты все ждешь: ещё… ещё лишь раз…

Ведь этот свет, палящий и жестокий,

что жжёт тебя, сжигает изнутри,

диктует строки, буйственные строки,

в которых жизнь всевластная царит…

Мелькают ночи, как слепые пятна,

сгорают в беге дней твои мечты…

Становится порою непонятно,

кто мёртв: земные люди– или ты?

Сентиментальный палач

Работу получил я по наследству.

Я не хотел! Я был здесь ни при чем!

Но люди затвердили это с детства:

сын палача стать должен палачом.

Не изменить ни крови, ни природе.

Я за ступенью прохожу ступень.

Казнимый только раз на плаху всходит,

палач туда приходит каждый день.

И в миг, когда топор я поднимаю,

Душа, как будто пот, течёт из пор.

– Господь, Господь! Грехи свои я знаю!

Господь, прости! И упадет топор.

Иду домой. Один. Перестрадаю,

переживу. Ведь я привык страдать.

Ногою пса голодного пинаю.

Пью. Как на плаху, падаю в кровать.

Глаза закрою–и средь мрака ночи

вдруг вспыхнет совесть, осужденье зла,

и некий свет до крови режет очи,

смертельно яркий, острый, как игла…

Во мне, как зуб, прорежется сомненье,

лишая сна, покоя, тишины,

и я схожу по медленным ступеням

к сознанью долгой, тягостной вины.

Молюсь. Вдруг плюну на икону злобно–

и разрыдаюсь. Вниз направлю взор.

А луч луны вдруг озарит упорно

лежащий под божницею топор…

Но кровь—зовет. И не изменишь крови.

Но мир жесток, где плач смелей, чем смех,

Где крылья страсти тянут вниз сурово,

А совесть–груз, что поднимает вверх.

Со смертью завтра я сыграю в кости.

Проснусь в слезах, унижен, зол и мал,

чтоб снова на бревенчатом помосте

тем злей казнить, чем больше я страдал.

Великий Инквизитор

Костер зажжен. Дымок щекочет ноздри.

И еретик зовет, зовет Христа…

Пусть плачет. Пусть, крича, глотает воздух:

Ему лишь улыбнется Пустота.

Костры горят – горят, горят по свету…

Испания в огне, слезах, крови…

Я морем слез окольцевал планету –

Все ради Бога, Божией любви.

Сапог испанский, дыба, всесожженья…

Я ради милосердия жесток.

Я, правды раб, я, царь своих мучений,

Среди толпы ничтожеств одинок.

Что – жизнь? Пустяк. Лишь вид жестокой пытки.

Ведь время – это дыба для меня,

Земля – мой эшафот. Вся жизнь – попытка.

В груди – огонь. Мне больно от огня!

Сгорая – жги! Сжигай себя и прочих,

Чтоб лишь огонь, огонь торжествовал

Над мраком жизни, смерти вечной ночью,

Чтоб пламень озарял небес провал!

Я – только раб огня – и Новой Жизни,

Той, огненной, где смерть и свет – одно…

На всех людей смотрю я с укоризной.

Они не знают: в их сердцах – темно…

Лишь иногда, когда в крови, на дыбе,

В следах от обагренного кнута

Крестьянин плачет, боль пронзает глыбу

Скупого сердца… Дальше – немота.

И дальше – смерть. Ни звука, ни просвета.

Я жив – и мертв. И плачу я без слез.

Я благо нес им – Боже, помни это!

Я рядом их распял с Тобой, Христос!

Глаза закрою – и огонь пылает

Под тяжестью моих прикрытых век…

Я в нем сгорю – в аду. Я знаю. Знаю.

Я проклят – я ведь тоже человек.

А ночь пройдет – костры зажгутся снова…

Все люди – словно дети мне, Господь!

Я их крещу огнем и духом Слова…

Я их спасаю, умерщвляя плоть.

От их мучений потеряв дыханье,

От боли, как от крови, во хмелю,

Я их сожгу. Сожгу без состраданья…

И не поймет никто, как их люблю.

Ангел и Жанна Д’Арк. Аутодафе

Голос Жанне Д’Арк

Ты спишь перед боем в палатке простой,

провидица, дева, дитя.

Твой подвиг – велик. Но, поверь, он – не твой!

Ты избрана, может – шутя.

Спустился прозрачный английский туман

На Франции старой поля…

Ты знаешь ли, что тебя ждет, Орлеан,

Луара, Европа, Земля?

Ты знаешь ли, Жанна, как будет король

Склонять пред тобою главу,

А после – сожжения страшную боль,

А после – весь ад наяву?

Ты запах фиалки сжимаешь в руке

Пред тем, как вложить в ножны меч.

Страну ты спасешь, но в последней тоске

Себя тебе не уберечь.

Ты рвешься в сраженье… Постой. Не спеши.

Ты знаешь, что ждет впереди

Костер? Не боишься сожженьем души

Платить за сиянье в груди?

Король коронован. Страна спасена.

Стяг поднят. Конь бел. Меч остер.

Твой подвиг всем нужен… а ты – не нужна.

Ни людям, ни мне, ни себе – не нужна.

Ты всходишь на строгий костер…

Я знаю, я знаю, как трудно молить

Того, Кто тобой не любим,

Как страшно, как горько одной восходить

В небесный Иерусалим.

Узнаешь и ты, потеряв благодать,

Забыв про высокий обман,

Как страшно, как горько одной штурмовать

Небесный святой Орлеан…

Ответ Жанны Д’Арк

Ты страх мне внушаешь, чтоб злей я могла

Сражаться у стен вековых.

Да, тело – и душу – сожгу я дотла,

Но что мне – ничтожнейшей – в них?

Что вижу я – ад или небо – пойми!

Что встало в глазах вместо слез?

Пахучий туман, городок Домреми,

Над речкой разрушенный мост,

И край небосвода, что поднят, как бровь,

И крест на крутом берегу,

И белый шиповник, и алую кровь

На первом осеннем снегу…

Что – Жанна? Я – Жизнь, без имен, без судьбы.

Я просто живу – чтоб пропасть.

Меня мне – не надо! Но я из борьбы

Не выйду – на то Божья власть.

Так хочет Господь. Так хотела и я –

Хоть, может, уже не хочу –

Одной подниматься к небесным краям

По острому злому лучу.

Пусть будет, что будет. Пусть будет, что есть –

Туман над стеной вековой,

Осада, сраженье, кровь, гибель и честь –

И ветер над юной травой…

А там, на костре, буду, веруя в гроб,

Молиться о кротком конце, –

И ветер наложит ладонь мне на лоб

В пылающем Божьем венце.

Но небо не стану я приступом брать,

Хотя захотела б – смогла, –

Я встану смиренно у ангельских врат,

Свои вспоминая дела.

И, может, разгонится вечный туман

Улыбкой на Божьем лице, –

Как здесь, я в небесный войду Орлеан,

Босая, в рубахе, в венце.

***

А старость есть религия, не меньше.

Ее мы принимаем с неохотой:

не мы ее избрали, нас– она.

Есть заповеди старости, есть подвиг

в том, чтобы жить в круговороте вечном,

быть косточкой сладчайшего плода,

которой суждено дать жизнь растенью,

попав, как в землю, в память… И сквозит

из будущего ветер… И за скобки

жизнь вынесена, и внутри нуля,

внутри кольца, что сомкнуто судьбою,

ты мечешься, не находя себя…

Но веруешь, как верует зерно,

что ты с землею– существо одно.

Песня старика

Всю жизнь свою, пока хватало сил,

Я видел память и любовь с изнанки.

Мгновения откладывал, копил

На черный день я в памяти, как в банке.

Но память—кладовая так темна,

в ней моль изгрызла все воспоминанья,

но иногда откуда-то со дна

живое поднимается сиянье…

И я не знаю, что это: покой,

Процент на капитал минувшей жизни,

Иль знанье, что я в мире не чужой,

Что на меня не смотрят с укоризной?

Но память у меня теперь банкрот,

Богатство лет присвоено тревогой…

Возьму у Бога отпуск за свой счет—

И в путь на отдых, в долгую дорогу.

* * *

Когда летит комета по просторам,

Сбивая звезд созревший виноград,

Они встают, к земле направив взоры,

Они идут, не ведая преград –

Отцы и деды, братья, сыновья—

Все те, кого мы в жизни потеряли—

Идут сквозь нас, сквозь холод бытия,

В нас пробуждая смутные печали…

В огромном мире, полном темноты,

В их царствии, в которое не верю,

Оплаканы, быть может, я и ты,

Как их земные горькие потери…

Сгорело время, словно сигарета,

И ум, и дух, и пальцы обожгло…

Они зовут меня. Им тяжело…

Зовут: «Откликнись! Где ты?» Нет ответа…

Лишь я один, увидев эту тень,

Задумаюсь в постели до рассвета:

Быть может, сам я умер в этот день,

Не догадавшись в темноте об этом…

Чтоб кто-то из родных в столе нашел

Простую телеграмму с доброй вестью:

«НЕ БОЙТЕСЬ Я ДОЕХАЛ ХОРОШО

СКУЧАЮ ТЧК В РАЮ ПРОЕЗДОМ»

Смертовоскресение

Когда судьбы бескрылый гений

Ведет нас от зимы к весне,

Чредою Смертовоскресений

Смущаем дух, как в вещем сне.

И за спиной распятой плоти

Встает бессмертия фантом–

И открываются высоты

Тому, кто с низостью знаком.

И Смерть сама умрет, воскреснет,

Как мы, в одном пути со мной;

И будут петься те же песни

В кругу времен, в душе земной–

Песнь покаянья и прощенья,

Песнь исцеления в крови –

Пока исходит свет от тени

Той смерти, что сродни любви.

…Но жаждущей души стенания

Звучней всех гимнов старых книг.

И бесконечна Гефсимания.

И короток Распятья миг.

Поэт и издатель

Андрей Козырев

Воспоминание из детства

А.Блок

Поэт и издатель

Андрей Козырев

Воспоминание из детства

А.Блок

​